- 188 -

Глава 11

НОВАЯ ЖИЗНЬ В ДЕРЕВНЕ

 

РАБОТА ОТЦА

 

Трудовой день отца начинался с утра, в восемь или девять часов амбулаторным приемом, заканчивающимся обычно к двум часам дня, когда он приходил обедать. Все административные вопросы, касающиеся медпункта, он решал дома в своем кабинете, куда заходили разные деловые люди, включая заведующего Богородицким уездным здравотделом Болотова.

В конце 1919-го — начале 1920 г. на смену сыпному тифу пришла эпидемия брюшного тифа, что было ужасным бедствием. В Барятине и соседних с ним селах и деревнях брюшной тиф унес много жизней, не щадя ни молодых, ни старых. Случались, кроме того, и серьезные травмы: то рука попала под вал молотилки, то лягнула в живот подкованная лошадь. Однажды мужик обварился кипятком, продувая самовар через засорившийся кран. В подобных случаях отцу приходилось выезжать иногда за десять—пятнадцать верст от Барятина, а это на крестьянской лошадке два часа пути в один конец.

Теперь я могу только восхищаться мужеством моего отца, занимавшегося таким непосильным трудом. А ведь воз-

 

- 189 -

вращаясь домой усталым, а иногда замерзшим, он находил время для нас, обсуждал наши уроки, читал вслух и еще шутил и смеялся.

Еще одной неприятной обязанностью отца была выдача так называемых освободительных удостоверений. В то время не существовало медицинских комиссий, определявших нетрудоспособность граждан. Вместе с тем в период Гражданской войны в отдельных местах, в частности в нашем районе, проходила мобилизация мужчин как в ряды Красной армии, так и для выполнения разного рода работ в прифронтовой полосе (рытье окопов, чистка железнодорожных путей, восстановление мостов и др.). Мобилизованные мужчины, в случае их нетрудоспособности или плохого состояния здоровья, в соответствии с заключением врачей освобождались временно или постоянно от мобилизации. По-видимому, бывали случаи подкупа врачей и злоупотреблений с выдачей освободительных удостоверений. Поэтому не каждому медицинскому пункту давались такие права. Однако у отца такие права имелись, и он очень строго относился к этому делу.

Вспоминаю три случая, выведших из терпения моего отца. Однажды, когда папа был на приеме в амбулатории, к нам в дом пришел какой-то мужик с живой уткой в руках. Груша спросила, что ему надо. Тот ответил: «Передайте дохтуру». Груша решила, что это плата за посещение его на дому доктором, и пустила утку под печку. Когда же папа к обеду вернулся домой, Груша ему об утке рассказала. Он тотчас велел отыскать мужика и вернуть ему утку. Но этого не потребовалось, так как мужик сам тотчас явился, сказав Груше: «Давай мне утку обратно, дохтур освобождения не даст». При этом он полез под печку и ползал там за своей уткой, пока не поймал ее, и, злой, вышел из дому.

Однажды вечером пришел здоровенный мужик к отцу и кабинет с просьбой выдать ему удостоверение. Отец его выгнал, но тот остановился и вдруг сказал: «Я вас очень

 

- 190 -

прошу, господин доктор, я вам крупы привезу». Отец закричал: «Уходи сейчас же, что я, воробей, что ли, на твою крупу наброшусь!» Мы все это слышали, сидя за уроками в столовой, а после смеялись над тем, что сравнил себя с воробьем.

Третий случай был с одной дамой, откуда-то приехавшей поздно вечером к отцу. Мы не были свидетелями разговора с дамой, но ее видели. А на следующий день отец мне рассказал, что она просила удостоверение для своего сына. После того как папа ей категорически отказал, она ушла, но на следующий день снова явилась, предлагая отцу драгоценности. Папа был настолько возмущен, что, вскочив со стула, крикнул: «Убирайтесь сию же минуту или вас арестуют!». После этого окрика она повернулась и медленно уплыла.

БОЧКИ СО СПИРТОМ

 

Известно, что одним из первых декретов советской власти было введение «сухого закона»1. Это вызвало немедленное и повальное самогоноварение. В местах, где действовали винокуренные заводы, политкомы следили за незаконной утечкой спирта. В медицинских учреждениях это было труднее делать, и спирт бесконтрольно разбазаривался. Отец, никогда в жизни не проглотивший рюмки водки и, как он говорил, не знавший ее вкуса, немедленно запер на замок амбулаторный спирт и строго следил за его расходом. В Барятине скоро выяснили, что вновь прибывший врач абсолютный трезвенник, и в гостях никто никогда его не упрашивал пить.

 


1 «Сухой закон» в России был введен еще государем Николаем Вторым в связи с началом в 1914 г. Великой войны, позже названной Первой мировой.

- 191 -

Однажды в Барятино прибыл вновь назначенный политком Петр Андреевич Белов. Враги Каленикина в первые же дни его прибытия сообщили политкому о якобы спрятанном там спирте, причем ссылались на некую Маланью, которая может точно указать место захоронения бочек. Попиком в сопровождении Маланьи и группы мужиков отправился к Каленикину. Андрей Константинович встретил политкома радушно, предложил пройти в дом на чашку чая.

Политком сказал:

— Товарищ Каленикин, вам, наверное, известна цель моего прихода к вам?

— Думаю, что известна, Петр Андреевич, такие посещения моего дома происходили не один раз.

— Так все-таки скажите мне: зачем?

— Петр Андреевич, злые языки говорят, что у меня где-то запрятан спирт. У меня, правда, есть несколько бутылок, я их берегу для разных медицинских целей. Если это незаконно, я могу бутылки передать Петру Иванычу в медпункт.

— Нет, разговор не о бутылках, а о бочках.

— Могу вас уверить: бочонка у меня нет.

Тут встряла Маланья:

— Сейчас я покажу, где зарыты бочки, зря ты, Константиныч, прикидываешься дураком!

— Петр Андреевич, пусть она показывает, где зарыты, пусть перепашут всю мою усадьбу, но вам-то зачем с ними пить? Найдут и придут, скажут, а вас я прошу чайку попить.

— Ну, хорошо, пойдемте чай пить, а ты, Маланья, командуй.

Маланья начала на дворе распоряжаться:

— Копайте вокруг этого куста!

Мужики взялись за лопаты. Один парень по фамилии Крючков обратился к ней:

— Тетя Малаша, а коли я первый на бочку наткнусь, ты мне спиртику отольешь?

— Болтай больше, спирт не мой, а государственный, политком товарищ Белов распорядится, знает, куда его девать!

 

- 192 -

Пока Маланья с усердием распоряжалась, указывая, в каких местах еще надлежит произвести разведку, в доме Каленикина принимали гостя.

Наконец политком встал, поблагодарил хозяев за угощение и сказал:

— Я смотрю, товарищ Каленикин, правда на вашей стороне.

Уже стемнело. Маланья отпустила мужиков.

— Ну что, Маланья? Выходит, ты трепалась? — недовольно спросил политком.

— Мне люди сказали.

— А мне вот сказали, что намедни волостной начальник милиции Должонков тут даже сам проверял!

По всей России ввели карточки на хлеб, но в деревне их не было. По распоряжению местных властей крестьяне поставляли в медпункт продукты, в основном муку и крупу, которые распределялись между его персоналом. Кроме того, при посещении больными амбулатории поощрялось приносить более дефицитные масло, мясо, яйца. Таким образом, персонал медпункта был обеспечен хорошо. Когда доктор или фельдшер выезжали к больным на дом, как правило, их благодарили курицей, уткой, иногда гусем или куском свинины. Приехав из голодной Тулы, мы с наслаждением уплетали все, что подавалось к столу. Самым большим лакомством был мед. Его в тот год добыли много, и он у нас не переводился, заменяя сахар, которого уже давно и в помине не было.

НАШЕ ОБРАЗОВАНИЕ

 

В барятинской сельской школе, размещавшейся на усадьбе совхоза, были один учитель, Дмитрий Афанасьевич Терехов, и две учительницы: Елизавета Ивановна Чернопятова и Любовь Ивановна, фамилию которой не по-

 

- 193 -

мню. Отец, познакомившись с ними, решил, что арифметика и естественные науки может с успехом нам преподавать Дмитрий Афанасьевич, а русский язык и историю — Елизавета Ивановна. Дмитрий Афанасьевич был очень приятным человеком. Он прошел всю Первую мировую войну простым солдатом и теперь зимой ходил в своей солдатской шинели. Отец любил беседовать с ним, вспоминая военные годы. Как-то после ухода учителя папа нам сказал: Как же хорошо отзывается Дмитрий Афанасьевич о доблести русского солдата. Вот он рассказывал, как их рота перед наступлением собралась у костров, и один из солдат смиренно сказал: "Ну, давайте, братцы, напоследок закурим, а то один Бог знает, увидимся еще завтра или нет". И действительно, как и предполагал этот солдат, очень многие из них на следующий день погибли».

Мы любили своего учителя, но он был к нам требователен и всегда говорил так: «Вы не сидите долго с задачей, и особенности с копчушкой, а старайтесь быстро соображать ход решения: если уж совсем неясно, спросите — я подскажу».

Дмитрий Афанасьевич оставался долго другом нашей семьи и уже после смерти отца подготовлял нас к поступлению и турдейскую школу. Позднее моя мать дала ему рекомендательное письмо к бабушке, и он уехал в Москву, поступив там и Лесотехнический институт. В Москве первые годы мы с ним встречались, а в 1924 г. институт перевели в Ленинград, и наши отношения после этого поддерживались только письмами.

Домашние уроки, организованные отцом в Барятине, проводились регулярно, и мы были заняты ими ежедневно, кроме воскресений и праздников. Вечерами отец в свободное время любил нам читать вслух или что-нибудь рассказать. Читал он нам рассказы Л.Толстого «Где любовь, там и Бог», «Чем люди живы» и другие. Иногда — «Записки икотника» Тургенева или стихотворения Лермонтова

 

- 194 -

и Тютчева. Перед сном мы читали молитвы, и папа стоял с нами на этом вечернем правиле.

СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ

 

В начале декабря, вскоре после нашего приезда, отцу предстояла поездка в Тулу. Она совпала с именинами моей сестры Кати, на которых он намеревался быть. Отец взял с собой две утки, гуся и другие продукты. Он имел право проезда в любом поезде.

Прибыв на станцию Узловая, отец вышел из поезда, чтобы погреться в вокзале. Встретивший его начальник станции, узнав, кто он, убедительно просил его зайти на квартиру политкома, который заболел неизвестно чем, а на беду, местный врач отсутствовал. И вот тот самый политком, так свирепо кричавший около нашего вагона две недели тому назад на врача Каплана, теперь лежал в жару и неслыханно обрадовался появлению моего отца.

— Доктор, будьте добреньки, прослушайте меня, у меня сильный жар, голову ломит. Ваши дети тут недавно проезжали, такие милые мальчики. Вы в Тулу едете? Поезд задержат, не беспокойтесь.

Отец прослушал его и выяснил, что серьезного ничего нет, написал необходимые рецепты, вполне успокоив политкома, опасавшегося, не заболел ли он тифом. Жена политкома пыталась что-то всучить отцу, но он категорически отказался и, попрощавшись, отправился на вокзал. Поезд был готов к отправлению, в это время подошел встречный, тоже «санитарная летучка». Ее начальником оказался доктор Каплан, с которым отец тут же познакомился. Каплан, вспомнив свое недавнее столкновение с политкомом, сказал отцу:

— Ваши дети и ехавшая с ними девушка очень испугались тогда, что политком нас высадит из вагона, я их, как мог, уговаривал ничего не бояться.

 

- 195 -

Вот какие иногда случаются совпадения. Отец, возвратись в Барятино, эту историю нам рассказал, а мы потом ее его раз пересказывали.

КРУГ ОБЩЕНИЯ

 

В Туле отец пробыл не более недели. Пришла телеграмма, сообщившая о его выезде, и в Караси была направлена подвода для встречи. В поезде папа познакомился и разговорился с неким Леонидом Николаевичем Воробьевым, ехавшим из Тулы в Епифанский уезд в деревню, ему совершенно неизвестную, чтобы обменять на продукты имевшиеся у него промышленные товары. Отец предложил ему поехать вместе в Барятино и остановиться у нас в доме. Тот стеснялся и никак не мог понять, почему ему вдруг оказывают такую любезность. Но дело в том, что почта тогда практически не работала и письма шли неделями и месяцами. А тут отец мог отправить с ним в Тулу не только письма, но и продукты. Он скоро убедил Воробьева ехать вместе, и они оба вышли на станции Караси.

В Карасях, кроме посланной подводы, стояли богатые санки, запряженные парой лошадей — гусем. Их послал Каленикин специально за отцом. Погрузив все свои вещи на подводу, отец усадил туда Воробьева, а сам налегке поехал и санках, домчавших его до Барятина за сорок минут. Отец сказал Груше, что сейчас приедет гость, которого надо устроить на несколько дней, и, пожалуй, следует погодить с обедом. Но, поскольку он долго не появлялся, обедали без него.

Я спросил: «А что, если Леонид Николаевич уедет на этой подводе куда-нибудь и украдет все наши вещи?» Отец возразил, описывая его как очень порядочного человека, но мне показалось, что какое-то сомнение затаилось у него

 

- 196 -

в душе. Перед концом обеда мы из окна увидели подъезжающие сани, в которых среди множества тюков багажа сидел Воробьев.

Доброжелателями отца в ближайшей округе были два владельца водных мельниц: Алексей Дмитриевич Чухров в деревне Турдей, расположенной в двенадцати верстах от Барятина, и Иван Павлович Соболев из села Лутово, находящегося на полпути от Барятина к Турдею. В Богородицке, куда отец часто ездил по делам службы, в то время жили семьи Голицыных, Трубецких и Бобринских. Все они были дальними нашими родственниками и, конечно, для моего отца самыми близкими людьми.

В семье М.З.Голицына жили его родители: старый князь Владимир Михайлович и его жена княгиня Софья Николаевна. Дочь их, графиня Вера Владимировна Бобринская, недавно овдовевшая, жила на другом конце города около церкви Покрова со своими пятью детьми. Они, собственно, и до революции жили в Богородицке, только в дворцовом флигеле усадьбы Бобринских, а теперь — в двух небольших комнатах двухэтажного дома Кобяковых. Семья князей Трубецких — Владимир Сергеевич и его жена Елизавета Владимировна (меньшая дочь В.М. и С.Н.Голицыных), тогда еще с четырьмя детьми, из которых последний только недавно родился, — тоже ютилась в тесной квартире недалеко от Бобринских.

Отец охотно ездил в Богородицк, чтобы повидаться с близкими ему людьми. Кроме них, там исстари проживал уже довольно пожилой доктор Алексей Ипполитович Никольский — главный врач городской больницы. С ним и его женой Юлией Львовной отец был в хороших дружеских отношениях. У них была прекрасная просторная квартира, и папа обычно там останавливался. Таковы были люди, окружавшие моего отца в его бытность заведующим Барятинским медицинским пунктом. Все они были различного характера и положения.

 

- 197 -

ВРАГИ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ

 

Приближение войск генерала А.И.Деникина к Ефремову и конце 1919 г. вызывало брожение умов у крестьян, большая часть которых не ожидала особых благ от прихода бедных. Но в среде крестьян и в других прослойках населения существовало довольно много людей, не сочувствующих советской власти. Некоторые из них жили тихо и смирно, выжидая, что будет, а другие объединялись в группы, оказывающие сопротивление властям. Они жили в подполье и только в удобные моменты делали вылазки, совершая убийства коммунистов, а также работников ЧК и милиции.

Такая небольшая группа скрывалась в Барятине. Все были вооружены винтовками и револьверами. Иногда эти люди появлялись в богатых домах под видом работников ЧК и совершали ограбления. Поэтому Каленикин и Шишаев держали у себя дома по нескольку револьверов, а возможно, и винтовок для самозащиты. Особых прав на ношение огнестрельного оружия, по-моему, тогда не существовало. У отца после войны тоже оставался револьвер, но он его в Барятино с собой не брал, и револьвер валялся где-то среди хлама в Туле. Местные власти знали всех налетчиков наперечет и безрезультатно их выслеживали.

Однажды стало известно, что один из них по прозвищу Кулявый появился у себя дома в слободке Лядинка. Председатель сельсовета коммунист Бирюков, живший в своем доме в Заречной слободе, в сопровождении милиционера Ласькова направился к дому Кулявого и, застав его на месте, потребовал сдачи имевшегося у него оружия. Как ни странно, Кулявый встретил Бирюкова по-родственному (они действительно были родственниками) и тут же положил на стол наган. Бирюков предложил ему следовать за ним, но тот сказал, что у него есть еще оружие, спрятанное на чердаке, и он хочет его сдать. Бирюков согласился, а Кулявый полез на чердак.

 

- 198 -

Через некоторое время с чердака раздались винтовочные выстрелы. Бирюков и Ласьков выскочили из сеней и побежали в разные стороны, чтобы спрятаться от пуль. Кулявый смертельно ранил Бирюкова, а подоспевший к нему мужик из его группы уложил Ласькова. Пока это все происходило, политком Котов с отрядом красноармейцев мчался к дому Кулявого, но было уже поздно. Бирюков и Ласьков были убиты, а налетчики исчезли, как будто в воду канули. Тела убитых доставили в амбулаторию, и отец составил медицинское заключение. Обоим коммунистам были устроены торжественные похороны. Их повезли на кладбище под звуки траурного пения: «Вы жертвою пали в борьбе роковой...»

Однажды рано утром к отцу приехал некто Гладков из села Рождественского (соседнего с Турдеем) и просил незамедлительно выехать к ним в связи с ранением «бандитами» его матери. Отец быстро собрался и уехал. Вернувшись домой, он рассказал следующую историю. Гладковы до революции имели лавку в селе Рождественском, а теперь жили в добротном обширном доме, хозяин которого умер еще во время войны. Накануне случившегося сын Гладковой уехал куда-то и там заночевал. Таким образом, в доме оставалась только она с домработницей. В час или два часа ночи раздался стук в дверь, и на вопрос: «Кто там?» — ответил мужской голос: «Милиция с обыском».

Двое вошедших предъявили какую-то бумагу, сказав, что это ордер на обыск. Старушка Гладкова не удивилась, но с сожалением подумала, что у нее сейчас заберут продукты и, главное, висевшие на чердаке окорока от недавно зарезанных поросят. Пришедшие начали обыск, но хозяйку удивило, что на окорока они не обратили внимания, а рылись в сундуках и комодах. При этом один из них все время повторял: «Бабушка, не беспокойтесь».

Между тем живший рядом с Гладковыми деревенский сторож, заметив свет у соседей, тоже зажег лампу и вышел

 

- 199 -

из дома. Это увидели самозваные милиционеры, и один из них, приставив к груди старухи наган, внушительно произнес: «Показывай кассу!» Очевидно, он имел в виду золото, так как бумажные деньги в то время уже значительно потеряли свою цену. Старушка развела руками и стала уверять, что у нее ничего нет. Сторож, увидав с улицы эту сцену, громко застучал в окно. Налетчик с размаху ударил старушку по голове рукояткой нагана, она рухнула на пол, потеряв сознание, а оба грабителя поспешили скрыться, ничего не похитив.

Рана, нанесенная Гладковой, оказалась неопасной, по отцу все же пришлось наложить швы. В течение почти двух недель сын Гладковой несколько раз приезжал за отцом для перевязки матери и однажды привез в подарок великолепный окорок, не тронутый налетчиками.

Поэтому повсюду были организованы специальные отряды красноармейцев и милиции для борьбы с ними.

Между тем вооруженные антисоветчики, укрывшиеся неизвестно где, продолжали совершать налеты, грабили и расправлялись с местными властями. Зима 1920 г. прошла и Барятине без особых треволнений, поскольку белые войска были отброшены на юг России.

Как-то раз весной мы, несколько ребят, шли через лесок в совхоз. По дороге нас встретили двое не известных нам мужиков, один из которых спросил: «Что, ребята, не слыхали, отряд из Любимовки (там было волостное отделение милиции. — С.Р.) не приезжал?» Мы ответили, что не слыхали. Тогда один из них сказал: «Вы там политкома Белова увидите, кланяйтесь от нас». Тут мы поняли, что это повстанцы. Придя в совхоз, мы передали привет Белову, который был возмущен наглостью врагов, но предпринять что-либо против них он, очевидно, в этот момент не мог.

Однажды ночью раздался неистовый стук в двери и окна нашего дома. Все взрослые вскочили, в доме поднялась суета, и я, проснувшись, услышал громкий мужской голос:

 

- 200 -

«Доктора скорее. Шишаева ранили!» Когда отец утром вернулся, он рассказал, что спецотряд, приехавший вечером в Барятинский совхоз, мобилизовал всех мужчин на поимку повстанцев, обнаруженных в парке. Их окружили, началась перестрелка. Шишаев получил ранение в правую руку от шальной пули, выпущенной из винтовки одним из солдат отряда, антисоветчикам же удалось скрыться бесследно. Подобные события продолжались еще долго.

СЕМЬЯ ПРИБАВЛЯЕТСЯ

 

В январе 1920 г. в Барятино приехали мои сестры: старшая Катя и Елена. Катя, пробывшая здесь около двух месяцев, уехала обратно в Тулу. А мы продолжали заниматься с учителем Дмитрием Афанасьевичем, к нам присоединилась Елена.

Однажды отец, постоянно читавший нам что-нибудь вслух, сказал, что сегодня он начнет «Мертвые души» Гоголя. Мы уселись слушать. Но, прочитав не более двух страниц, он вдруг положил книгу и объявил, что нам это читать еще рано и скучно. Нас это обидело, и мы, объединившись с Еленой, решили, что будем читать самостоятельно. Как-то раз папа застал нас за чтением и спросил, что мы читаем. Мы ответили, что «Мертвые души», и тут же начали задавать ему вопросы про Манилова, Ноздрева, Плюшкина и др. Он был в восторге и в свою очередь нас спрашивал: «А как вам понравилось, что Собакевич съел целого осетра?» — или: «А каков Ноздрев? Чуть-чуть не застрелил Чичикова». Мы всю поэму прочитали до конца и долгое время обсуждали с отцом всех героев, а он охотно с нами беседовал и всегда мило, заразительно смеялся.

Папа был страстным курильщиком, и так как в то время легкого, или, как его тогда называли, «турецкого», табака не было, он перешел на махорку и самосад, которые курил

 

- 201 -

в самокрутках через мундштук. К этим видам табака он скоро привык и смирился с отсутствием прежнего, «турецкого». Но чего нельзя было заменить ничем, так это кофе, который тоже давно исчез. А папа кофе очень любил, и моя мать его всегда искусно готовила. Чая настоящего также не было, и мы довольствовались кофе из ячменя и морковным чием.

Однажды папа ездил в Турдей к заболевшему мельнику Л.Д.Чухрову, который угостил его настоящим кофе с белым хлебом, маслом и медом. Возвратясь домой в прекрасном расположении духа, папа сказал: «Вы себе представить не можете, какое это удовольствие, я чувствовал себя как на небесах». Мы, конечно, никакого значения этому не придали, так как сами никогда настоящего кофе не пили, и нас вполне устраивал ячменный с черным хлебом и медом. А когда пеклись лепешки, это было еще вкуснее. Сейчас же мне понятно, какое истинное наслаждение доставил моему отцу кофе у Чухрова. Ведь водки он не пил никогда, а вин легких, конечно, не было, да если бы они и были, то никак не заменили бы ему чашку подлинного кофе.

Ранней весной в Барятино приехала моя мать, чтобы остаться здесь уже на все время. В Туле пока продолжали жить сестра Катя и гувернантка Надежда Сергеевна. Тогда казалось, что наша барятинская жизнь вполне наладилась. Продуктов было вдоволь, все окружавшие люди относились к нам прекрасно, и о лучшем в это тяжелое время нечего было и мечтать.

Дома у нас завелось порядочное хозяйство. Были поросенок, около двадцати кур с петухом и даже дойная корова, которую отдал нам во временное пользование мельник из села Лутово И.П.Соболев.

В начале июля сестра Катя объявила родителям, что она твердо решила выйти замуж за Малиновского, бывшего в то время начальником Тульской губернской милиции. Мои родители по многим причинам были против этого

 

- 202 -

брака, но воспрепятствовать ему не могли, и свадьба состоялась в Туле 1 августа 1920 г. В связи с этим мама и Елена ко дню свадьбы выехали в Тулу, а мы, братья, остались снова одни с отцом и Грушей.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ С ОТЦОМ

 

В середине лета, еще до отъезда мама и Елены, свалился заболевший брюшным тифом барятинский мельник Павел Семенович. Болезнь протекала тяжело, и папа ежедневно, а то и по два раза в день посещал его. Однажды приехал из Богородицка доктор Никольский, остановившийся у нас в доме. Оба врача — Никольский и папа, — по-видимому, не исключали смертельного исхода болезни. Об этом твердили и все работники медпункта, а за ними и все Барятино. Но принятые меры лечения и прекрасный домашний уход за больным его жены Анны Павловны оказали благотворное влияние, и мельник стал поправляться.

Что побуждало отца проявлять такую чрезмерную заботу о мельнике, никто не мог понять. Работники пункта говорили ему: «Зачем вы, Петр Иванович, так надрываетесь, пошлите Валентину Михайловну». А нам говорили: «За такую работу мельник должен бы озолотить Петра Иваныча, а ведь с него и шерсти клок не получишь». Это была сущая правда, так как впоследствии Павел Семеныч, несмотря на укоры со стороны многих лиц, совсем забыл о том, как отец заботился о нем, и в тяжелое для нас время ничем нам не помог.

Как-то раз папа, вернувшись от уже поправлявшегося мельника, позвал меня к себе. Я вошел в кабинет, и застал его сидящим на постели. Он сказал: «Посиди со мной, я, кажется, заболел». Мы сидели тогда, вероятно, долго, папа мне много рассказывал разных смешных историй из прошлого. На следующее утро он с постели не встал, поднялась температура. Фельдшер Михаил Иваныч сказал при мне

 

- 203 -

Груше, что он подозревает тиф. Прошло еще два или три дня, и диагноз фельдшера подтвердился. Дали знать в Богородицк доктору Никольскому, и тот ответил, что надо немедленно везти больного в Богородицк для госпитализации.

Эти последние дни были очень тяжелы для отца. Груша, ухаживающая за ним, была совершенно неопытна, о нас и говорить нечего, поскольку мне, старшему, было всего тринадцать лет, а младшему Андрею и десяти не исполнилось.

Я вошел к папа, он попросил что-то и сказал: «Ну, как ты думаешь, мог бы выздороветь Павел Семеныч, если бы Анна Павловна так ухаживала за ним, как Груша сейчас за мной?»

В назначенный день утром была приготовлена телега, набитая сеном и сверху покрытая матрацем, запряженная карой лошадей. Сидеть папа уже не мог из-за большой слабости: поэтому везти его в пролетке было невозможно. Пану вынесли на руках и уложили в телегу. С ним отправилась фельдшерица Валентина Михайловна, раздражавшая его всю дорогу какими-то дурацкими вопросами (как он потом сказал мама в Богородицке). Езда шагом двадцать верст, очевидно, длилась не менее двенадцати часов. Накануне дали телеграмму мама, и она уже ждала прибытия папа в больнице. Вскоре пришла телеграмма из Богородицка: «Папа брюшным, течение благополучное, целую, мама».

Вернулась из Тулы Елена вместе с Надеждой Сергеевной, которая уже стала членом нашей семьи. Я как-то спросил Елену, скоро ли приедет мама. Она ответила, что это совсем неизвестно, поскольку болен папа. Мне же тогда представилось, что болезнь отца — сугубо временное явление и что теперь, после успокоительной телеграммы матери, он вот скоро, даже очень скоро вернется домой. Да и вообще в моем сознании никак не могла укладываться мысль, что, провожая его в Богородицк две недели тому назад, я уже никогда его больше не увижу.

 

- 204 -

Прошло еще две недели, и вдруг приходит телеграмма: «Положение ухудшилось, появилось осложнение, целую, мама». Было решено, что я с Грушей поеду в Богородицк, туда как раз шла подвода из совхоза. Помню, что мы ненадолго остановились в Никитском (село на полпути от Барятина к Богородицку) и приехали в Богородицк днем. В этот день был праздник Успения Пресвятой Богородицы. Мы подъехали к больнице, и я, обратившись к первой попавшейся мне на глаза женщине в белом халате, спросил: «Как мне можно увидеть доктора Раевского, он лежит в вашей больнице?» — «Доктора Раевского? Доктор Раевский вчера скончался».

Увидав мое лицо, она, по-видимому, догадалась, что я его сын, и поспешила сказать: «Вы пройдите к Алексею Ипполитовичу, вот сюда, а доктор Раевский лежит в часовне».

Я опрометью выскочил из больницы, позабыв про Грушу, которая бежала за мной. Мне вдруг пришло в голову, что, может быть, был другой доктор Раевский, а папа не мог умереть, это не укладывалось в моей голове. Я бежал скорее на Успенскую улицу к Голицыным и по дороге встретил Михаила Владимировича. Умоляюще взглянул я на него, вероятно, надеясь, что он опровергнет сообщение, услышанное мною в больнице. Но он тихо, с грустью сказал: «Ты знаешь, папа скончался, мама у нас».

Я побежал дальше, слезы лились у меня из глаз. В садике Голицыных я увидел мама в слезах. Я бросился к ней, и мы сидели и плакали. Никто нам не мешал. Потом мама сказала: «Теперь пойдем к папа». Вышла Анна Сергеевна, и мы втроем пошли в часовню около больницы. Папа лежал в гробу, лицо его было прекрасно. Такая же борода, которая нас так удивила, когда он нас встречал в Барятине. Анна Сергеевна сказала: «Он такой же прекрасный, как был при жизни».

Похороны назначили на следующий день. Мама еще накануне дала телеграмму в Барятино: «Папа тихо скончался,

 

- 205 -

приезжайте на похороны, попросите подводу Каленикина или Шишаева, целую всех, мама». На следующий день утром приехали Елена, Михаил и Андрей. Подробностей похорон я не помню. Знаю, что было очень много народа, и мы сразу после похорон поехали домой, а мама еще оставалась у Голицыных.

Вероятно, ей было слишком тяжело теперь возвращаться в осиротелый дом, хотелось побыть хотя бы несколько дней среди близких людей, окружавших ее заботой и вниманием.

Заканчивая свои воспоминания об отце, мне хочется отметить, что сплоченность нашей семьи основывалась на полном взаимном согласии моих родителей в любых вопросах, касающихся не только нашего воспитания, но и их личных отношений, убеждений и оценки всего того мира, который окружал наш дом: родных, близких, знакомых, прислуги. Такая близость друг к другу моих родителей породила во всех нас, детях, взаимную привязанность друг к другу и одинаковую любовь к отцу и к матери. Мы не слышали, чтобы когда-нибудь между ними возникал спор или несогласие по какому-нибудь поводу, а если оно и возникало, то немедленно гасилось.

И я думаю, что тогда, в тот прискорбный для нас день, все мысли моей матери были сосредоточены на том, как теперь сохранить детей и направить их по тому пути, который они выбрали вместе с отцом.

Когда после похорон мы вернулись в Барятино, все оставалось на своих местах. По-прежнему стоял наш дом, сарай, где находились корова и поросенок, была та же площадка, на которой мы играли в лапту, и дом фельдшера, куда мы бегали играть. Но все это для нас потеряло прежнее значение. Страница книги, повествующей о короткой, счастливой жизни, была перевернута. Чистое голубое небо прошедшего лета теперь заволакивали густые серые облака. Надвигались тяжелые годы испытаний.

 

- 206 -

ЗИМА 1920/21 ГОДА

 

Мы вернулись в Барятино в первых числах сентября в пустой, уже не предназначавшийся нам казенный дом. Мы сразу стали ничем. Заведовать медицинским пунктом назначили фельдшера Михаила Ивановича Чучелова. В кабинет отца очень скоро поселили еще одного фельдшера — Леонида Павловича Кусакина, нам временно оставили в доме три комнаты.

У моей матери возникла трудная проблема: как и чем жить? Было очевидно, что наличных запасов еды хватит максимум до середины зимы, а дальше начнется голод. Представлялось вполне вероятным, что мельник из Лутова Иван Павлович скоро возьмет данную нам на время свою корову, и тогда мы останемся без молока. Поросенка тоже придется к зиме зарезать, хотя он был еще невелик, но кормить его теперь нечем. Тульскую квартиру пришлось покинуть, так как в городе еще труднее было прокормиться.

Четверо детей: сестра Елена пятнадцати лет, три брата, младшему из которых десять лет, а старшему тринадцать, мама, Надежда Сергеевна и Груша. Старшая сестра Катя уехала с мужем в Сибирь. Осталась с нами кухарка Маша: она была сирота, и ей некуда было податься. Кормиться надо было семье из восьми человек. По распоряжению Богородицкого здравотдела из фондов медицинского пункта нам временно был выделен какой-то паек. Кое-какие продукты подбрасывали Каленикины, Чучеловы, мельник Чухров из Турдея и еще некоторые люди, когда-то почитавшие моего отца. Так понемногу перебивались.

Время шло, наступила зима. Мы подрастали, одежда становилась мала. Надежде Сергеевне приходилось латать и, как умела, делать из старья новое. Несмотря на всю тяжесть жизни нашей семьи, не только мы, дети, но и взрослые, тогда еще молодые, находили себе утешение и даже развлечения. Нельзя не отдать должное предприимчивос-

 

- 207 -

ти Надежды Сергеевны. Познакомившись с барятинской интеллигенцией, она решила, что очень уместно организовать здесь драмкружок и поставить для крестьянской публики несколько спектаклей. В то время подобные мероприятия очень поощрялись, их вдохновлял и возглавлял Пролеткульт — уездный и губернский. Для организации драмкружка достаточно было покровительства уездного Пролеткульта.

Собравшийся для обсуждения задуманного мероприятия кружок направил Надежду Сергеевну в богородицкий Пролеткульт для приобретения грима и реквизита, с помощью которого можно было бы приступить к постановке спектакля. Вернулась Надежда Сергеевна, окрыленная успехом. В уездном Пролеткульте ей бесплатно выдали грим, небольшое количество разного реквизита, проводили с добрыми пожеланиями успеха и обещали приехать посмотреть спектакли.

Кружок решил для начала поставить «Женитьбу» Гоголя. Совхоз в здании школы взялся устроить зрительный зал со сценой и кулисами. Работа под непосредственным руководством Надежды Сергеевны шла быстро, и к Новому, 1921 г. все было готово для репетиций. Объявились хорошие драматические актеры: Александр Желейкин — местный крестьянин, лучший гармонист Барятина, ему поручена была роль Подколесина. Почтмейстер Иван Васильевич Снесарев был назначен на роль Кочкарева, Николай Чернов — на роль Анучкина и Николай Эдуардович Ливонский, ухаживавший за нашей Грушей, — на роль Жевакина. Женские роли распределили так: Невеста — миловидная Ольга (фамилию забыл), сваха — наша Груша.

Спектакль играли три дня подряд, и он удался на славу. Особенно хороши были сваха и Кочкарев. Мама, в молодости много раз участвовавшая в любительских спектаклях, побывав на генеральной репетиции, признала, что оба эти персонажа вполне достойны похвалы. При распределении

 

- 208 -

ролей произошел один курьезный случай. Надежда Сергеевна решила поручить Ивану Александровичу Родионову роль Яичницы, вполне подходящую ему по его внешности. Один недостаток она категорически решила устранить: Иван Александрович носил большие усы и считал, что они его украшают. Надежда Сергеевна потребовала сбрить усы, Родионов решительно отказался, считая вполне возможным играть Яичницу с усами. Надежда Сергеевна пыталась доказать необходимость устранения усов, и, когда этот спор достиг полного взаимного непонимания, Ливонский, прикуривая самокрутку, как бы невзначай поджег один ус Ивана Александровича. Тот вначале вспылил, потом успокоился и больше усов не носил.

После «Женитьбы» были показаны водевили Чехова «Предложение» и «Медведь», потом «Свои люди — сочтемся» и другие пьесы. Слава барятинского драмкружка распространилась по соседним селам и деревням. Популярность Надежды Сергеевны возрастала. Она в Барятине оказалась главной фигурой среди местной интеллигенции.

Между тем политком Петр Андреевич Белов решил организовать детский драмкружок. В него вошли мы с братом Михаилом, дети Чучеловых, Шишаевых, сестра Николая Эдуардовича Ливонского — Надя и еще две крестьянские девочки Варя и Фрося. Петр Андреевич достал детские пьесы и водевили, которые поставил очень удачно. Детские спектакли пользовались не меньшим успехом, чем взрослые. Особенную популярность имел спектакль с елкой, украшенной зажженными свечами. Политком специально ездил в Богородицк и там закупил у частных лиц елочные украшения и парафиновые свечи.

Так мы веселились, а дома вся наша семья жила впроголодь. Иногда нас, детей, приглашали в гости, где подавалась в изобилии вкусная еда, которую за полгода голодания мы успели забыть.

 

- 209 -

Мы продолжали начатые еще при жизни папа занятия с Дмитрием Афанасьевичем, но вскоре в условиях нашего обучения произошли коренные изменения: нас зачислили и школу.

ТУРДЕИСКАЯ ШКОЛА

 

В октябре или ноябре 1920 г. в Барятине прошел слух, что в деревне Турдей Ефремовского уезда в доме бывшего помещика Филиппова открывается школа с программой прежних гимназий. При этом для привлечения туда учеников из отдаленных деревень в одном из подсобных зданий усадьбы организуется общежитие, мужское и женское, примерно на сто человек. Известие это взволновало умы многих родителей, в том числе и крестьян, считавших, что теперь, когда вся власть принадлежит рабочим и крестьянам, их детям необходимо получить надлежащее образование. Тяга к учению у крестьянской молодежи в то время была огромная.

От Барятина до Турдея было двенадцать верст, расстояние небольшое. Андрей Константинович Каленикин решил съездить туда на разведку, но предварительно зашел к нам посоветоваться с моей матерью и Надеждой Сергеевной. Для более обстоятельного суждения обо всей обстановке, существующей в новой школе, Каленикин предложил Надежде Сергеевне поехать вместе с ним. Там они узнали, что советская средняя школа рассчитана на девять кт обучения и разделяется на две ступени. В первой ступени четыре группы (название «классы» устранено), это соответствует прежней начальной школе. Во второй ступени — пять групп. По общему числу преподаваемых предметов школа первой и второй ступени соответствует приблизительно курсу мужских гимназий. Самым главным, по мнению Надежды Сергеевны, было наличие в школе прекрас-

 

- 210 -

ных учителей с высшим образованием. В то время это никого не удивляло, так как многие люди с охотой ехали из голодных городов в деревню.

Для начала в турдейской школе было образовано семь групп, это соответствовало примерно пяти классам гимназии, а по некоторым предметам — даже шести классам.

После возвращения Каленикина и Надежды Сергеевны из Турдея у нас собрались многие родители для обсуждения судеб своих детей. Размещение детей в общежитии решительно отвергалось. Более состоятельные родители решили поместить своих детей по частным квартирам. Мы, теперь без отца, не были состоятельными, но хорошо относящиеся к нам соседи взяли на себя расходы по найму квартиры для нас. Не следует забывать, что деньги в то время уже не имели никакого значения. Квартиру оплачивать можно было только мукой или крупой.

По оценке Дмитрия Афанасьевича, моя сестра Елена могла быть зачислена в седьмую группу, я — в шестую, а брат Михаил — в пятую. Леля Каленикина и дети фельдшеров Чучеловых отправились в Турдей после встречи Нового 1921 г. Мы с сестрой поехали ближе к весне, а брата решили оставить дома до осени. Когда мы с сестрой приехали в школу, нам для проверки наших знаний дали решить несколько задач по арифметике и началу алгебры. Мы все сделали. Потом нужно было написать изложение, мы тоже справились. Тогда нам объявили, что мы приняты в школу. Это была моя первая школа, хотя мне исполнилось четырнадцать лет. Сначала было непривычно, потом все сгладилось. Появились товарищи, в школе устраивались интересные вечера с танцами и разными играми.

Весной мы с сестрой каждую субботу отправлялись домой в Барятино пешком, иногда нас кто-нибудь подвозил. В воскресные дни вечером мы возвращались в Турдей. Никаких экзаменов в 1921 г. еще не было, и переводили в следующую группу в зависимости от успеваемости. Отметки

 

 

- 211 -

были такие: уд., хор., оч. хор., отл. — что означало: удовлеторительно, хорошо, очень хорошо, отлично. Иногда ставилась еще одна отметка для отстающих, но старательных учеников: п.у. (почти удовлетворительно), что считалось переходным баллом. Мы с сестрой получили «хор», и «оч. хор», по всем предметам.

До конца учебного года (т.е. до весны 1921 г.) в школе училось не более ста детей, причем в старших группах — шестой и седьмой — по двенадцать и восемь человек. С осени стало уже не семь, а восемь групп. Турдейская школа приобрела авторитет во всей округе. По составу преподавателей и знаниям, получаемым ее учениками, она могла конкурировать с любой городской школой Тульской губернии.

Летом 1921 г. мою мать и Надежду Сергеевну пригласили и Турдей, где заведующий школой Максим Сергеевич Башкиров предложил им стать учительницами иностранных языков. Предложение было принято, нам в школе была выделена одна комната для жилья, и мы в середине августа переехали в Турдей.

Сейчас, вероятно, покажется странным, какое большое стремление к учебе было у крестьянского населения. К концу августа для поступления в школу было подано свыше трехсот заявлений. Это создало серьезные затруднения с размещением учащихся в общежитиях, а главное, с их питанием. В те времена в школах существовали так называемые школьные советы. Они согласовывали с уездным ОНО (отделом народного образования) штат преподавателей и подсобного персонала, утверждали программу и, что было очень важно, устанавливали нормы поведения учащихся. Школьные советы помогали администрации в хозяйственных делах и контролировали ее деятельность. В состав школьного совета, кроме заведующего школой и нескольких преподавателей, входили два-три человека от родителей учащихся и столько же школьников из старших классов.

 

- 212 -

В обстановке, создавшейся осенью 1921 г., школьному совету турдейской школы надлежало решить, кроме множества дел, связанных с началом учебного года, два основных вопроса: общежитие и обеспечение живущих в нем питанием. Для этого было принято такое решение. Каждый, желающий поступить в школу с обеспечением жильем и питанием должен внести следующий пай: а) восемь пудов муки, б) шесть пудов гречки или пшена, в) два пуда мяса, г) один пуд масла. Однако не каждый, желающий учиться, был в состоянии сделать это. Поэтому требовалось еще решить, какое число из подавших заявления девочек и мальчиков могут быть помещены в общежитие без пая. После школьный совет уточнял, кого персонально следует освободить от пая. Хранение и выдача продуктов со склада, учет на кухне также строго контролировались представителями совета, так что какие-либо злоупотребления полностью исключались. Честность всех служащих школы была безупречной.

А сама школа? Ее преподаватели? Учащиеся? Дисциплина? Они находились на высоком уровне. Учителя стремились внести в новую советскую школу все ценное, что существовало раньше в гимназиях. И это с приправой некоторой либерализации и при наличии школьного совета создавало особую атмосферу в ее стенах. Постановлением школьного совета всем школьникам было запрещено курить, пить вино и играть в карты. За нарушение этих правил учащийся исключался из школы. В школе были организованы кружки — музыкальный, драматический, спортивный и др. Было много прекрасных голосов у мальчиков и девочек, создали хор, который выступал на школьный вечерах. По воскресеньям устраивались игры, танцы с участием преподавателей. Было голодно, но удивительно весело.

Наш любимый преподаватель русского языка и истории (позднее — и политэкономии) часто негодовал на серость

 

- 213 -

учеников. Он однажды упомянул об этом в нашей восьмой группе. Одна ученица, обидевшись, спросила:

— Ну почему, Николай Александрович, вы так думаете?

— Да вот потому, что вы не можете сказать мне, например, кто написал «Энеиду».

— Ну, знаем прекрасно! Гомер!

Тогда Николай Александрович уже с возмущением воскликнул:

— Ну вот, Гомер! Во-первых, не Гомер, а Гомёр, а во-вторых, не Гомер, а Вергилий!

Николай Александрович Протасов окончил Варшавский университет и был блестящим знатоком литературы и истории.

В декабре 1921 г. из Ефремова приехал к нам партийный работник для организации комсомольской ячейки. В это время никто не слышал о комсомоле. Приехавший собрал всех учеников и сообщил о целях своего приезда. К начале он рассказал о задачах союза молодежи, назвав его не Коммунистический союз молодежи, а Союз коммунистической молодежи, сокращенно Сокмол, а член союза им был назван сокмолист, а не комсомолец. Так же более полугода называлась Турдейская ячейка РСКМ. Потом название изменили на РКСМ. Ответственным секретарем пашей ячейки был избран мой близкий товарищ Серафим Глаголев.

В нашей семье никто в комсомол не вступал, но все активисты-комсомольцы стремились подружиться с нами. Они обожали мою мать, преподававшую в школе французский язык. Все тянулись к знаниям и культуре. Поэтому им импонировал Николай Александрович Протасов. Очень славные были эти семнадцатилетние ребята: Глаголев, Гаврилов, Иванников, Кудрявцев, Дмитриевский.

Для завершения рассказа о турдейской школе необходимо сказать об одном существенном обстоятельстве. Я не знаю, кому конкретно принадлежала идея открыть в 1920 г.

 

- 214 -

в деревне среднюю школу, но факт тот, что ее открыли. Мало того, что открыли. Администрация совместно ее школьным советом добилась прикрепления к школе всей усадьбы с фруктовым садом и огородами, большим лугом и значительным куском пахотной земли. В конюшне школы стояли восемь или десять лошадей, а на скотном дворе — две коровы. За всем был строгий надзор, ничего не пропадало даром. При школе осенью 1921 г. для хозяйствования был организован так называемый коллектив, куда вошли все преподаватели с семьями, подсобный персона и пять учеников восьмой группы — актив комсомольской ячейки.

Осенью засеяли рожь, весной — овес и пшеницу. Урожай в 1922 г. удался на славу. Фруктовый сад с лучшими сортами яблок тоже дал обильные плоды. Все, что было выращено коллективом, делилось поровну на каждого работающего без всяких трудодней. Это была идеальная коммуна. Например, в нашей семье никто не мог косить траву, поэтому мы наняли косцов из деревни, которые выполнили нашу долю за два дня. Расплачивались мы зерном из ожидаемого урожая.

Между тем после введения НЭПа многие знакомые семьи начали покидать провинцию и перебираться в Москву Из Богородицка уехали Голицыны и Бобринские, собирались Трубецкие. Моя бабушка и тетя Катя тоже убеждали мою мать выбраться из деревни, предполагая, что в Москве можно найти работу, а главное — дать лучшее образование для детей. В течение всей зимы 1922 г. вынашивался этот план, и к весне он был окончательно принят с намерением выехать после сбора урожая. Надо было захватить с собой как можно больше продуктов, в основном и крупы. Мы постепенно начали собираться. Я занялся сушкой яблок и сбором свежих фруктов, укладывал их в ящики, перестилал соломой. Мне помогали товарищи по школе.

 

- 215 -

ПОЕЗДКА В НИКИТСКОЕ

 

В августе я уговорил Серафима Глаголева съездить и Никитское с заходом в Бегичевку и Гаи. Он согласился, и мы отправились в дорогу. Самый простой путь был от железнодорожной станции Дворики, расположенной и восьми верстах от Барятина. Мы пошли в Барятино, там заночевали, а наутро отправились в Дворики. Отсюда поездом два прогона: Дворики — Птань — Куликово Поле, езды не больше двух часов, а может быть, и меньше. От Куликова Поля до Никитского по проселочной дороге было двадцать верст.

Не имея при себе никакого багажа, мы с поезда сразу двинулись в путь пешком. Перед большим селом Татищеве мы догнали инвалида, шагавшего на одной ноге с костылями. Он предложил сесть у обочины дороги и отдохнуть. Мы «огласились. Одет он был хорошо, в добротный летний костюм. Штанина брюк на ампутированной ноге была аккуратно сложена и приколота двумя английскими булавками. (Серафим, конечно, спросил, откуда и куда он движется. Тот ответил, что вчера приехал из Москвы, а сейчас идет в Татищево, где живут его родители; сам он по профессии портной, в Москве они организовали артель по пошиву мужской одежды, хорошо зарабатывают и живут привольно, лучше некуда, добавив: «И вино есть, и девочки».

Мне, пятнадцатилетнему, было непонятно: неужели таких инвалидов, уже немолодых, могут еще интересовать какие-то «девочки»? Серафим же, вероятно, понял, поэтому улыбнулся и кивнул.

Я запомнил эту встречу потому, что, приехав позднее и Москву, убедился в огромном значении НЭПа. Кроме прежних хозяев крупных магазинов, возникали многочисленные артели по шитью одежды, белья, обуви, шляп, ремонту и т.п. Все они были необходимы изголодавшемуся и обносившемуся населению. Нэпманы не являлись бизнес-

 

- 216 -

менами, стремящимися любыми путями обогатиться. Это были труженики на благо народа, но не забывавшие, конечно, и себя.

Добравшись до села Екатерининского, откуда до Никитского и Бегичевки было одинаковое расстояние — две версты, мы пошли в Бегичевку, в бывший наш дом. В это время там была школа, но не такая, как в Турдее, а всего четыре группы, т.е. начальная. В доме по-прежнему жила Варвара Григорьевна, в прошлом бывшая у нас кухаркой для прислуги и пекарем. У нее мы остановились. На следующий день решили идти в Никитское, а оттуда — в Гаи, к моим двоюродным братьям и сестрам.

Две учительницы, жившие в нашем доме, прежняя прислуга и местные крестьяне встретили нас тепло и радушно. Приглашали к себе, выражали мне соболезнования по поводу кончины отца, вспоминали прошлые годы. Многие женщины плакали, а мне было как-то не по себе. Ведь все прошло, и невозвратно. Нечего и не о чем сетовать. Крестьяне получили все, а в общем — ничего.

Я повел Серафима по дому. Обстановка, конечно, изменилась, но везде было чисто и аккуратно. В нашей детской — большой класс, там стояло около двадцати парт.

В столовой осталось на месте пианино. Я, как Лаврецкий из «Дворянского гнезда», взял несколько аккордов, потом закрыл крышку. Мы вышли на называвшийся нами «цветной балкон», и тут мне сделалось грустно. Наш маленький парк оскудел, не стало газона с розами, за которыми с такой любовью ухаживала моя мать. Прибрежный кустарник разросся и уже никем не подстригался. Хорошо сохранились только липовая аллея да фруктовый сад.

Свои ощущения и грусть я затаил в себе и ни с кем ими не делился. Серафим Глаголев был комсомольцем, твердо верящим в справедливость Октябрьской революции и, следовательно, относящимся отрицательно к бывшим помещикам. Его доброе отношение к нашей семье сложилось благо-

 

- 217 -

даря особой его симпатии к моей матери, которую он считал идеалом человека. В самом деле, она не только вела дополнительные, сверхурочные занятия с отстающими учениками, трудно усваивавшими французский язык, но занималась и медицинской помощью, используя свой опыт сестры милосердия, полученный во время войны. В представлении Глаголева, моя мать как жена врача, а не просто помещика-дворянина, была исключением из общей массы дворян, которые, по его убеждению, конечно, внушенному его учителями из укома партии, все были белоручки, неспособные к трудовой жизни. Собственно говоря, таковы были убеждения на этот счет всех комсомольцев двадцатых годов. Потому Глаголев считал вполне справедливым изъятие у нас Бегичевской усадьбы и передачу ее деревенской школе.

Переночевав в отведенном нам углу у Варвары Григорьевны, мы утром направились в Никитское. Здесь я не увидел никаких изменений. В большом доме жил врач, все тот же Ефим Петрович, фельдшер и другие служащие. Школа, потребиловка, лавка П.П.Разоренова, почта — все остаюсь, как было. В церкви по воскресеньям и праздникам проходила служба, священником был по-прежнему отец Василий. Цела была и красивая Екатерининская церковь, возвышающаяся на противоположном берегу Дона. Я сказал Серафиму:

— Ты не можешь отрицать красоты этого вида. Я думаю, что наш Николай Александрович был бы в восторге!

— Не спорю, вид, конечно, красивый, но это не означает, что всюду надо насаждать церкви. Вместо церквей можно строить красивые здания. Религия — опиум для народа!

Я промолчал. Мы пошли в лавку Павла Прокофьевича Разоренова. За прилавком стоял его сын Петр Павлович. Я его совсем не помнил. Он спросил, что нам надо. На мой вопрос, можно ли видеть Павла Прокофьевича, ответил, что его в лавке нет, и назвал себя. Я, в свою очередь, тоже назвался, и он радостно воскликнул:

 

- 218 -

— Сергей Петрович! Как приятно вас видеть, я сейчас поведу вас в сад. Вы увидите, какой там порядок. Мне в уезде сказали, что сад стал такой, какой был у Раевских.

Он с оживлением рассказывал, что сад они всей семьей арендуют у земотдела, которому принадлежит усадьба. У них есть сторожа, два охотничьих ружья, две злые собаки, которых ночью спускают с цепей, и никто из чужих не решается появляться в саду. Нынешний год — урожайный (я это знал по турдейскому саду), они бойко продают яблоки, заготавливают на зиму, отправляют в Епифань. Словом, сад приносит хороший доход. Деньги, считаемые на лионы (по-народному — «лимоны»), дома не лежали. Они немедленно реализовывались для приобретения нужного товара.

Мы подошли к саду. Порядок действительно был превосходный. В большом шалаше, полном яблоками, лежащими по сортам, сидели две женщины из семьи Разореновых, занимавшиеся торговлей. Перед ними — батарея мерок осьмушки (пять фунтов) до пуда1. Петр Павлович усердий угощает, приговаривая:

— Кушайте, пожалуйста, Сергей Петрович, не стесняйтесь, пожалуйста! Сад-то ведь ваш, не стесняйтесь!

Я брал яблоко, ел, но стеснялся: сад теперь не наш.

Пробыв некоторое время у Разореновых, мы отправились в Гаи. По дороге зашли на кладбище, где я помнил с детства два больших темных мраморных креста — бабушки Елены Павловны, дяди Гриши и небольшой белый — моего брата. Теперь там появился еще один крест, сбитый из ствола неошкуренной березы. Здесь похоронена тетя Анна, мать моих двоюродных братьев и сестер. Дорога в Гаи шла по каменному берегу, расстояние пять верст.

— Ну расскажи, как же твои братья и сестры приспособились мужицкую работу делать? Ты ведь говорил, сестры

 


1 Один пуд равняется шестнадцати килограммам.

- 219 -

в школе детей крестьянских учат. А живут где? — спросил Глаголев. Я ответил:

— Живут в бывшей кучерской, детей учат, но и в поле работают. Они писали, что хозяйство у них хорошее. Ну, ты сам увидишь.

Мы прошли гаевский овраг, где, говорили, много лисьих нор. Сюда, я помню с детства, направлялись охотники. А вот и гаевский дом, винокуренный завод. Вспоминается детство. Мы поднимаемся в гору, видна уже усадьба, и кто-то идет с граблями. Это моя двоюродная сестра Леля. Из маленького домика кучерской выходит высокий красавец — мой двоюродный брат Артемий. Меня узнают, машут руками. Мы подходим. Приветствия, поцелуи. Я представляю своего друга:

— Это мой школьный товарищ Серафим Глаголев.

Выходит старшая двоюродная сестра Валентина, которую зовут Тиночкой. Она, тоже, как и Леля, в рабочей одежде. Перед домом стоят два больших одонья, аккуратно сложенных из снопов ржи. Рядом подготовленный ток для молотьбы цепами. Мы входим в дом. В первой комнате за швейной машинкой сидит бабушка, Валентина Федоровна, по прозвищу ее внуков Бибок. Удивлены великовозрастным видом моего товарища. Я объясняю, что он на два года сттарше меня. Считают нужным называть его по имени-отчеству, и он стал Серафимом Алексеевичем.

Нас чем-то кормили, поили чаем, потом мы с Артемием пошли гулять. Он рассказывал о Москве, как он слушал в прошлом году Шаляпина. Потом спел нам, подражая Шаляпину, «Два гренадера» и «Марсельезу». У Артемия был очень красивый баритон. Во время прогулки Серафим вдруг спросил, насколько трудно в теперешних условиях нанимать крестьян для уборки урожая. Каково же было его удивление, когда Артемий ответил:

— Мы никого не нанимаем, все сами работаем, и, как видите, не так плохо.

 

- 220 -

Когда мы возвращались, уже вечерело. Сестры переоделись в скромные домашние платья, стояли около дома. Леля спросила:

— Ну как, Серафим Алексеевич, ничего одонья мы уложили?

Серафим смутился, ему нечего было сказать. Он не верил своим глазам. Кто, по его мнению, мог научить помещичьих детей так прекрасно выполнять крестьянскую работу? Он не знал, что они с детства не по нужде, а в свое удовольствие занимались крестьянской работой. Теперь пришла нужда, и учиться работать не было надобности, с ходу все пошло как надо. И пожалуй, в Гаях лучшего хозяйства, чем у Раевских, не было. Вот тебе и барские дети!

Мы прожили в Гаях неделю. Серафим включился в домашнюю работу: пилил дрова с Артемием, колол, складывал. Как-то подошел местный крестьянин Иван Буланов и, обратившись к Леле, спросил:

— Что ж, Елена Ивановна, не молотите хлеб? Глядит ток-то у вас как яйцо и погода ясная.

— Успеем, Иван Петрович, — отвечает Леля, — смолотим, нам недолго!

— Да знамо дело, вам недолго, это уж верно, что говорить!

Серафим, участвуя в общей работе, не мог не восторгаться, с какой ловкостью мои двоюродные сестры управлялись с цепами, вилами и прочим инвентарем своего единоличного хозяйства.

СБОРЫ В МОСКВУ

 

Когда мы вернулись в Турдей, в нашем коллективе уборка хлеба. Все ждали хлеба, испеченного из нового урожая. Мельница Чухровых была загружена. Ежедневно подъезжали телеги с только что обмолоченным зерном. Мы

 

- 221 -

с братом любили ходить на мельницу и смотреть, как работник Дмитрий управлял всем этим нехитроумным «производством». Был полный порядок. Мужики в очередь таскали мешки с зерном, через ровные промежутки времени раздавался крик Дмитрия: «Сыпь!» В это время другие мужики стояли с порожними мешками у бункера, куда поступала мука. Все работающие были покрыты мучной пылью. Я уже забыл вкус хлеба из нового урожая. Но он был до того вкусным, что просто передать нельзя. А зима была голодная. Крестьяне многие ели хлеб из лебеды — черный, сырой, неприятно пахнущий. Немудрено, что новый хлеб был слаще пряника.

Наступило время собираться в Москву, покидать, возможно, навсегда любимую тульскую деревню. Сейчас я могу себе представить, как было трудно моей матери с тремя невзрослыми детьми пускаться в путь в те времена, когда с билетами были такие трудности.

Не помню, по какому поводу мы однажды с ней попали в гости к мельнику Чухрову. Там всегда можно было ожидать хорошего угощения. На столе кипел самовар, стояли мед, свежие булки и наливка. Кроме хозяина за столом сидел начальник станции Сафоновка, откуда нам следовало ехать в Москву. Всем взрослым налили в рюмки наливку, поздравили кого-то с чем-то, потом пошел разговор о нашем отъезде. Тут хозяин, обратившись к начальнику станции, сказал:

— Ну, как хотите, а уж Ольгу Ивановну с детьми посадите в поезд.

Для нас такое заявление Чухрова было приятной неожиданностью. А начальник станции только кивнул в знак согласия и стал наливать по следующей рюмке.

— Что вы, что вы! — воскликнула моя мать. — Мне не надо!

— Никак невозможно отказываться, Ольга Ивановна. это за ваш благополучный отъезд. А то ведь и билетов мо-

 

- 222 -

жет не оказаться: поезд-то проходящий, а вас четверо. Так что за ваш благополучный отъезд.

Пришлось волей-неволей рюмку выпить. Но мама тут же сказала, что до отъезда всей семьи ей еще одной надо съездить в Москву, чтобы подготовить жилье. И чем скорее, тем лучше. На это начальник станции ответил, что в любой день посадит ее на поезд, сомневаться нечего.

Возвращались мы домой в хорошем настроении, а через два дня мама уехала в Москву. Отсутствовала она неделю и возвратилась в прекрасном расположении духа. Мы с большим интересом слушали ее рассказ обо всем, что касалось нашей будущей жизни.

«Три года прошло, — начала свой рассказ мама, — как в 1919 г. последний раз ездила к бабушке. Изменилось до неузнаваемости. Москва, правда, стала похожа на прежнюю, довоенную Москву. На мой звонок дверь открыла Наталья Михайловна1 и от неожиданности вскрикнула: "Тэмочка, Тэмочка2, смотри, кто приехал!"

Поцелуи, слезы, расспросы. Это все в передней. Когда: вошла без стука в комнату тети Кати, то, кроме бабушки там сидели тетя Аня Хвостова, Дима, Марица и Агриппина Михайловна Морозова. Бабушка, прищурившись, спросила:

— Кто это?

— Это я!

Все поднялись и окружили меня. Сквозь возгласы и слезы я слышала:

— Смотрите, она даже помолодела.

Как ни интересно было слушать все, что рассказывала мама про свою встречу с бабушкой и ее гостями, мы с вол-

 


1 Наталия Михайловна Сергеева, бывшая горничная моей двоюродной сестры О.А.Глебовой. (С.Р.)

2 Татьяна Михайловна, бывшая экономка дома бабушки, сестра Наталии Михайловны. (С.Р.)

- 223 -

нением ожидали самого главного — перспективы нашего отъезда и будущей жизни. Когда мама подошла к этому вопросу, выяснилось, что в Москве у бабушки будет жить пока одна сестра Елена, а мы с Михаилом и нашей домработницей Полей поедем в Сергиев Посад жить в доме тети Ани Хвостовой, которая на днях уезжает со своим сыном Димой за границу. По словам моей матери, побывавшей в Сергиевом Посаде, ей очень понравился этот уютный город и дом Хвостовых со всеми его домочадцами — друзьями тети Ани. Тем не менее переезд наш несколько осложнялся, так как ехать нам предстояло с пересадкой: в Москву мы приедем на Курский вокзал, а дальше ехать с Ярославского. Подготовка к отъезду шла полным ходом. Собранная в коллективе пшеница обменена на муку, также и рожь. Большой горбатый сундук заполнился продуктами, стал он тяжелым, неподъемным, весом девять пудов. Два ящика яблок зимних сортов, еще два тюка с вещами. Все это с помощью моих товарищей погрузили на две подводы и отправили на станцию Сафоновку. Отсюда прямым поездом Елец—Москва вся поклажа отправляется «большой скоростью» до станции Сергиево Ярославской железной дороги. Далее отправляется наша семья: сначала мы с братом Михаилом и с нами мама, а через два дня Елена с Полей. Надежда Сергеевна пока остается в Турдее, у нее имеются свои соображения в отношении дальнейшей судьбы. Пока мы не знаем о ее планах, но догадываемся, что скорее всего она собирается выходить замуж.