Глава 16

ВСТРЕЧИ С ПИСАТЕЛЕМ М.А.БУЛГАКОВЫМ

 

ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ ТЕАТР И МАНЕЖ

 

Я впервые услышал о Михаиле Булгакове в 1923 г. В городе Сергиеве на одном из вечеров школьного творческого кружка учитель русского языка Сергей Александрович Волков читал нам отрывки из произведений Булгакова, помнится, из «Дьяволиады». Несколько позже я прочитал ряд его других рассказов, а еще через какое-то время — незаконченный роман «Белая гвардия». Вскоре стало известно, что «Белая гвардия» переработана автором в пьесу «Дни Турбиных», принятую к постановке в Художественном театре. Предыстория этого события с большим юмором и поразительной точностью описана самим Булгаковым в его автобиографическом произведении «Театральный роман». Там есть хорошо знакомая мне сцена, как ходили в театр по контрамаркам.

На самом деле выдавал контрамарки жаждущим попасть на любой спектакль инспектор театра Федор Николаевич Михальский — близкий друг моей дальней родственницы Надежды Богдановны Раевской, через нее я с ним и познакомился. Он был деловым, энергичным и одновременно

 

обаятельным человеком. В дружеском шарже его описал Булгаков в «Театральном романе», где он фигурирует под именем Филиппа Филипповича Тулумбасова, иначе просто Фили.

Описание сцены в конторе театра точно копирует всю тамошнюю обстановку, разве что телефонов было не четыре, а три. За полчаса до начала спектакля образовывалась очередь. Многие жаждали получить контрамарки или записки в кассу для покупки билетов при аншлагах.

Порядок получения контрамарок или записок в кассу был таков: в первую очередь льготы предоставлялись работникам театра; они заранее договаривались с Михальским и, если желали устроить пропуск своим близким, писали записки примерно такого содержания: «Многоуважаемый Федор Николаевич», или: «Дорогой Федя, прошу дать два (или один) пропуска». Если подразумевались стоячие или свободные места, то делалась приписка: «для молодежи». В подобных случаях Федор Николаевич выдавал пропуск со штемпелем «МХАТ стоять» и своей рукой писал ниже «б/э пр. пр. два» или, например, «в/я пр. лев. два». Это означало в первом случае «бельэтаж, правая сторона, проход, два места», а во втором — «верхний ярус, проход, левая сторона» и т.д. В проходе стоять было фактически нельзя, и все, кто получал такие пропуска, садились просто на ступеньки на заранее принесенные газеты.

Однако бывали и другие случаи, когда являлись к Федору Николаевичу без записок с просьбой от имени такого-то дать пропуск. Здесь гарантии не существовало и мог поступить отказ: «Ничего не могу», — и тогда неудачник, как сказано в «Театральном романе», проваливался.

Существовал и такой порядок: к Михальскому можно было приходить в определенные часы накануне спектакля или даже за два-три дня. Подходишь к заветному столу и, сердце замирает, чуть слышно произносишь:

 

— Федор Николаевич, я от Надежды Богдановны, можно завтра на «Турбиных»?

Иногда раздавался резкий ответ:

— На «Турбиных» — не могу!

Но бывало и такое:

— Ну что, молодежь, хотите, наверное, на «Турбиных»? — И всемогущий инспектор вручал пропуск «МХАТ стоять».

Когда же я хорошо познакомился с Михальским и стал часто посещать театр, то заходил к нему обычно за час до спектакля и в спокойной обстановке мы иногда беседовали запросто.

Мои частые посещения МХАТа в конце двадцатых — начале тридцатых годов все больше и больше сближали меня с театром, и я искал случая лично познакомиться с его актерами, а более всего — с самим автором «Дней Турбиных». Случай такой представился.

В конце 1927 г. мне посчастливилось принять участие в технической работе подготовляемого учеными-литературоведами юбилейного издания произведений Л.Н.Толстого. Привлечен я был к этой работе моей дальней родственницей, женой П.С.Попова — друга М.А.Булгакова. В доме Павла Сергеевича и его жены Анны Ильиничны меня принимали как близкого человека. Их маленькая квартирка в полуподвале дома в Плотниковом переулке, близ Арбата, находилась недалеко от нашей квартиры в Малом Могильцевском переулке.¹

 

Как-то Павел Сергеевич мне сказал, что на днях он был у Булгакова на квартире и писатель читал только что оконченную им пьесу «Бег». При чтении присутствовали артисты МХАТа Н.П.Хмелев и М.М.Яншин. Было это, как мне помнится, осенью 1927 г., когда еще все пьесы Булгакова не сняли с репертуара московских театров.

Я тогда спросил П.С.Попова, можно ли достать рукопись для прочтения. Он мне передал подаренный ему Булгаковым машинописный экземпляр пьесы с условием вернуть в самые ближайшие дни. Эти сброшюрованные листы и сейчас ясно представляются мне. Сверху было написано: «В.С.Соколовой, Н.П.Хмелеву и М.М.Яншину в память наших бесед о театре посвящаю». Я с волнением и много раз перечитывал драгоценную рукопись, отдельные сцены, мысленно распределял роли между артистами Художественного театра.

Вскоре пьеса была принята к постановке, и оказалось, что почти все роли я распределил именно так, как они были приняты в театре. Мне только казалось, что генерала Чарноту должен играть Добронравов, но эту роль, как известно, получил В.И.Качалов, а позже В.Я.Станицын.

В том же году мне удалось встречаться, а иногда даже общаться с артистами МХАТа в манеже на улице Воровского, где происходили занятия по верховой езде. Наездники, обучавшие начинающих учеников, участвовали в конкурах (взятие препятствий) наряду с овладевшими верховой ездой учениками. Всегда с большим интересом, сидя за барьером манежа, наблюдал я репетиции к конкурам. Однажды мне пришлось сидеть как зрителю рядом с Н.П. Хмелевым. В одном из перерывов я не удержался и сказал Николаю Павловичу, что прочел рукопись пьесы «Бег» и рассказал, как распределил роли между артистами МХАТа.

 

— Что же тут удивительного, — ответил он мне, — пьесу мы поняли и театр наш вам знаком хорошо. А Черноту, ведь правда, должен был играть Добронравов. Но лучше бы вы не напоминали мне о пьесе.

Разговор затем перешел на тему о верховых лошадях, но в подходящий момент я возвращался к обсуждению идущих на сцене МХАТа других спектаклей. Я узнал от Хмелева, что его любимая роль — дворник Силан в спектакле «Горячее сердце» Островского.

Наступил 1932 г. На сцене МХАТа возобновился спектакль «Дни Турбиных». Я продолжал часто посещать Художественный театр, одновременно занимаясь верховой ездой. Школа верховой езды в манеже на улице Воровского продолжала существовать, но я перешел в другую, в школу Осоавиахима; занятия там проходили в большом здании манежа Военной академии в Земледельческом переулке. Вместе со мной в группе занималась Любовь Евгеньевна Белозерская. О том, что она была в то время женой М.А.Булгакова, я и не подозревал.

Однажды из нашей группы были выделены курсанты для участия в предстоящем конкуре. Существовал вид соревнований, называемых «прикупль». Пара всадников, скачущих рядом друг с другом, должны были преодолеть небольшие препятствия — барьеры. Я участвовал в этом соревновании в паре с Любовью Евгеньевной, с которой приходилось мне в то время часто общаться на предстоящих конкуру тренировках. Как раз перед самым «прикуплем», беседуя на театральные темы, Любовь Евгеньевна мне сказала, что автор «Дней Турбиных» — ее муж. Приза мы тогда не получили, так как среди шести пар участников заняли лишь третье место. Но награды мне не требовалось. Я выступал вместе с женой Булгакова, и теперь мог попытать счастья повидаться с самим писателем. Но под каким предлогом?

 

РОЖДЕНИЕ ПЬЕСЫ

 

В описываемое время я работал в магнитной лаборатории Института физики Московского университета, а мой друг Женя Островский, физик по специальности, был научным сотрудником металломагнитной группы ВЭИ. Все лаборатории по тематике исследований были тесно связаны между собой. Одной из научных тем, представлявших в то время значительный интерес, была разработка способа получения некоего ценного сплава. Коллективы обеих лабораторий, особенно молодежь, проявляли огромный интерес к заданной теме и трудились с большим энтузиазмом.

В лабораториях, наряду с серьезными делами, случались комедийные моменты. И мы с Женей решили написать пьесу, посвященную замечательному сплаву, который мы решили назвать «Сатурн», а саму пьесу — «Сатурн и его спутники».

На нашу беду, мы узнали, что на такую же тему, примерно в одно время с нашим замыслом, известный драматург Киршон пишет пьесу, называется она «Чудесный сплав» и будет поставлена в нескольких московских театрах, в том числе и во МХАТе.

Когда мы замышляли свою пьесу, нам казалось самым главным выпустить на сцену живых людей, то есть самих себя и своих товарищей, и показать зрителю обстановку, царившую тогда в наших лабораториях, без всяких прикрас и без излишней фантазии. С упорством взялись мы за писание своей пьесы и вскоре осилили две картины первого действия. Дальше наше творчество застопорилось, а впереди мыслились еще четыре картины.

После долгих размышлений мы пришли к выводу: необходимо посоветоваться с настоящим драматургом, и решили, что лучше всего — с Булгаковым. А как это осуществить? Обращаться к Попову мне не захотелось, я знал, что тогда

 

неминуемо пришлось бы пьесу вначале обсудить с ним, а если он ее не одобрит, встреча с Булгаковым не состоится.

Когда же я познакомился и даже подружился с Любовью Квгеньевной, то решил, что просто попрошу ее познакомить нас с Михаилом Афанасьевичем. Я рассказал ей о задуманной нами пьесе. Она охотно согласилась и обещала позвонить мне по телефону через неделю. Как же невыносимо долго тянулась эта неделя... Но всего через два или три дня раздался звонок!

ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО

 

В ноябре 1933 г. Любовь Евгеньевна мне сообщила, что такого-то числа по такому-то адресу мы должны прийти к семи часам вечера, нас примет Михаил Афанасьевич.

Мы отправились и в назначенное время позвонили в старинную квартиру на Большой Пироговской улице. На наш звонок дверь, к моему удивлению, открыла не Любовь Евгеньевна, а молодая элегантная дама с удивительно добрым, привлекательным лицом. «Елена Тальберг», — мелькнуло у меня в голове.

Дама, по-видимому, почувствовала наше смущение и первая вступила в разговор:

— Пожалуйста, проходите. Вы — Раевский?

— Да.

— Любовь Евгеньевна говорила нам, что вы желаете встретиться с Михаилом Афанасьевичем. Пожалуйста, раздевайтесь и проходите сюда, он сейчас выйдет.

Из маленькой передней мы прошли в довольно большую комнату, посреди стоял овальной формы стол, а с противоположной от прихожей стороны шли к двустворчатой двери две или три ступеньки, ведшие в соседнюю комнату, как выяснилось — в кабинет писателя. Стены комнаты, куда мы вошли, были увешаны многочисленными фотографиями,

 

карикатурами и окантованными вырезками из журналов и газет.

Взглянув мельком, я узнал лица некоторых актеров МХАТа в естественном виде и в ролях.

Дама продолжала любезно и доброжелательно разговаривать с нами. Я догадался, что в личной жизни Булгакова произошли перемены. С Любовью Евгеньевной у него, по-видимому, сохранились хорошие отношения, но женой его она уже не была.

— Вы, кажется, написали пьесу? — спросила нас дама.

— Да, собственно, не написали, а собираемся написать.

— Это очень интересно. Вы работаете или учитесь?

Мы отрекомендовались, вкратце рассказали о себе и через несколько минут почувствовали себя как в давно знакомом доме, хотя имени его хозяйки мы еще не знали. Прошло, может быть, десять—пятнадцать минут, разговор наш приобретал все более оживленный характер. Я сидел спиной к той двери над ступеньками, когда она резко открылась, и, обернувшись, я увидел на пороге человека, стоявшего, как мне показалось, в театральной позе с поднятыми над головой руками. Я понял, что это Михаил Афанасьевич Булгаков. Он простоял несколько мгновений, озирая нас, сидящих у стола, потом ловко соскочил со ступенек и, подав мне первому руку, быстро сказал:

— Булгаков!

Мы с Женей представились. Беседа с хозяйкой дома прервалась, но только на мгновение.

— Лена! (А может быть, «Леночка». — СР.) Хорошо бы пива! Как вы на это смотрите? — спросил Михаил Афанасьевич, усаживаясь к столу между нами.

«Ведь надо же, "Лена", как в "Днях Турбиных"», — подумал я.

Тут же появились бокалы и пиво, а мы снова оказались как будто в давно знакомом доме. Елена Сергеевна незаметно удалилась в соседнюю комнату, и мы остались втроем.

 

— Так вы написали пьесу? — начал Михаил Афанасьевич.

— Нет, не написали, а только начали. Есть план, действующие лица и наброски двух картин.

— О чем же вы хотели поговорить со мной?

— Нас главным образом волнует тема. Нам она кажется интересной, но как воспримет ее зритель?

— Только тема? Но ведь тема это не все. Она может быть любой! Вот перед вами бокал с пивом — тоже может служить темой. Главное, надо создать пьесу. Вы верите в то, что написали, и в то, что собираетесь написать?

Меня и, как я понял, Женю, признаться, озадачило все, что тогда высказал писатель. Мы ставили тему превыше всего, тем более что взялись писать пьесу только потому, что считали интересным показать зрителю мир, ему неведомый, а для нас живой. Не будь этой борьбы за сплав, и в голову не пришло бы нам заняться драматургией. Мы поэтому замялись с ответом.

Булгаков продолжал:

— Вот мне как-то раз один старик принес на прочтение свою повесть, я ее прочел, а потом спросил его: «Вы верите в то, что написали?» И знаете, что он мне ответил? «Нет, не верю!» Тогда я ему сказал: «Чего же вы хотите тогда от меня?»

Мы рассмеялись и тут же подтвердили, что, безусловно, верим в свою пьесу и никак не представляем себя на месте этого старика.

— Ну, вот и отлично! Так рассказывайте, какая же тема, как называется пьеса, действующие лица...

Я пояснил, что стержнем в пьесе является борьба за сплав и как нам представляется в общих чертах все развитие действия.

— Ну, что же, пожалуй, это может быть интересным! — очень сдержанно проговорил Михаил Афанасьевич.

Я вытащил рукопись первых двух картин пьесы и начал:

— Пьеса называется «Сатурн и его спутники».

 

— «Сатурн» — это сплав?

— Да!

— Не годится! Слишком длинно! Почему не просто «Сатурн»?

— Может быть, «Спутники Сатурна»? — спросил я.

— Да-а, может быть, и «Спутники»... Леночка!

— Что? — ответил голос Елены Сергеевны.

— Какое название лучше — «Сатурн» или «Спутники Сатурна»?

— «Спутники Сатурна», — последовал ответ.

— Ну и отлично! Пусть будут «Спутники Сатурна». Согласны?

— Конечно! — все более одушевляясь, ответили мы.

Я продолжал:

— Действующие лица: Дубинин Виктор Аркадьевич — научный руководитель лаборатории имени Исаака Ньютона.

— Простите! Это настоящее название вашей лаборатории?

— Нет, вымышленное.

— Продолжайте.

— Щукин Анатолий Петрович — научный руководитель лаборатории новых физических проблем.

Далее шел список примерно двадцати действующих лиц обоего пола и различного ранга, среди которых был Задников Петр Савельевич — помощник заведующего лабораторией по хозяйственной части. Когда Михаил Афанасьевич услышал эту фамилию, он усмехнулся и с оживлением сказал:

— Слушайте, замечательная фамилия — Задников!

Был еще Мандрилов Михаил Иванович, председатель цехкома. Михаила Афанасьевича удивило — почему цехком. Разве это завод? Мы пояснили, что в нашем институте местком преобразован в завком.

После окончания чтения действующих лиц наступила пауза. Михаил Афанасьевич встал, прошелся по комнате, как бы обдумывая, и сказал:

 

— Прежде всего в пьесе слишком много действующих лиц. Половину их необходимо зарезать¹.

Мы, разумеется, воспротивились, доказывая, что не сможем развить пьесу с таким количеством действующих лиц.

Михаил Афанасьевич доказывал обратное: с меньшим числом лиц нам будет легче работать.

— Ну хорошо! Прочитайте начало пьесы, посмотрим.

Действие начиналось с того, что двое безымянных сотрудников лаборатории (в списке они значились как первый шахматист и второй шахматист) перед началом работы сидят на балконе за шахматной доской. В это время председатель цехкома Мандрилов, проходя по двору, взглянул на висящее рогожное знамя и проговорил: «Боюсь, как бы это украшение не провисело у нас и в следующем квартале!»

Михаил Афанасьевич спросил:

— Что? Рогожное знамя? Это ваша выдумка?

— Нет, — ответил я. — Действительно, рогожное знамя присваивается отстающим подразделениям.

Михаил Афанасьевич улыбнулся:

— Хорошо, продолжайте.

Последовала комическая сцена у табельной доски, где энергичная, средних лет, табельщица уверяла, что номер сотрудника Ястребова был снят кем-то, а он опоздал, хотел пробраться к доске в тот момент, когда она ее закрывала. Ястребов же доказывал, что успел снять номер перед закрытием доски. Табельщица продолжала настаивать: «Неправду говорите, я помню, на целую ладонь не дотянулись, когда я доску закрывала». На самом деле табельщица была права, номер Ястребова снял другой сотрудник, видевший, что его товарищ явно опаздывает.

Мы почувствовали, что эта сцена понравилась Михаилу Афанасьевичу. Однако он попросил остановиться и сказал,

 

что сейчас выскажет кое-какие свои соображения, а написанные две картины до конца прочтет внимательно сам.

— Скажите, пожалуйста, — начал Михаил Афанасьевич, — для чего два шахматиста в первой картине?

Мы сказали, что считаем интересной описанную мизансцену.

Он сразу возразил нам, что против мизансцены ничего не имеет, пусть она остается. Но безымянных шахматистов можно без всякого ущерба для пьесы заменить основными действующими лицами. Тут же было внесено решение исключить шахматистов из списка действующих лиц. И в итоге дискуссии, длившейся, как мне помнится, не менее двух часов, в пьесе вместо двадцати двух действующих лиц осталось всего двенадцать. Было уже около полуночи, когда мы, окрыленные самыми радужными надеждами, попрощались с хозяевами. Условились, что следующая встреча состоится через неделю, а за это время Михаил Афанасьевич прочтет оставленные у него две картины и даст нам свои советы, как продолжать работу над пьесой.

Я встретился с Женей. Теперь после замечаний Михаила Афанасьевича развитие действия в пьесе нам представлялось в ином плане. Мы решили, что в последних трех картинах действие будет проходить не в лаборатории, а дома у сотрудников, и борьба за сплав должна переплетаться с их личной жизнью. Проскальзывала идея соревнования двух поколений: профессор Дубинин — представитель старого мира и молодой талантливый инженер Ястребов. Кульминационным пунктом в пьесе намечалась сцена вечеринки у Ястребова, где провозглашаются тосты за успешную выплавку первых образцов «Сатурна». Эту четвертую картину должен был написать я.

Предыдущая, третья картина проходит в квартире Симы Ремизовой, научного сотрудника лаборатории, конкурирующей с той лабораторией, которой руководит Ястре-

 

бов. Вместе с тем Ястребов влюблен в Симу. Третью картину написал Женя. Он мне ее прочитал.

НАДЕЖДЫ И РАЗОЧАРОВАНИЕ

 

Мы обсуждали и гадали, как новое наше творчество воспримет Михаил Афанасьевич при следующей встрече. Однако больших надежд на эту третью картину я не возлагал, мне она казалась, в общем, довольно бледной. Успех пьесы, мы считали, зависит от того, как Булгаков оценит четвертую картину.

Направляясь через неделю на Большую Пироговскую, мы предварительно соображали: если Михаил Афанасьевич первые две картины одобрит, а мы потратили на них месяца три, то до весны при его помощи, вероятно, сможем одолеть всю пьесу.

Елена Сергеевна, открывшая нам дверь, теперь встретила нас как старых знакомых. Мы сразу прошли в гостиную, где уже сидел Михаил Афанасьевич, перелистывая рукопись двух картин «Спутников Сатурна».

— Здравствуйте, здравствуйте, садитесь! Ну, рассказывайте, как идет выплавка «Сатурна»? Удалось что-нибудь получить, а? Вас, конечно, интересует, что я скажу вам про пьесу. Да-а. Что я могу сказать?.. — Михаил Афанасьевич при этом бросал взгляд попеременно то на одного из нас, то на другого. — Скажу, что, судя по двум первым картинам, пожалуй, следует попробовать продолжать!

Мы вздрогнули и многозначительно посмотрели друг на друга. Михаил Афанасьевич быстро встал и большими шагами заходил по комнате. Он все повторял:

— Да, судя по этим двум картинам, пожалуй, надо попробовать продолжать!

Признаюсь, что этот акцент на «пожалуй» меня несколько смутил. Мы поняли, что пьеса даже по первым двум кар-

 

тинам, несмотря на живой сюжет, не восхитила Михаила Афанасьевича. Тем не менее он снова уселся в кресло между нами и продолжал:

— Так вот, если вы решаетесь пьесу довести до конца, надо упорно приняться за работу. Когда вы собираетесь ее закончить?

Вопрос был трудный. Чувствовалось, что наш предполагаемый срок не совпадал с мнением на этот счет Михаила Афанасьевича. Я все же ответил, что мы собираемся пьесу закончить в течение будущей весны, но готовы изменить срок, если он нам подскажет иной.

Михаил Афанасьевич удивленно посмотрел на нас и сказал:

— Что? Еще полгода вы собираетесь писать? Да ведь вы же говорили, что она у вас вчерне написана! Нет, это никуда не годится! Пьеса ваша должна быть готова через три недели. Да! Через три недели приносите ее, и я буду читать.

Михаил Афанасьевич передал мне папку с текстом первых двух картин и сказал, что сегодня очень занят и больше вопросов к нам не имеет.

Мы поблагодарили, обещали принести пьесу в назначенный срок и, распростившись с хозяевами, покинули квартиру Булгаковых. По дороге к дому я выразил сомнение в возможном счастливом для нас исходе.

Но мой друг был полон оптимизма.

— Чувствую одно, — говорил он. — Булгаков отнесся к нам не так, как к тому старику, который не верил в то, что написал. Надо писать, и скорее, и ты увидишь, какая прекрасная выйдет пьеса.

Мы начали ежедневно трудиться, писать, переписывать, читать друг другу, исправлять, резать, клеить — словом, делать все то, что положено всем авторам.

К назначенному сроку, через три недели, пьеса была закончена, перепечатана, и я с трепетом понес ее на Боль-

 

шую Пироговскую. Михаила Афанасьевича дома не было: я передал рукопись Елене Сергеевне, она предложила мне через некоторое время позвонить по телефону и договориться с Михаилом Афанасьевичем о встрече.

Попрощавшись, я отправился к Жене, жившему на Плющихе. На душе у меня было неспокойно, и я уже готовился к тому, что вся наша затея потерпит крах. Однако Женя опять меня воодушевил, и я снова начал надеяться на успех. Решили подождать неделю, а потом позвонить Михаилу Афанасьевичу.

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

 

Недели не прошло, как вечером, после того как я вернулся домой с работы, у меня зазвонил телефон. Я снял трубку и услышал:

— Сергей Петрович? Здравствуйте! Говорит Михаил Афанасьевич Булгаков.

— Здравствуйте, Михаил Афанасьевич!

— Сергей Петрович! Вы могли бы зайти ко мне прямо сейчас?

— Да, конечно!

— Так приходите, я вас жду.

Через пятнадцать минут я уже звонил в квартиру Булгаковых. Как всегда, меня встретила Елена Сергеевна, и тут же появился сам Михаил Афанасьевич.

— Садитесь, пожалуйста. Я прочитал вашу пьесу, но, к сожалению, могу сказать, что она у вас не вышла.

— Как? То есть придется что-то переделывать?

— Нет, нет! В том-то и дело, что переделать ее невозможно. Она теперь стала походить на тяжелобольного, не поддающегося лечению. Не буду долго останавливаться. Четвертая картина — вечеринка написана крайне неудачно!

 

Я понял, что это конец. Нам казалось, что вечеринка — это главное действие, кульминация. И если картина, казавшаяся нам лучшей, забракована, то что говорить о последних, они у нас вышли еще хуже.

Вид у меня был, вероятно, настолько подавленный, что Михаил Афанасьевич не мог этого не заметить. Не возвращаясь более к пьесе, он обратился к Елене Сергеевне и спросил ее, что она собирается подать на ужин.

Я понял, что звонок ко мне по телефону и ужин — все это было задумано Михаилом Афанасьевичем для того, чтобы хоть как-то меня утешить. Из автора неудачной пьесы я превратился в доброго знакомого, которого знаменитый писатель пригласил к себе, чтобы просто провести с ним вечер.

— Елена Сергеевна сказала, что на ужин собирается подать сосиски с капустой.

— Как? Опять сосиски? Впрочем, я не знаю, как Сергей Петрович?

— Что вы! Я обожаю сосиски.

— Ну, тогда пусть будут сосиски. С пивом, пожалуй, не плохо! Как?

Я, конечно, согласился и на пиво.

Появилась Елена Сергеевна, зазвенели тарелки, бокалы, и мы сели за стол. О «Сатурне» больше не упоминали ни слова.

Ужин кончился. Было уже довольно поздно, но мне казалось, что я не мешаю хозяевам, не отнимаю их время и отдых.

— А вы читали моего «Мольера»? — спросил меня Михаил Афанасьевич.

— Нет, не читал, но Павел Сергеевич говорил, что «Мольер» — замечательная пьеса. Но когда же его поставят? Я просто не понимаю, почему до сих пор его не поставили.

— Хм, вам непонятно! Мне тоже непонятно, почему меня так прижимают. Вот вы говорите, что вам мои пьесы нравятся.

 

— Да, конечно. И не только я, а вероятно, десятки тысяч зрителей говорят то же самое.

— А пока идут одни «Турбины». Да и то, сколько доставалось этим «Турбиным»!

— Михаил Афанасьевич, а скажите: когда вы написали «Турбиных», действующие лица казались вам такими, какими их изобразили актеры?

Нет, я представлял их совсем иными. Потом постепенно привыкал, а теперь мне кажется, что именно такими я их представлял.

— А мне, например, кажется, что именно эти самые Турбин, Шервинский, Лариосик, Мышлаевский и другие, которых играют Соколова, Хмелев, Кудрявцев, Прудкин, Яншин, Добронравов, когда-то существовали в действительности. И вы, видя их, написали пьесу. Я, может быть, говорю вздор, но у меня такое ощущение, что это не актеры, а живые люди, и это не сцена, а сама жизнь. Вы ее виде ли и написали пьесу.

— Я понимаю Сергея Петровича, что он хочет сказать, — неожиданно вставила Елена Сергеевна.

— Да, вначале они все для меня были другие, а теперь стали именно такими, — сказал Михаил Афанасьевич.

— Но как же Мышлаевский? Ведь его теперь поочередно играют Добронравов и Топорков, причем они создают совсем различные типы, — спросил я.

— Это так. Но мне кажется, что Топорков моего Мышлаевского лучше понял.

— Что вы говорите? Вот этого я никак не думал.

— А что, вам Мышлаевский представляется таким, как его создал Добронравов?

— Пожалуй, Добронравов обаятельней, но я очень люблю Топоркова и полюбил его с первого дня, как увидел в спектакле «Вишневый сад».

Я встал и попрощался с хозяевами. Они проводили меня в переднюю. И я, как сейчас, вижу оживленную фигуру Ми-

 

хайла Афанасьевича и рядом с ним обаятельную, душевную Елену Сергеевну.

— Приходите к нам, Сергей Петрович. Мы будем очень рады. Опять посидим, поговорим о театре. Правда, приходите обязательно. До свиданья, — говорили и Михаил Афанасьевич, и его жена.

Я вышел на Большую Пироговскую. Падал снег крупными хлопьями. Я шел и думал о проведенном вечере. И так хорошо мне стало на душе, что я совсем забыл о своих неудачных «Спутниках Сатурна».

Очнувшись, я вдруг сообразил, что двигаюсь не по направлению к дому, а иду куда-то в неизвестность. Прохожих было мало, я остановил одного и спросил, как мне идти к Зубовской. Он недоуменно посмотрел на меня, видимо, по моему лицу прочитал, что я нахожусь в какой-то прострации, и указал мне путь. Я перешел на другую сторону улицы и быстро зашагал домой.

Через полтора года после этого вечера я надолго уехал из Москвы и никогда уже больше не встречался с Булгаковыми. Почему я не был у них в течение тех полутора лет, я сейчас ответить не могу. Может быть, мне казалось неудобным навязывать себя или было грустно в связи с неудавшейся пьесой.

За это время МХАТ успел поставить «Мертвые души», переработанные Булгаковым, потом пошел «Мольер», затем «Последние дни» и «Пиквикский клуб», где уже сам Михаил Афанасьевич выступал в качестве артиста...

О его смерти я узнал из письма, присланного мне одним из друзей в Оренбургскую (тогда Чкаловскую) область, где я работал в геологоразведочной экспедиции. Я вспомнил тогда наше мимолетное знакомство, живое участие Михаила Афанасьевича в нашем неудавшемся замысле, ужин на Большой Пироговской. И горько мне стало оттого, что я не посмел хотя бы еще один раз побывать у Булгаковых...

 

И он, и вместе с ним МХАТ были для меня в годы моей юности тем, чего жаждала моя душа в часы, свободные от груда и забот. Дом Булгаковых и дом Турбиных для меня — это единое целое, нечто чистое, честное, хорошее. Оно запечатлелось в моей памяти и навсегда осталось для меня дорогим и близким.

ЧЕРЕЗ ТРИДЦАТЬ СЕМЬ ЛЕТ

 

Многое изменилось с тех пор. Молодое поколение недоумевало, слушая мои рассказы о недалеком прошлом. В 1965—1966 годах вышли из печати книги Булгакова, сперва драмы и комедии, затем избранная проза и, наконец, последний его роман «Мастер и Маргарита». Настало время всеобщего признания писателя. «Ныне, — писал критик В.Я.Лакшин, — наследие Михаила Булгакова — во всем лучшем, что им создано, возвращается к читателям, и мы можем оценить художественную прочность этих страниц». В предисловии к роману «Мастер и Маргарита» писатель К.Симонов отметил: «Есть в этой книге какая-то безрасчетностъ, какая-то предсмертная ослепительность большого таланта, где-то в глубине души своей чувствующего краткость оставшегося ему жизненного пути». И далее о главе второй: «Эта великолепная проза, нагая точность которой вдруг заставляет вспомнить о лермонтовской и пушкинской прозе».

После выхода первого сборника сочинений Булгакова я решился написать Елене Сергеевне и напомнить ей о нашем давнем кратковременном знакомстве. Я не был вполне уверен, что получу ответ, но он пришел, и я его привожу.

 

Москва, 05.06.67

Многоуважаемый Сергей Петрович! Простите, что не сразу ответила на Ваше письмо. В Малеевке, где я отдыхала, я бралась за карандаш исключительно

 

в тех случаях, когда надо было написать, что я хочу есть на следующий день. А когда я приехала домой, то Москва, по своему обычаю, встретила меня тысячью дел, по большей части интересных и приятных, но иногда и очень неприятных.

Я помню, что Вы были у нас, запомнила фамилию Вашу, а Вашего соавтора забыла. Я буду очень рада получить от Вас Ваши воспоминания о Михаиле Афанасьевиче — мне дорога каждая малейшая деталь, так что вспоминайте, напрягайте свою память и напишите мне очень подробно обо всем. Очень прошу Вас об этом. Все, что касается Михаила Афанасьевича, мне дорого, это моя жизнь. Не поленитесь, пишите долго, не задумываясь над формой.

Буду ждать Вашего ответа. А Ваше письмо я перечитывала несколько раз, и где-то в тумане мне стал видеться этот ужин с сосисками и пивом.

Итак, пишите. Елена Булгакова.

 

Получив письмо, я тотчас принялся за воспоминания, и после того, как они были получены Еленой Сергеевной, у нас возникла, хотя и не частая, переписка. Она прекратилась с ее смертью. Ниже я привожу письма Елены Сергеевны в хронологическом порядке.

 

Москва, 07.01.68

Многоуважаемый Сергей Петрович!

Мой ответ запоздал: я только недавно вернулась из Парижа, нашла большую почту, но только сегодня принялась за разбор ее. Приехав, я сразу заболела.

Я прочла с интересом Ваши воспоминания. Сейчас трудно сказать определенно, захотят ли их печатать, но Вы все-таки обязательно закончите их. Теперь я покажу их редактору книги о Михаиле Афанасьевиче. Правда, она уже пошла в набор. Право, боюсь что-либо обещать Вам.

Вы пишете: переулок в районе Зубовской. Мы жили тогда на Большой Пироговской, а оттуда в середине февраля

 

34-го года переехали в Нащокинский переулок. Там и умер Михаил Афанасьевич.

Вы описываете квартиру на Большой Пироговской.

Желаю удачи, Елена Булгакова.

 

Москва, 16.06.69

Дорогой Сергей Петрович!

Отвечаю с таким большим опозданием, так как только что вернулась из Франции, где прожила два месяца (с начала апреля по конец июня). Спасибо за присланные воспоминания. Я прочла, сделала по своей привычке корректуру (очень незначительную) и возвращаю Вам один экземпляр.

У меня в дневнике под 12 ноября 1933 г. стоит такая запись: «Два молодых драматурга — Раевский и Островский — с началом своей пьесы». В дальнейшем, к сожалению, ничего не нашла, уж очень наша жизнь была переполнена волнениями всякого рода.

Главное пачканье Вашего текста было в отношении текста Михаила Афанасьевича. Я расставила правильно, где кончается Ваша речь и начинается — его. Кажется, понятно? А то выходило (из-за работы машинистки), что он говорит о себе не так, как он (исключительно скромный) говорил в действительности. Реплику о «замечательной» пьесе говорили Вы, а не он. А он мог ответить: «Да, пожалуй». Теперь постараюсь ответить на Ваши вопросы.

Дом наш на Пироговской не только цел, но оказался настолько прочным, что выдерживает на себе еще дополнительно надстроенные четыре этажа. Носит, кажется, прежний номер 356 (кв.6), но надо проверить.

Попробуйте предложить Ваши воспоминания в какой-нибудь журнал. Книга о Михаиле Афанасьевиче, о которой Вы спрашиваете, лежит в издательстве «Искусство», совершенно подготовленная к печати, к набору, но главный ред. сказал: «Надо подождать». Чего?

 

Коллекция вырезок находится в Ленинской библиотеке, вместе с рукописями М.А.

Фотографию того периода или, верней, несколько более позднего (36 г.) — в те годы мы не снимались — пришлю Вам, как только вызову фотографа для того, чтобы он переснял из альбома фотографии Михаила Афанасьевича.

А засим — желаю Вам здоровья и счастья.

С уважением, Елена Булгакова.

 

Получив это письмо и прочитав его, я понял, что с публикацией моих мемуаров дело обстоит сложно, надо искать иной выход.

Я в 1969 г. работал в Ангарской инженерно-геологической экспедиции Гидропроекта и жил в поселке Усть-Илимск, ставшем вскоре городом. Здесь издавалась местная газета «Усть-Илимская правда», редакции которой я предложил свои воспоминания. Редакция с охотой взяла рукопись, значительно сократила, но напечатала в двух номерах газеты. Я был вполне удовлетворен и написал об этом Елене Сергеевне.

Вот что она мне на это ответила. Это было ее последнее письмо.

 

Москва, 09.01.70

Дорогой Сергей Петрович!

Спасибо за память, поздравления, пожелания.

Плачу Вам тем же, только простите за опоздание — была больна. Конечно, очень хорошо, что Вы отдали в местную газету. Не все ли равно, где напечатаются? Было бы только напечатано. Я бы отдала в любое издательство, если бы взялись напечатать отдельной книгой без купюр «Мастера». Тем более что на эти купюры имеется виза Главлита. Карточку пришлю непременно, подождите. Скоро окончательно выздоровлю и найду фотографию 36-го года.

Сердечно жму руку, Елена Булгакова.

 

Но Елене Сергеевне не суждено было окончательно выздороветь. Когда я приехал в начале 1971 г. из Усть-Илимска в Москву и пришел в дом № 25 на Суворовском бульваре, я застал там только ее сына Сергея Евгеньевича, с которым просидел около часа, выражая свою скорбь по поводу кончины его матери. Он передал мне напечатанные на машинке купюры «Мастера», а фотографии не дал, сказал, что у него нет лишнего экземпляра. Мы попрощались и больше никогда не встречались. Позднее я узнал о его смерти. Так окончательно оборвалась моя связь с Булгаковыми.