Глава 17

НОВАЯ ЭРА

 

МОЯ РАБОТА В ВЭИ

 

Возвращаясь к хронологии моих мемуаров, я смутно помню встречу Нового, 1930 г. Кажется, мы собирались дома в Малом Успенском (Могильцевском), а потом ходили в Знаменский переулок к Урусовым. Голицыны осенью 1929 г. были выселены из Москвы и поселились в селе Котово близ станции Хлебникове Савеловской железной дороги. Таким образом, наша компания, собиравшаяся до этих событий в Еропкинском переулке, распалась.

Поскольку с НЭПом в конце 1929 г. было покончено, жизнь московского общества резко изменилась. Большинство мелких предпринимателей арестовали, многих выслали из Москвы. Семья Никуличевых вовремя уехала жить на свою дачу в Ильинское по Казанской железной дороге, чтобы удалиться с глаз долой от разного рода шныряющих товарищей из Моссовета, проверяющих по всем домам социальное положение жителей. К нам тоже заходили, но пока ушли ни с чем. Мама уже была штатным преподавателем вуза, сестра уехала переводчицей на строительство Сталинградского тракторного завода (его строили американские

 

инженеры), я работал по-прежнему в своей лаборатории, братья учились: Михаил в университете, а Андрей поступил is театральную студию под руководством артиста МХАТа А.А.Жильцова. Так что явно придраться к нам было не за что, но время еще не пришло — придерутся!

Весной 1930 г. наша лаборатория переехала с Покровки в новое здание. Государственный экспериментальный электротехнический институт (ГЭЭИ) был переименован во Всесоюзный электротехнический институт, для которого на большой территории в районе Лефортово (теперь Красноказарменная улица) было возведено несколько корпусов, существующих поныне. Последние три года моей работы в ВЭИ (1930—1932 гг.) проходили в одном из зданий института, где наш отдел материаловедения (так стала называться лаборатория испытания материалов) занимал целиком второй этаж. Внутри отдела было сосредоточено около пятнадцати лабораторий различного профиля со штатом более ста человек. Из-за границы поступало множество оборудования и приборов для оснащения этих лабораторий.

После переезда в новое здание Павел Александрович был назначен помощником директора ВЭИ профессора К.А.Круга по научной части, оставаясь одновременно научным руководителем (но не начальником) отдела материаловедения. Начальником отдела стал административный партийный работник.

В новом, прекрасно оборудованном помещении были созданы хорошие условия для развития научно-исследовательских работ по широкой тематике. Под руководством Павла Александровича был подобран штат высококвалифицированных специалистов различного профиля. В лабораториях отдела материаловедения решались актуальные проблемы развития отечественной электротехники.

В фотолабораторию, где я работал под руководством своего учителя физики, поступили хорошие фотокамеры

 

и увеличитель. В то время я был увлечен работой фотографа, которая давала мне дополнительный заработок путем халтуры.

Многие девушки и молодые люди из нашей компании «ударились» в геологию, уезжали в экспедиции и зарабатывали «длинные рубли». Так начали свою геологическую карьеру Кирилл Урусов, Машенька Голицына, Леля Давыдова и другие. Никита Урусов, а позже Сергей Голицын стали топографами.

Жить становилось все труднее, цены росли, деньги обесценивались. У нас в институте еще не организовали столовую. В буфете можно было поесть неизменную «выдвиженку» (жареную воблу) или соленого леща, иногда появлялся шницель, но его расхватывали в одно мгновение. Однажды произошла комическая сцена. Кто-то распространил слух, что в буфет привезли шницель. У закрытой двери быстро выросла толпа молодых ребят. До открытия буфета оставалось не более пяти минут. Толпа налегла на дверь, замок сорвался. Буфетчик по прозвищу Анафема, находясь за стойкой, нашел спасение в неистовом выкрике: «Лещ! Лещ! Один только лещ!» Ворвавшаяся толпа ребят, как по команде, остановилась и повернула обратно. Сообщение о шницеле оказалось фальшивкой. Вот как могли разгораться страсти из-за одного куска мяса!

В 1930 г. стали катастрофически пропадать товары в продовольственных и промтоварных магазинах. В 1929 г. еще попадались «недобитые» частники, а в тридцатом они канули в вечность. Я как-то зашел в государственный обувной магазин на Тверской и увидал хромовые сапоги, стал примеривать, смотреть. Два продавца (тогда еще сравнительно редко были продавщицы в мужском отделении) смотрели на меня с удивлением, потом один сказал: «Чего ты смотришь, парень, бери без раздумья». И я купил, прекрасные были сапоги. Очень скоро не только сапог, а матерчатых ботинок негде было купить, все молниеносно исчезло.

 

Из продуктов кое-что давали по карточкам, существовал рынок, приходили молочницы на дом, но скоро и они пропали.

ОДОЕВ

 

Наша бывшая воспитательница Надежда Сергеевна, вышедшая замуж за Н.С.Шишаева, недолго прожила с ним и его многочисленной семьей. Появилась скотница Маша из крестьянской семьи, не очень молодая и совсем некрасивая. Тем не менее она отбила у Надежды Сергеевны Шишаева, и той пришлось уехать в Москву. Некоторое время она жила у своей подруги, а потом переехала в нашу квартиру и поселилась в комнате нашей соседки Натальи Михайловны. Покинув Барятино, Надежда Сергеевна не теряла связь с жившими там знакомыми, в частности, она переписывалась с нашей младшей няней Грушей и со старшими детьми Шишаева.

У Груши, которая вышла замуж за Ливонского, в 1924 г. родился сын Вова. Супруги жили плохо, муж, Николай Эдуардович, изменял Груше, но семья все же не распалась. Сам Ливонский был способным человеком, он много занимался самообразованием, а потом окончил бухгалтерские курсы. В 1928 г. ему предложили место бухгалтера государственного банка в Одоеве, где управляющим был Георгий Александрович Андреев из молодых рабочих Тульского оружейного завода, направленный в 1918 г. по призыву «Ильича» на работу в селе. Ливонский предложение принял, и семья поселилась в предоставленной ей квартире в хорошем доме с яблоневым садом, чем исстари славился Одоев.

Раздумывая, куда бы мне поехать в отпуск, я вдруг вспомнил про Одоев. Я попросил Надежду Сергеевну написать Груше, та ответила и с радостью приглашала приехать.

 

У меня был месячный отпуск, со мной решил поехать мой младший брат Андрей. С этого времени Одоев прошел красной нитью по всей моей жизни. Я был там последний раз в 1989 г. и готов снова поехать, хватило бы сил.

Но вернемся в год 1930-й. В то время, чтобы добраться до Одоева, надо было доехать по Курской железной дороге до узловой станции Горбачево, там сделать пересадку по другой дороге до станции Арсеньево. Оттуда до Одоева на извозчике по проселочной дороге — около двадцати километров.

Как только мы с Андреем вышли в Арсеньеве и увидали крестьянские подводы, стоящие в тени развесистых ветел, сразу пахнуло родным тульским, уже забывавшимся воздухом. Пока мы около двух часов ехали на извозчике, я наслаждался видом полей с поспевающей рожью и еще зеленым овсом, мысли уходили в детство. Извозчик по прозвищу Казак подвез нас к вполне добротному, городского типа, в два этажа дому, с широкими воротами и калиткой. Груша, совсем молодая женщина, почти не изменившаяся за восемь лет нашей разлуки, встретила нас с сыном Вовой, муж еще не возвратился с работы. Радостная встреча, поцелуи, расспросы обо всем друг у друга. Скоро появился и Николай Эдуардович, он очень изменился, имел утомленный, болезненный вид. На столе уже стоял самовар, бутылка водки и редкая для того времени закуска, особенно для нас, москвичей, затянувших в этот год пояса.

Груша нашла нас сильно истощенными и сказала, что станет нас откармливать. Мы решили на время отпуска бросить курить, а там видно будет. Как это раньше бывало, приезд гостей в провинциальный город всегда замечался местными жителями, хорошо знавшими друг друга. Мы на следующий день принарядились и пошли осматривать город. Он произвел на нас великолепное впечатление. Небольшие, преимущественно деревянные домики, тогда еще все частные, выглядели нарядно. Белевская улица, на которой

 

мы жили, была вымощена булыжником, но мостовая обрывалась у спуска улицы к реке, и дальше проезжая часть ее по бокам была покрыта ярко-зеленой травой, которую щипали стаи гусей. В конце улицы на обрыве к реке Упе стояла церковь. Этот уголок был очень красив. Каждый дом обязательно имел яблоневый сад. Еще в словаре Павленкова издания 1910 г. отмечено: Одоев — уездный город Тульской губернии, столько-то жителей, славится фруктовыми садами.

Рядом с домом Груши было большое кирпичное здание, бывшая земская управа. После революции его приспособили под Дом культуры. В большом зале была оборудована сцена, и стояли рядами длинные скамьи для зрителей, а в углу рояль. Моему брату вдруг пришло в голову поставить здесь спектакль, разыграть пьесу В.Катаева «Квадратура круга». Груша эту идею поддержала и в тот же день нашла исполнителей из здешней молодежи. Мы с Андреем тоже вошли в состав артистов: я играл комсомольца Абрама, Андрей — Емельяна Черноземного. Очень хорошо подошла на роль комсомолки Тони местная девушка Варя Родионова. Пьеса это была удобна тем, что не требовала никаких костюмов: грим достали, и это все, что было надо.

Спектакль получился не блестящий, но все же публике понравился. У нас появились друзья из числа принимавших участие в спектакле. Была одна очень красивая девушка Зоя Неаронова, она в этом спектакле имела незначительную роль, но потом мы с ней подружились, и она часто приходила в дом Ливонских. Отец ее, Михаил Павлинович, был в Одоеве знаменитым пасечником, имел в своей пасеке около ста ульев. У него была большая семья, помнится, восемь детей, все взрослые, помогали отцу; Зоя была самая младшая. В 1930 г. его еще не раскулачивали, и он своим медом обеспечивал весь Одоев.

Очень красивы были окрестности этого небольшого городка Тульской земли. Река Упа в то время была запружена мельницами и у города раздавалась вширь метров на полто-

 

раста. На правом берегу — широкая пойма с заливным лугом. Наш приезд совпал с покосом трав. Еще сохранилась русская старина: деревенские девушки в ярких кофтах и длинных юбках сгребали сено. Коллективизация пока не развернулась полностью, и деревня еще сохраняла свои традиции. Даже упадок НЭПа, так заметно ощущавшийся в Москве, в это время в Одоеве почти не чувствовался. На рынке всего было вдоволь, а на Петров день — 12 июля — открылась ярмарка.

В двух верстах от Одоева, за дубовой рощей Карин, на высоком правом берегу Упы находилась деревня Николо-Жупань. В год нашего приезда и позднее (до начала Великой Отечественной войны) близ деревни располагалась барская усадьба с красивым двухэтажным домом. Там организовали школу колхозной молодежи. Директором этой школы был Василий Платонович Рачинский — муж Грушиной золовки Нади Ливонской. Всю семью Ливонских я знал еще в детстве — в Барятине. Наде тогда было лет двенадцать, а сейчас у нее подрастал трехлетний сын Юра.

Семья Рачинских отличалась типично русским гостеприимством и радушием. Через несколько дней мы с Васей Рачинским уже были закадычными друзьями. Он обожал рыбную ловлю и летом, во время каникул, с утра до вечера простаивал с удочкой на берегу Упы. Рыбы тогда было много, и у Рачинских она всегда подавалась к столу. В компании Рачинских были еще два молодых учителя: Иван Михеич и Виктор Георгиевич. Жена Васи — Надя тоже преподавала в школе. Квартира их, состоящая из трех комнат, располагалась в верхнем этаже барского дома. Там же в двух комнатах жили упомянутые учителя. Весь первый этаж дома занимали классы.

Уже через неделю Груша нашла, что мы посвежели и даже немного поправились, а еще через неделю мы это почувствовали сами.

 

Приближалось время отъезда. Вполне удовлетворенные проведенным отпуском, мы собрались в дорогу домой. Опять подъехал на пролетке Казак, мы попрощались, я обещал, что непременно приеду на будущий год, пригласил Грушу с Вовой приехать в Москву. В свою очередь, Груша и ее муж просили передать моей матери, что будут рады ее приезду на будущее лето.

Как ни хорошо было в Одоеве, душа была полна разлукой, хотелось увидеть скорее, как можно скорее мою Лёнушку, которая это лето жила у Голицыных в Котове.

Казак в этот раз доставил нас до Арсеньева быстро, пришлось еще около часа ждать поезда. Нас порядочно нагрузили всякими продуктами, мы их сдали носильщику, который их запер в кладовку до прихода поезда. К вечеру мы добрались до Москвы. Мама нашла, что мы очень хорошо выглядим и даже помолодели.

НАША ПОМОЛВКА

 

Еще до нашей поездки в Одоев мы вместе с Лёной Урусовой объявили нашим матерям о желании соединить свои жизни. Все это уже намечалось давно, и поэтому ни ту, ни другую сторону не удивило. Должна была состояться встреча двух матерей. Пока я был в Одоеве, а Лёна в Котове, они встретились и обо всем переговорили. Главный вопрос был квартирный. У нас была одна комната, правда, большая — двадцать восемь метров, но в ней мы ютились впятером. Для молодой четы там явно не хватало места. У Урусовых было три комнаты на семь человек, но места для нас опять же не хватало. Разрешить эту задачу удалось Варваре Дмитриевне Калачовой, сестре отца Лёны — Юрия Дмитриевича Урусова. У нее с мужем была двухкомнатная квартира в кооперативном коттедже в Штатном переулке. Супруги Калачовы готовы были выделить нам одну

 

комнату, и тогда эта сложная проблема решалась. Таким образом, обе матери были вполне удовлетворены.

Дело стало за свадьбой. Лёне на днях исполнялось семнадцать лет, а регистрировали только с восемнадцати. Решили в день рождения Лёны, 13 июля, позвать гостей и объявить нас женихом и невестой. В назначенный день на квартире Урусовых в Знаменском переулке собралось много приглашенных, среди которых мой дядя Иван Иванович Раевский, братья Юрия Дмитриевича — Сергей, Петр и Дмитрий Дмитриевичи и многие другие, помнится, более двадцати человек. Когда все уселись, провозгласили тост за здоровье Лёнушки в связи с ее семнадцатилетием. После небольшой паузы Юрий Дмитриевич встал и произнес: «Дорогие гости! Объявляю женихом и невестой Лёнушку и Сергея Раевского!» Все поднялись нас поздравлять. Дядя Ваня подошел к Лёне и поцеловал ей руку. Она восприняла это как особое чувство симпатии к ней со стороны такого уважаемого в московском обществе человека, каким был Иван Иванович Раевский.

Материальные затруднения, пришедшие с падением НЭПа, не отражались на моем душевном состоянии. Я был счастлив, видел все в розовом свете.

ТРАГЕДИЯ В СЕМЬЕ РЯЗАНЦЕВЫХ

 

Выше я говорил о своих родственниках Мордвиновых, живших на хуторе Утес, основанном моей прабабушкой Екатериной Ивановной Раевской. После Октябрьской революции Мордвиновы, как и все им подобные, покинули хутор и оказались в Москве. Старики Мордвиновы, Иван Николаевич и Маргарита Ивановна, умерли, не дожив до революции. Остались две замужние дочери и сын. Приходясь двоюродными моему отцу, они были для нас тетками и дядей. Когда наша семья переехала в Москву, мы постоян-

 

но встречались с Мордвиновыми. Особенно близкие отношения у нас сложились с тетей Лизой (моей крестной матерью) и дядей Володей. С тетей Катей мы встречались только в семье ее сестры и брата.

Елизавета Ивановна первым браком была замужем за А.В.Кошелевым, а вторым — за Александром Васильевичем Рязанцевым, инженером-технологом, ученым с мировой известностью. У тети Лизы была дочь Наташа от первого брака, которую удочерил второй муж, и она стала Рязанцевой. Сестра тети Лизы, Екатерина Ивановна, вышла замуж за Владимира Николаевича Юматова — актера одного из драматических театров в Москве, имевшего псевдоним Рудин. Семья Юматовых жила в Филипповском переулке близ Арбата, у них была одна дочь Ольга, ровесница Наташи. С ними до 1930 г. жил брат тети Кати — Владимир Иванович Мордвинов, дядя Володя. Он был преподавателем вокала в Институте музыкальной науки (ГИМН) и Институте театрального искусства (ГИТИС). В середине двадцатых годов он женился на Анне Захаровне Акимовой и вскоре отстроил себе уютную двухкомнатную квартиру в полуподвале большого дома в Леонтьевском переулке (ул. Станиславского).

В это время многие люди, имевшие достаток, получали право отстраивать себе квартиры в полуподвалах и нежилых домах. Существовали особые кооперативы застройщиков, вполне доступные по средствам многим москвичам. Брат и сестры Мордвиновы жили, как говорят, душа в душу. У тети Лизы Рязанцевой была довольно просторная квартира в переулке Сивцев Вражек, где часто собирались гости. Александр Васильевич занимал ответственную должность в Наркомторге. Семья ездила с ним по Скандинавским странам и Германии. Казалось бы, чего еще можно желать? Но пророческие слова произнес несчастный Александр Васильевич, когда его спросили в начале 1930 г.: «Каких еще достижений у нас можно ожидать от выполнения пятилетнего

 

плана?» «Самым большим достижением будет, если мы все останемся живы», — спокойно ответил Александр Васильевич.

И что же? Через несколько месяцев его арестовали, и он оказался центральной фигурой в новом процессе «вредителей» рабочего снабжения.

Правящая партия коммунистов, желая снять с себя вину за надвигавшийся голод, вызванный уничтожением крестьянства, голосом ОГПУ объявила о «раскрытии контрреволюционной организации», якобы занимавшейся вредительством в сфере продовольственного снабжения. Надо сказать, что мне нигде не приходилось читать об этом вопиющем своей беззаконностью процессе, хотя все обвиняемые еще в хрущевские времена были посмертно реабилитированы.

Когда на первых страницах центральных газет появилось сообщение органов ОГПУ о «преступлениях», совершенных «вредителями» рабочего снабжения, ЦИК СССР тут же поместил свое удручающее беззаконием постановление: «Приговор по делу вредителей передать на рассмотрение коллегии ОГПУ». Приговор за подписью Менжинского гласил: «Расстрелять всех сорок восемь вредителей».

Помню, что у нас в ВЭИ проходили митинги, на которых клеймили «вредителей», кормивших рабочих непотребной пищей, испорченными консервами и т.п. Этот процесс произвел на обывателей ужасающее впечатление своей жестокостью. Расстрелять сорок восемь человек без суда, одним постановлением коллегии! Я встретил одного рабочего из наших мастерских, он обратился ко мне: «Как ты смотришь на то, что написано в газетах?» Я ответил: «Не знаю». А он покачал головой и сказал: «А мне не верится, что это правда». Я добавил: «Мне тоже». Такие разговоры в то время, по выражению чекистов, являлись взносами на наш текущий счет, открытый в ОГПУ — НКВД.

 

Прочитав газету, моя мать тотчас же отправилась к тете Лизе в Сивцев Вражек, но ее не оказалось дома. Домработница передала, что она уехала к брату в Леонтьевский. Мама отправилась туда. Тетя Лиза была в невменяемом состоянии, она даже не заметила, как мама пришла, потом, сообразив, кинулась к ней и зарыдала.

— Олечка! Скажи мне, почему они так лгут? Будто Александр Васильевич получил тридцать тысяч от какого-то иностранца? Как же это жестоко! И за что, главное? А негодяй следователь еще недавно звонил мне, передавал привет от Александра Васильевича и просил принести подушку и последние очки: сказал «последние», я поняла какие — это те, которые он надевает, чтобы читать мелкий шрифт.

Моя мать, как умела, старалась ее успокоить, а сама недоумевала: действительно, зачем очки и подушка, когда его судьба уже была предрешена?

Через несколько лет, когда я сам оказался в лагере, мне пришлось услышать не вполне точные сведения о том, что Александр Васильевич не был расстрелян, а его поместили в так называемую «шарагу»¹, которые в то время создавали для использования выдающихся специалистов «на благо родине». В том же лагере летчик-испытатель мне рассказывал, что в тридцатые годы появились самолеты, на фюзеляже которых были написаны буквы «ВТ», что означало «внутренняя тюрьма». Летчики расшифровывали эти буквы в шутку: «Вредители — трудящимся».

Насколько верна была переданная мне версия о судьбе Александра Васильевича, я сказать не могу. Но кто за это возьмется? Когда я рассказал дяде Володе о слышанной мной версии, он мне ответил, что этого не может быть, так как он уверен в невозможности существования своего зятя, лишенного забот его жены, внимательно следившей за со-

 

стоянием его здоровья. У него была очень серьезная болезнь глаз и постоянное сердечное недомогание. Поэтому, считал дядя Володя, если его и оставили в живых, он долго протянуть не смог бы, а тем более — трудиться в тюремных условиях.

Чтобы завершить богатый событиями 1930 г., я снова возвращаюсь к любимому Художественному театру. В этот сезон под руководством В.И.Немировича-Данченко был поставлен спектакль по роману Л.Н.Толстого «Воскресение» в совершенно новом аспекте. Необычным для Художественного и вообще других театров было введение роли чтеца, которую великолепно исполнял В.И.Качалов. Я решил непременно пойти на премьеру и заблаговременно купил два билета в амфитеатре (партер был весь продан).

Спектакль произвел на всех большое впечатление. Ступеньки бельэтажа были заполнены на этот раз не обладателями контрамарок, а артистами театра. На спектакле присутствовал секретарь ЦИК СССР А.С.Енукидзе — покровитель академических театров. Я видел его в антракте непринужденно беседующим с ведущей актрисой МХАТа А.К.Тарасовой. Та была в зеленом шелковом платье, с белым песцом на плечах.

После окончания спектакля никто из зала не уходил. Гремели овации, раздавались крики: «Качалов! Немирович! Еланская!» Когда мы вышли с Лёной на улицу, перед подъездом стояли лихачи-извозчики. Один из них, подъехав, обратился ко мне: «Молодой человек, садись, прокачу твою красавицу». Я предложил Лёне, она согласилась. Мы сели в маленькие санки, и лихач помчал нас по заснеженным московским переулкам. Было поздно, я не стал заходить в дом и, простившись, пошел домой. Я шел счастливый, любимый своею невестой: сейчас буду рассказывать дома, какой чудесный спектакль поставлен во МХАТе!

Но всем ли так хорошо и счастливо, как мне? Где теперь мой арестованный двоюродный брат Артемий? Он уже дав-

 

но не пишет, и Олечка, его сестра, пока не имеет ответа от Екатерины Павловны Пешковой. А тетя Лиза с Наташей — они теперь «лишенцы», и их вышлют из Москвы. Скоро Новый год, но теперь непрерывная неделя, у нас дома у всех рабочий день, значит, и встреча отпадает. Еще одна неприятность: арестовали отца Владимира Воробьева, как это тяжело тете Кате, она лишилась духовного покровителя. С такими смешанными мыслями и чувствами я пришел домой, где меня ожидали мама и братья.

ТРЕТИЙ РЕШАЮЩИЙ

 

С тех пор как мы переехали с Покровки в новое здание института, обстановка на работе изменилась. Результат ли это значительного расширения нашей бывшей лаборатории, а теперь отдела со многими лабораториями, или смена эпох, сказать трудно. На Покровке у нас было все по-домашнему. Пили общий чай за лабораторным столом, вели непринужденную беседу, иногда, втихую, разводили спирт и устраивали выпивку, слушали анекдоты — словом, была одна семья. В новом здании появились новые порядки. Прежде всего табельная доска с номерными жетонами. Утром, до девяти часов, всем сотрудникам надлежало снять свой жетон с одной доски и перевесить его в соответствующее место на соседнюю. Строгая табельщица ровно в девять часов закрывала первую доску и с особым удовольствием начинала переписывать опоздавших по оставшимся жетонам. Она передавала список начальству. Опоздавшие сотрудники записывались у табельщицы, и она проставляла, на сколько минут опоздал каждый.

В конце тридцатого года в нашем отделе было общее собрание, на котором выступил с докладом начальник отдела товарищ Осипчик. Сообщив о результатах деятельности отдела за истекший год, он сказал, что наступающий 1931 г.

 

объявлен правительством как «третий решающий» год пятилетки и что многие производственные коллективы выдвигают лозунг: «Пятилетку — в четыре года». Он обратил особое внимание на повышение трудовой дисциплины и производительности труда. В это время начали лучшим производственникам присваивать звание ударника социалистического труда. Доклад начальника был выслушан со вниманием, вынесено решение: всем подразделениям взять на себя определенные обязательства на первый квартал 1931 г.

Я в это время работал в фотолаборатории и был в числе ударников, так как хорошо оформил к Новому году фотогазету, отражавшую производственную жизнь нашего отдела.

В соседней металломагнитной лаборатории, называвшейся металломагнитной группой, работали инженерами два моих приятеля: Женя Островский и Борис Садиков. Начальником группы был Александр Семенович Займовский. С ними я познакомился с переездом в новое здание и быстро подружился. Среди техников и лаборантов в металломагнитной группе были довольно задорный, симпатичный парень по фамилии Антипов и девушка-комсомолка Маруся Кашлина.

В обеденный перерыв я зашел к моим приятелям, которые обсуждали встречу Нового года. Но какая может быть встреча при непрерывной неделе, да вдобавок это считается «буржуазным предрассудком». Но так считалось официально, а Женя и Борис имели свою точку зрения. Они сообщили начальнику группы Займовскому, что завтра, 1 января, опоздают на час или полтора, а Антипов постарается снять их номера с табельной доски, и, таким образом, табельщица не запишет их опоздания. Появление их в гардеробе в половине одиннадцатого они всегда могут объяснить тем, что заходили в другое здание института и возвращаются обратно. Начальник группы не советовал им это делать, все могло обернуться большой неприятно-

 

стью. Однако Женя и Борис не вняли опасениям Займов-ского.

Приятели встретили Новый год, порядочно накачавшись спиртным. Захватив с собой бутылку портвейна для опохмелья, утром они отправились в институт. Антипов с ловкостью справился с табельными жетонами, и все, казалось бы, обошлось, как намечалось. Однако секретарь Осипчика — Лидия Лазаревна получила от начальника задание тщательно проследить за теми, кто опоздает на работу 1 января. Обнаружив утром отсутствие двух человек, она немедленно отправилась к табельщице, где выяснила, что жетоны обоих приятелей сняты. Тогда, чтобы не попасть впросак (возможно, они пришли вовремя и по каким-то делам отправились в мастерские или в другой отдел института), Лидия Лазаревна предупредила вахтера в проходной, чтобы он никого не пропускал до ее возвращения, а сама пошла по разным отделам института искать следы отсутствующих приятелей. Пока она их искала, те подошли к проходной и, получив от ворот поворот, не задумываясь, перелезли через ограду и направились сразу в свой отдел. Они решили, что теперь все в порядке, но Лидия Лазаревна увидела, как они лезли через забор, и направилась доложить начальству о выполнении данного ей задания. Борис и Женя подошли спокойно к гардеробу, сняли пальто и с бутылкой портвейна поднялись на второй этаж, направляясь в свою металломагнитную группу. Маруся в это время наматывала опостылевшие ей тароиды (магнитные катушки). Через Антипова ей было известно о затее двух инженеров, и, когда они вошли, она тихо сообщила, что полчаса назад приходила Лидия Лазаревна и спрашивала, где они и почему их нет.

— Ну и что ты ответила? — спросил Женя.

— Что я могла ответить? Сказала, что, наверное, пошли в мастерские.

— Ну и молодец! Доставай чашки, хлебнем по глотку портвейна!

 

— А ну-ка сунется сюда эта ищейка Лидия?

— Давай скорее, у нас головы трещат!

Чашки наполнились, все чокнулись, выпили, посуду быстро убрали. Но дверь тихонько открылась на щелочку, через которую Лидия Лазаревна наблюдала за происходящим, в эпилоге Евгений с Марусей целовались.

В тот же день на собрании выступил профорг Зак. Он обратил внимание на вопиющее нарушение производственной дисциплины двумя молодыми специалистами, один из которых, товарищ Евгений Садиков, — член профкома. Когда Зак сказал, что молодые специалисты перелезли через забор, Садиков выкрикнул: «Да, сыск у вас поставлен на широкую ногу!» Зак парировал: «Лидия Лазаревна как ударник заботится о трудовой дисциплине в коллективе, сыск здесь ни при чем». Затем Зак заявил о сцене с выпивкой:

— Совершенно недостойно поведение комсомолки товарища Кашлиной! Вы не будете отрицать, товарищ Кашлина, что пили в служебное время вино, а потом целовались?

Покрасневшая Маруся ответила: «Скрывать не буду, целовалась». Все захохотали, а Зак продолжал:

— Нам сейчас надо сделать из всего происшедшего серьезные выводы. Товарищей Садикова и Островского я предлагаю лишить звания ударников и объявить им строгий выговор. Что же касается товарища Кашлиной, то ей объявить выговор и указать на...

— Он не успел договорить, как послышался выкрик Антипова: «На бытовое разложение!»

— Да, — продолжал Зак, — но, товарищ Антипин, не встревайте!

— Я не разлагалась! — жалобно выкрикнула Маруся, — всего один раз поцеловалась.

Раздался такой хохот, что наскоро приняли решение без указания «на бытовое разложение».

 

СВАДЬБА

 

Наша свадьба была намечена на 20 января. До того как оформить брак в загсе, Лёне предстояло получить разрешение на него из-за ее несовершеннолетия. Процедура эта, к счастью, оказалась простой. Лёна получила соответствующую справку, но мы не спешили в загс, так как нам предстояло венчаться. Поскольку отец Владимир был арестован, венчание проводил его преемник, тоже отец Владимир. Служил также и дьякон, ученик дяди Володи Мордвинова. Мой брат Михаил, тоже ученик дяди Володи, имел очень сильный баритон. Он решил на моей свадьбе читать по церковному чину книгу «Апостол». Голос его покрывал всю церковь. Я, стоя под венцом, видел восхищенного этим звучанием дьякона, на лице которого выражался восторг. У нас с Лёной было по три шафера. У меня: два брата и сослуживец Андрей Николаевич Вальский. У Лёны — два ее брата и Всеволод Тарасов — математик, приятель и однокурсник моего брата Михаила по университету. Всего собралось более двадцати человек. Из Голицыных была только Машенька.

Среди недавних знакомых присутствовала студентка математического факультета университета Тамара Придворова — дочь поэта Демьяна Бедного. Это неожиданное знакомство произошло совершенно случайно. Один из преподавателей университета рекомендовал девушке для успешного усвоения предмета попросить моего брата дать ей несколько уроков. Придворовы в то время жили в Кремле. Михаил в течение 1930 г. занимался с Тамарой v них на квартире, а потом Тамара и ее сестра Сусанна стали бывать у нас. Мать двух сестер и их двух младших братьев, Вера Руфовна (Демьян вскоре с ней развелся, женившись на молодой актрисе), была образованной и очень симпатичной женщиной. Она поощряла знакомство и общение своих дочерей с нами. Занятия с Михаилом пошли

 

Тамаре на пользу, она успешно окончила университет. Хорошие отношения с этой семьей, при отсутствии ее главы — Демьяна, продолжались у нас долгое время, вплоть до Великой Отечественной войны, когда многие связи порвались.

Свадебный стол был устроен в квартире Урусовых, откуда мы направились в нашу новую комнату, к тете Варе. Нам казалось, что жизнь устроена. Лёна закончила библиотечные курсы и поступила на работу в библиотеку Наркомата связи, в новое здание Центрального телеграфа на Тверской улице. Я работал на прежнем месте.

Мы в это время все увлекались пением. У моего друга Жени Островского был неплохой баритон. Две его сестры — Екатерина Петровна и Наташа — отлично играли на фортепьяно, особенно Наташа, она была короткое время ученицей Гречанинова. Екатерина Петровна и ее муж Александр Васильевич Перышкин, автор курса физики для средней школы, оба были музыкальны и пели. Вся компания потом брала уроки у В.И.Мордвинова.

МОЛОДОЖЕНЫ

 

Перед нашим переездом к тете Варе арестовали ее мужа Геннадия Викторовича Калачова. Аресты последние два года настолько участились, что этот был воспринят как обычное явление. Если бы Геннадий Викторович, как некоторые счастливцы, вернулся домой «без хвоста», все было бы в порядке. Но он получил «минус шесть» и уехал в Вологду. Было очень похоже, что арест и ссылка Геннадия Викторовича были инсценированы с целью захвата его квартиры. Квартирный вопрос в то время остро стоял. Чтобы завладеть кооперативной квартирой, достаточно было раскулачить владельца, что фактически и было сделано. В ГПУ Калачову ничего криминального не предъявляли, и просидел

 

он всего три недели. Но, поскольку его все-таки выслали, его жена Варвара Дмитриевна автоматически превратилась в «лишенку». А «лишенка» не может владеть кооперативной квартирой.

Одну комнату заняли мы, но на птичьих правах. Во вторую комнату с полным правом въехал с семьей — женой и малолетним сыном — некто Артемов, бухгалтер какого-то треста. Варвара Дмитриевна переселилась в темную комнатку, предназначенную для ванной. Не желая обострять отношения с нашим новоявленным соседом, мы согласовали с ним, при участии правления кооператива, наше временное проживание в одной комнате, без указания точной даты ее освобождения. Сосед, скрепя сердце, согласился, но требовал выезда Варвары Дмитриевны. Ей не хотелось нас покидать. Пока мы были на работе, она пользовалась нашей комнатой по своему усмотрению. Да и нам было очень нужно присутствие рядом близкого человека в преддверии появления у нас ребенка. Путем дипломатических приемов удалось кое-как уговорить правление. Так мы прожили без особых волнений следующие три года.

«Решающий» 1931 г. ознаменовался значительным ухудшением жизненного уровня всего населения как города, гак и деревни. Проходила сплошная коллективизация, деревня теряла свой облик. В городе исчезли все продукты, в магазинах — пустые прилавки. Зато появились знаменитые Торгсины. Означает это — торговля с иностранцами. При чем тут иностранцы? Ведь Торгсин, как раз напротив, предназначался для наших граждан, только с одним условием — оплачивать товары бонами, которые можно было получить в обмен на золото, серебро и бриллианты. Так государство начало выкачивать из населения последние остатки его «золотых запасов». А чего только не было в Торгсинах! Все то, что было четыре года назад за советские рубли!

 

«ИСКАТЕЛИ ЖЕМЧУГА» И «БЕЗ ВИНЫ ВИНОВАТЫЕ»

 

В 1931 г. популярность ОГПУ сильно возросла. Появлялись производственные бригады имени ОГПУ, шли трамваи с надписями на боковых сторонах: «Ударная "Б" линия имени ОГПУ» — и много всяких организаций, которым присваивалось это имя. Большое значение придавалось знакомству с сотрудниками этого ведомства.

ОГПУ, помимо борьбы с «контрреволюцией», занялось изъятием драгоценностей и благородных металлов у граждан, у которых предположительно они могли быть. Выяснилось, что недостаточно делать тщательные обыски, так как владельцы драгоценностей тоже были не дураками и прятали сбережения так, что никакой обыск не поможет. Органы ОГПУ поэтому изобрели другой способ добычи. Он заключался в аресте подозреваемого в сокрытии ценностей и продолжительном «уговаривании» его сдать свои сбережения государству, за что ему будет обеспечено немедленное освобождение из-под стражи и неприкосновенность. Нюх у гэпэушников был отличный. Они, конечно, следили за посетителями Торгсинов, но понимали, что туда в основном ходили «мелкие сошки», а «киты и акулы» используют Торгсины окольным путем.

Тем не менее не всем «китам» удавалось скрыться, органы их засекали. Уже было общеизвестно, что камеры Бутырской тюрьмы переполнены потенциальными держателями ценностей. Выдумщики анекдотов объявили, что в Москве открылся Театр имени ОГПУ, в котором поставлена опера Бизе «Искатели жемчуга» и пьеса Островского «Без вины виноватые».

Как-то моя Лёна пришла домой с известием, что арестовали ее тетушку Марусю Петрово-Соловово. Родные ходили за справкой, как это было принято, кроме самого ОГПУ, в Красный Крест, но там ответили, что в списках аресто-

 

ванных она не числится. Скоро, кажется, через пять дней, тетю Марусю выпустили, и она выдала агенту ОГПУ значительную часть сохранившихся у нее драгоценностей.

Никуличевы перед отъездом на дачу решили оставить у нас ящик со столовым серебром на двадцать четыре персоны. Оставили без всякого умысла, просто, чтобы не брать лишних тяжестей. Теперь, когда стали потрошить нэпманов, они сочли, что этот ящик у нас лучше сохранится, и он действительно сохранился.

Весной 1931 г. Ивана Егоровича Никуличева повесткой вызвали в ОГПУ. Он взял, как положено, суму с кое-какой едой и отправился по назначению, рассчитывая вечером вернуться домой в Ильинское. Но прошли вечер, ночь и еще день и ночь, а Иван Егорович не возвращался. Мария Михайловна на третий день собралась в Москву и прямо с Казанского вокзала поехала на Лубянку узнавать про мужа. Прием был на Лубянке, 14, в ОГПУ по области. Оперативник долго перебирал списки арестованных, но Ивана Егоровича никак не находил.

— Как же так, товарищ начальник, ведь он позавчера по лучил повестку и сразу поехал на Лубянку, дом четырнадцать?

— Повестку, вы говорите, гражданка?

— Ну да, я же говорю вам, позавчера!

— Тогда все ясно!

Оперативник достал списки из другой папки и сказал:

— Так, все ясно, извините, вас как зовут?

— Марья Михайловна.

— Уважаемая Марья Михайловна, муж ваш не арестован, а временно задержан у нас, скоро все прояснится, ему надо дать свидетельские показания.

— Ну а когда это — скоро? Вы говорите, он вернется, то есть вы его отпустите?

— В самое ближайшее время, Марья Михайловна, не беспокойтесь. В самое ближайшее время.

 

Мария Михайловна была удивлена столь вежливым обращением оперативника и отправилась домой. Прошла еще неделя, а Ивана Егоровича все нет да нет. Решила отправиться на Лубянку, 14, дочь Нина. С ней также вежливо разговаривал оперативник и также обещал, что отец скоро вернется.

И вот в один прекрасный день Мария Михайловна, будучи одна дома (дети уехали в Москву), вдруг слышит: скрипнула калитка и подходит к дому бледный Иван Егорович, идет, чуть не падает, а рядом с ним молодой мужчина, совсем незнакомый, в добротном пальто и шляпе. Мария Михайловна смотрит и глазам своим не верит, а Иван Егорович, не поздоровавшись, прошел со своим спутником в дом и подал знак жене, чтобы и она шла за ними. Когда она вошла, Иван Егорович тихо сказал:

— Машенька, неси шкатулку!

— Ваня, какую шкатулку? Ты что говоришь?

— Я говорю — шкатулку, что в сундуке, или ты не слышишь?

Мария Михайловна покорно вышла и через две минуты возвратилась и поставила на стол шкатулку. В руке у нее был ключ, Иван Егорович велел дать его пришедшему с ним мужчине. Тот открыл шкатулку, вытащил из портфеля форменный бланк и начал записывать на нем наименование предметов, содержащихся в шкатулке: 1) Сумки дамские желтые — 2 штуки; 2) Портсигары желтые — 6 шт.; 3) Кольца желтые — 15 шт., и т.д.

Список вещей был составлен в двух экземплярах, один из которых агент любезно вручил Марии Михайловне. Все содержимое шкатулки было вложено в нее обратно. После этого агент запер шкатулку и вернул ключ Марии Михайловне. В довершение этой акции Иван Егорович сообщил жене, что обязан возвратиться с товарищем оперативником на Лубянку и вернется только завтра.

 

В этот момент, к счастью, пришли домой дочери Нина и Зина, которые занялись упавшею без чувств матерью, а агент вместе с Иваном Егоровичем и шкатулкой поспешили удалиться. Старые люди «прежнего» времени расценивали эдакое как разбой среди белого дня, а молодежи власти внушали, что подобное — неизбежная акция диктатуры пролетариата.

Иван Егорович вернулся на следующий день, молчаливый, спокойный. За семейным столом просил, чтобы его ни о чем не расспрашивали, сказал, что завтра поедет на фабрику, где его очень ждут. Дочери жалели только о том, что не послушали совета моей сестры Елены и вовремя не сдали сумки в Торгсин.

ВЕСНА И ЛЕТО 1931 ГОДА

 

Вскоре после нашей свадьбы тяжело заболел дядя Ваня Раевский. В последние годы у него проявлялось психическое расстройство, это выводило его из равновесия, он ложился в клинику Корсакова, отдыхал там и возвращался практически здоровым. Но в этом году клиника не дала облегчения. Видимо, на здоровье сказалась одинокая, неустроенная жизнь, отсутствие заботившегося о нем сына, томящегося на Соловках. К осени дядя Ваня стал плохо себя чувствовать не только психически, но и физически. Он ослаб, почти не выходил из комнаты, никого не хотел видеть. Потом у него образовалось рожистое воспаление всего лица, и в октябре он скончался на шестидесятом году жизни. Похоронили его так же, как и мою бабушку, на Дорогомиловском кладбище.

Моему брату Михаилу предстояло сдавать государственные экзамены, а затем получить диплом. Но какие-то злые силы, выискивающие студентов, не достойных получения высшего образования, добились его исключения из универ-

 

ситета. В это время покровительствовавшего брату Вышинского в Главпрофобре уже не было, он поднялся выше и стал заместителем генерального прокурора Акулова. В такие верха мы добраться не могли.

Но у моей матери сложились добрые отношения с рядом преподавателей и профессоров университета, для которых она вела кружок английского языка. Среди ее друзей был член ректората профессор Владимир Васильевич Гиммерлинк — известный ученый в области агрохимии и почвоведения. Она обратилась к нему, и он очень скоро добился восстановления моего брата. Весной Михаил успешно сдал все экзамены и получил диплом.

Многих студентов по окончании вуза направляли на периферию. Так, приятеля моего брата, Всеволода Тарасова, направили в Алма-Ату, многим другим пришлось уехать в Сибирь и другие места. Михаилу повезло, он, будучи студентом, работал в Институте сооружений, и этот институт сумел закрепить его через ВСНХ¹ в должности научного сотрудника. Таким образом, он остался дома, что в то время не каждому удавалось.

Для тридцатых годов было характерно: переживешь одну неприятность, сменяющуюся на просвет и видимое благополучие, как вдруг возникает новая. Когда у брата решился вопрос с университетом, внезапно моей матери пришло извещение о лишении всех нас хлебных карточек. Пришлось идти матери и брату в Моссовет, выстоять очередь к какому-то высокому чину, который выразил свое удивление по поводу случившегося, даже ругнул тех, кто отобрал карточки, и написал на заявлениях матери и брата: «Возвратить». Карточки возвратили, но покоя не было. Напротив, казалось, вот-вот придет несчастье, если не у нас, так у других.

 

Моя семейная жизнь проходила в преддверии рождения нашего первого ребенка. Теща Евдокия Евгеньевна сочла целесообразным временно разъединить нас и уехала с дочерью в Крым, я же твердо решил провести отпуск в Одоеве. Туда я сагитировал поехать своих друзей по службе — А.С.Займовского с женой и Б.Г.Лившица. Они поехали позже меня на две недели, я же поехал вместе с дядей Володей Мордвиновым и его женой тетей Анноч-кой. Вслед за нами отправились в Одоев моя мать и брат Михаил с товарищем. В итоге маленький Одоев принял в это лето большую компанию москвичей. Нашей Груше досталось немало хлопот, чтобы всех устроить с квартирой и питанием.

В Москве в это время с питанием было плохо. Здесь же, в Одоеве, несмотря на создание колхозов, продовольственная проблема решалась вполне удовлетворительно. Многие жители города имели свое хозяйство, держали коров, поросят, даже овец. Городское стадо имело хороший выгон для пастбища. Цены тоже были невысокие. Все приехавшие сюда на отдых с охотой принимались на квартиры с питанием.

Дядя Володя по вечерам услаждал местных жителей пением. Его хорошо поставленный тенор громко звучал в зале Дома культуры. Мои друзья из ВЭИ после завтрака отправлялись на берег Упы купаться и загорать. Я тоже иногда составлял им компанию. Мы облюбовали одно место в двух километрах от города, куда надо было идти через ржаное поле. Выйдя из города, мы все раздевались до трусов, а жена моего друга — Люля до примитивного купального костюма, и так шли через поле к реке. Почти всегда попадались нам навстречу деревенские девушки, одетые уже ближе к городской моде, но некоторые еще носили прежние длинные юбки и яркие кофты. Встреча с нами у них всегда вызывала смешки, особенно они удивлялись полураздетой Люле.

 

Все отдыхавшие тем летом в Одоеве были довольны. Одна из одоевских красавиц, постоянно приходившая слушать пение Владимира Ивановича и моего брата Михаила, влюбилась в Мишу.

РАДОСТИ И ПЕЧАЛИ

 

Моя двоюродная сестра Олечка Раевская в течение 1929—1931 гг. не переставала время от времени посещать Красный Крест и наконец летом 1931 г. получила известие, что ее брат находится в Москве, в Институте имени Сербского на обследовании. Что с Артемием? Зачем он в Институте Сербского? Выяснились следующие подробности. В лагере ему ампутировали правую ногу намного выше колена. Профессор Галушкин (психиатр) сделал заключение о неизлечимости психически больного инвалида. А раз неизлечим, можно освободить, и ГПУ его отпустило с миром.

Помню, как, узнав о происшедшем, испугалась моя Лёна, потом пришла в негодование, я старался ее успокоить, но сам был потрясен этим неожиданным известием. Надо отметить энергию и решительность старшей сестры Артемия — Елены Ивановны Гвоздевой, проявленные ею в сложившейся обстановке. У семьи Гвоздевых, состоящей тогда из троих взрослых и одного двухгодовалого ребенка, была небольшая двухкомнатная квартира во Вспольном переулке, близ Патриарших прудов. Елена Ивановна, не задумываясь, освободила меньшую комнату и поместила туда чуть живого брата. За большие деньги она наняла в качестве сиделки пожилую медицинскую сестру. Посоветовавшись с лучшими врачами, она в условиях карточной системы с помощью Торгсина, куда снесла почти все свои ценности, обеспечила брату требующийся ему рацион питания. Здоровье Артемия постепенно улучшалось.

Одновременно с возвращением физических сил голова его тоже стала просветляться. Врач-психиатр, следивший

 

за больным, восторгался успехами лечения. Моя мать, посетившая больного на второй или третий день его приезда, предполагала, что восстановление здоровья Артемия маловероятно. Но уже через месяц она изменила свое мнение. Артемий через нее просил, чтобы я пришел к нему. Я пришел, он поздравил меня с женитьбой. Он был еще слаб и имел несчастный вид, однако дело шло на поправку. Еще месяц, и больной встал на костыли, а еще через месяц мы уже слушали его прекрасный баритон.

На четырнадцатилетние Октябрьской революции гости собрались у моей сестры, жившей на Софийской набережной. Лёне, беременной, не хотелось идти, но я ее уговорил, и мы пришли. Там был молодой мужчина — Игорь Кречетов, желавший непременно потанцевать с моей женой. Он гак просил, что нельзя было отказаться, и она протанцевала с ним вальс. Когда через месяц Игорь узнал, что у нас родился сын, он выразил удивление, сказав: «Как же это возможно, если она так хорошо вальсировала со мной на вечере у Самариных?»

В конце ноября Евдокия Евгеньевна решила взять Лёну к себе, благо комната братьев была свободна, они находились в экспедициях на изысканиях. 1 декабря я позвонил с работы в квартиру Урусовых, и Евдокия Евгеньевна мне сообщила, что утром она с Лёнушкой ходила в родильный дом имени Грауэрмана. Там ее приняли и решили оставить, а утром 2 декабря отец Лёны, князь Юрий Дмитриевич, позвонил мне по телефону и сказал, что у Лёнушки родился сын — Кирилл. Для меня началась новая жизнь!

НОВЫЕ ПЛАНЫ

 

Когда я вернулся из отпуска летом 1931 г., у меня зародилась идея написать книгу-руководство по микрофотографии, чем я усиленно занимался в течение почти целого го-

 

да. Идею поддержал руководитель металломагнитной группы Александр Семенович Займовский, который согласился редактировать мою книгу. Я чувствовал себя на коне в прямом (так как почти ежедневно бывал в манеже) и переносном смысле. Еще до рождения моего сына Металлургиздат подписал со мной договор на книгу, названную «Техника микроскопического исследования металлов». Я фактически полностью перешел на работу в металломагнитную группу, где стал упорно заниматься металлографией.

Моя жена, которой только недавно исполнилось восемнадцать лет, послушалась совета матери и осталась на некоторое время жить с новорожденным сыном у родителей. Я тоже перебрался туда, но мы с женой хотели как можно скорее вернуться в свой дом и заняться устройством самостоятельной жизни, в которой было немало проблем.

У моей свояченицы Эды Урусовой — жены моего двоюродного брата Михаила Унковского — в марте 1931 г. родился сын Юра, который был опекаем бабушкой Евдокией Евгеньевной. Теперь у нее появился второй внук, забот стало больше. В начале тридцатых годов наем няни для детей не составлял никаких затруднений. В связи с коллективизацией многие молодые девушки из деревни охотно нанимались за незначительную плату ухаживать за детьми. Так, у Юры была молодая няня Дуняша, которая нам рекомендовала свою подругу Нюшу. Обе эти девушки были очень приятными, крепко привязанными к своим воспитанникам. Тем не менее надзор бабушек все же был нужен, так как ня-ни были молодые и, в общем, неопытные.

Появление на свет новорожденного прежде всего требовало регистрации в загсе, без чего нельзя было получить продовольственной карточки и детского питания. Послед нее было особенно существенно, так как никаких молочных продуктов в магазинах купить нельзя, а молочницы прекратили привозить молоко. Очень трудно было приобрести детскую кроватку, преимущественно это были плете-

 

ные кроватки в виде корзины. Лёна поставила мне условием ее переезда в нашу комнату приобретение кроватки. Она сказала, что не может себе представить, чтобы наш малютка спал в чемодане, как у Олечки Голицыной — дочери дяди Вовика. Кроватку удалось достать — сначала плетеную, а потом настоящую железную с сеткой.

В начале 1932 г. я получил справку, что исполняю должность инженера, и мне установили телефон. Это было большим достижением. Мы могли теперь позвонить моей матери в Малый Могильцевский, родителям жены в Знаменский переулок.

К весне наша жизнь наладилась. Мальчик рос и обещал стать очаровательным. Какие только ласковые слова ему ни говорили все: и родители, и бабушки, и дяди, и тети. Он был пока единственным в нашей семье маленьким, которого все любили, брали из рук в руки и восхищались его обаянием.

Наше семейное счастье очень скоро омрачилось неприятностями на моей службе. Я даже не мог понять, кому я помешал, решив заняться металлографией, да еще писать книгу. Но кто-то донес начальнику отдела Алферову, и он вызвал меня для такого разговора:

— Вы почему перешли на работу в металломагнитную группу?

— Потому, что меня интересует металлография.

Как я потом догадался, начальник более всего был раздражен моей наглостью: не имея диплома, писать книгу. Он решил, что книгу пишет Займовский, а я просто примазался. Это глупое предположение потом было опровергнуто и результате разговора Займовского с директором института. Тот понял, что начальник отдела Алферов поддался глупому доносу. Но Алферов уже издал приказ о моем увольнении в связи с сокращением штатов, чем я воспользовался, чтобы перейти в Институт физики при Московском университете, в то время носившем имя советского историка

 

М.Н.Покровского (впоследствии — «врага народа»). Меня пригласил туда выдающийся ученый-магнитолог профессор Н.САкулов по рекомендации моих друзей из металломагнитной группы.

Мне потом сообщили, что приказ о моем увольнении из ВЭИ был отменен, и заместитель директора института по адмхозчасти предложил мне вернуться на работу. Но я счел неудобным принять это предложение, поскольку уже дал согласие перейти в университет. И в результате не только не сожалел, но благодарил Бога за свою судьбу.

ДВА ГОДА В УНИВЕРСИТЕТЕ

 

Между моим увольнением из ВЭИ и поступлением в университет прошло около недели. Материально я нисколько не был ущемлен, так как меня уволили по сокращению штатов и поэтому выдали выходное пособие в виде полумесячной зарплаты.

Когда я пришел в университет для оформления на работу, меня поразил контраст обстановки между прежним местом работы, где царил казенный режим (с табельными досками, бесконечными производственными совещаниями и тому подобными советскими атрибутами тридцатых годов), и университетом, где превалировали совсем иные ценности, а обязательная надстройка хотя и существовала, но не была доминирующей.

Профессор Николай Сергеевич Акулов предложил мне должность техника в руководимой им магнитной лаборатории. Оснащение ее было более бедным по сравнению с металломагнитной группой ВЭИ, но пока удовлетворительным, т.е. достаточным для текущих работ. При лаборатории была небольшая слесарная мастерская, где я сразу заказа необходимый мне шлифовальный станок. Николай Сергеевич объяснил мне, что входит в мои обязанности, и позна-

 

комил с молодым физиком М.Б.Дехтяром, в распоряжение которого я поступаю. Среди научных сотрудников лаборатории, кроме Дехтяра, были выдающийся своими знаниями и умом физик Александр Александрович Гельфенбейн, очень способный техник Владимирский и аспиранты Бычков и Волков.

Самым интересным для меня было узнать о режиме работ в лаборатории. Я спросил Николая Сергеевича: «Когда мне надлежит приходить на работу?» Он ответил: «А когда нам удобнее?» Я был поражен этим свободным режимом и сказал: «Если можно, с десяти часов утра». «Ну и очень хорошо», — последовал ответ. Я не стал уточнять, когда заканчивается работа, подумал, что в четыре часа. Оказалось, что это тоже зависит от меня и от того, как я буду справляться с работой.

Такая обстановка, как я скоро узнал, существовала во всех лабораториях Физического института МГУ. Позже я убедился, что атмосфера свободы обеспечивает наилучшие условия для творческой работы и положительно сказывается на производительности труда. Когда же мне с моим руководителем требовалось подогнать работу, чтобы выдать ее к определенному сроку, мы задерживались в лаборатории иногда до десяти часов вечера.

ЗНАКОМСТВО С УЧЕНЫМИ-ФИЗИКАМИ

 

Физический институт МГУ, или, как он официально назывался, Научно-исследовательский институт физики, сокращенно НИИФ, существовал параллельно с физическим факультетом того же МГУ, частично выполняя его функции. Сочетание этих двух подразделений, по моим тогдашним представлениям, имело большой смысл. Почти все сотрудники Физического института были одновременно преподавателями и профессорами университета. Студенты

 

проходили практику в НИИФ, здесь обучались аспиранты, а дипломники выполняли свои дипломные работы. Оба эти подразделения были тесно связаны между собой.

Во время моего поступления на работу в НИИФ в стенах его трудились почти все выдающиеся советские физики: академик С.И.Вавилов (будущий президент Академии наук), академик Л.И.Мандельштам, член-корреспондент АН СССР В.К.Аркадьев, профессора Г.С.Лансберг, И.Е.Тамм, А.С.Предводителев, А.Б.Млодзеевский, А.А.Андронов, М.А.Леонтович. Все профессора имели еще звание или должность — действительный член института. Мне приходилось встречать здесь часто приезжавшего из Ленинграда академика А.Ф.Иоффе. Помню приезд из Англии академика П.А.Капицы, не возвратившегося обратно в Кембридж.

Директором НИИФ МГУ был профессор Б.М.Гессен, ученым секретарем — профессор С.З.Хайкин. Гессен в 1937 г. оказался «врагом народа».

Вот как произошло мое знакомство с М.А. Леонтовичем. Он зашел в нашу лабораторию и увидел меня за сборкой устаревшего металломикроскопа фирмы Рихтер.

— Вы, наверное, здесь новый сотрудник, тогда познакомимся — Леонтович Михаил Александрович!

Я отрекомендовался. Леонтович спросил меня, чем я буду заниматься. Объяснив в общих чертах, я между прочим сказал, что мне необходим фотомикроскоп, имеющийся в лаборатории академика Вавилова¹.

— Так пойдемте прямо сейчас к Сергею Ивановичу, я вас познакомлю; уверен, что он даст вам микроскоп, — с удивившей меня любезностью произнес Леонтович.

Я, разумеется, согласился. Про Леонтовича я уже слышал, что он и еще один молодой физик Андронов — выдви-

 

гающиеся светила. Поэтому я прежде всего был очарован таким вежливым обращением ученого к рядовому лаборанту. Как меня встретит академик Вавилов, я не знал. Но вот мы вошли в оптическую лабораторию. Сергей Иванович с папиросой во рту сидел около какого-то оптического прибора, к которому прикручивал деталь.

— Сергей Иванович, — начал Леонтович, — это новый сотрудник магнитной лаборатории Сергей Петрович Раевский, у него есть дело к вам.

Вавилов вынул изо рта папиросу, встал и, подавая мне руку, любезно произнес: «Вавилов, чем могу служить?»

Я объяснил, что мне нужен микроскоп. Вавилов, обратясь по имени и отчеству к молодому лаборанту Шубину, попросил его принести микроскоп.

— Такой годится? — спросил Сергей Иванович.

Я посмотрел и убедился, что это то, что мне нужно.

— Тогда забирайте, нам он пока не нужен, а понадобится — Шубин зайдет к вам, там уж договоримся. Думаю, друг друга не обидим.

Вот какие взаимоотношения складывались в 1932 г. между академиком (да еще каким — Вавиловым!) и двадцатипятилетним лаборантом со средним образованием. То была традиция Московского университета, державшаяся с давних времен.

ОБЩЕСТВЕННАЯ РАБОТА

 

Я не помню, почему профсоюзная организация в университете называлась не местком, а исполбюро. Помещалось оно в круглом зале, с наружной стороны которого была надпись: «Наука — трудящимся». У нас в НИИФ был профком, подчиняющийся исполбюро. Вскоре один из активистов, членов исполбюро, пришел к нам и, узнав о моем недавнем зачислении сотрудником института, предложил

 

мне принять участие в комиссии содействия госкредиту, сокращенно «комсод».

В обязанности комсода входила подготовка к охвату всех преподавателей, студентов и сотрудников научно-исследовательских институтов подпиской на государственный заем народного хозяйства. Началась эта кампания займов в 1927 г. Но поскольку облигации первых двух лет были практически возвращены государству, оно установило закон, запрещающий продажу облигаций. Однако законом предусматривалось разрешение в исключительных случаях закладывать, а в единичных случаях — продавать какую-то часть облигаций. Такие разрешения на заклад с шестидесятипроцентной выплатой стоимости облигации и ее продажу поручались профсоюзным организациям в лице комсода. Учитывая, что в операциях с разрешением продажи или заклада облигаций возможны большие злоупотребления, рекомендовалось выдвигать в комсод зарекомендовавших себя честных товарищей, преимущественно членов партий и комсомольцев, но с обязательным привлечением беспартийных. Выбор пал на меня.

Весной 1932 г. — завершающий год пятилетки — поднявилась кампания по охвату займом всего персонала Московского университета. Я, как член комсода, возглавлял комиссию по НИИФ и физическому факультету. По другим факультетам и НИИ были образованы отдельные комиссии потом все объединялось.

По факультетам университета были выставлены в виде плакатов сводки о ходе подписки на заем. В течение пяти дней подписку нужно было завершить. Установка «сверху» «не менее месячной зарплаты», а сверх лимита — сколько угодно, все зависит от сознательности масс. Члены партии и комсомольцы, как правило, подписывались на полтора оклада, некоторые — больше.

В начале оформления подписки ко мне явилось несколько студентов-комсомольцев, которые обязаны были выпол-

 

нять все мои поручения. В первый же день у нас должен был быть на руках полный список всех лиц с указанием месячного заработка или стипендии (для студентов). После готовности списка каждый из моей группы должен был охватить подпиской определенный участок. У нас их было несколько. Каждый вечер мы собирались и выясняли результаты. Я помню, что наш факультет был впереди всех, потом нас опередили, и я предпринял повторный обход своих коллег.

Подойдя к А.А.Гельфенбейну, я сказал: «Александр Александрович, я вас очень прошу еще надбавить!» «Сколько же?» — спросил Гельфенбейн. Я ответил: «Ну, хотя бы двадцатку». «Извольте, я согласен, но учтите, что вы превратили меня во вдову унтер-офицера, которая сама себя высекла». Несчастный, талантливый Александр Александрович, он потом превратился не в унтер-офицерскую вдову, а во «врага народа», а был поистине светлая голова.

Когда заканчивалась «заемная кампания», комсод собирался два раза в неделю (тогда шестидневку) для разбора поступивших заявлений. Каждый месяц комсод получал из банка определенное количество бланков на разрешение залога или продажи облигаций. Помню, что на весь университет выдавали не более десяти бланков для продажи и двадцати — для залога. Закладывать и продавать допускаюсь не более одного оклада, но рекомендовалось не более четверти оклада.

Для оформления этих операций от заявителя требовалось, кроме письменного заявления с указанием суммы, объяснить причину, вынуждающую продать облигации или их заложить. Все это заносилось в специальную тетрадь, а заявления подкалывались в определенную папку, хранящуюся вместе с тетрадью в сейфе. Там же хранились банковские бланки.

Через год студент, привлекший меня к работе в комсоде, был освобожден по его просьбе от обязанностей председа-

 

теля комсода, в связи с подготовкой к государственным экзаменам. Исполбюро пошло ему навстречу и предложило мне занять его место и одновременно войти в состав членов исполбюро.

Не прошло и недели, как ко мне является одна студент и сообщает, что прежний председатель комсода, используя свое положение, в течение прошедшего года неоднократно оформлял для себя и своей подруги продажу облигаций на значительную сумму, иногда делая это через подставных. Далее студентка-доносчица просила меня создать комиссию¸ установить факт незаконной продажи облигаций и передать все в ректорат для исключения виновного из университета.

Я был настолько удивлен услышанным, что не сообразил, как ответить, а она добавила: «Если вы вздумаете ее защищать, я передам все парторгу». Я поспешил сказать, чтобы она не беспокоилась, а специальной комиссии создавать не надо, у нас есть вновь выбранные четыре товарищи и мы все проверим. И я проверил вначале один.

Студентка была права, как тогда любили говорить, «на все сто». Мне стало очень жаль виновного, он был, в общем, неплохим парнем. И если спуститься на землю, ведь он никакого преступления не совершил, просто получил от государства свои деньги, данные взаймы. Не желая впутывать своих коллег в инцидент, я решил посоветоваться с председателем исполбюро.

Мой «шахматный» ход оказался правильным. Председатель исполбюро пользовался большим авторитетом в университете на самом высоком уровне. Он сразу сообразил, что если этот инцидент не замять, то студенту предстоит исключение. В 1932 г. среди партийных деятелей еще попадались порядочные люди. Он мне посоветовал не рассматривать документы по этому делу в комсоде, а когда явится доносчица, сказать ей, что все документы я передал председателю исполбюро и он лично разберется во всем. Осторожно сказал мне так:

 

— Товарищ Раевский, ты просишь моего совета и сам считаешь, что дело это надо закрыть?

Я подтвердил его мнение. Он добавил:

— Впрочем, ты можешь решать сам со своими товарищами.

Я тотчас же все документы передал ему.

Студентка пришла, я сказал ей, что «дело» у председателя, он будет разбирать лично и, если потребуется, подключит еще партком. Такой оборот дела ее, вероятно, удовлетворил, и она больше ко мне не являлась. Что же касается студента, то он был жалок, выразил мне свою благодарность и сказал: «Ты, Раевский, благородный человек». В итоге он сдал государственные экзамены и получил диплом.

НЕОЖИДАННОЕ СОБЫТИЕ

 

В начале 1932 г. семья моей двоюродной сестры Елены Ивановны Гвоздевой переехала в более просторную трехкомнатную квартиру в Большом Левшинском переулке. Ее муж Алексей Алексеевич, кроме основной работы в Институте сооружений, занимал теперь место профессора Военно-строительной академии, носил военную форму и имел на петлицах три шпалы, что потом соответствовало званию полковника, а тогда называлось «командир полка» или «компол».

Артемий поправился и, казалось, стал вполне нормальным человеком. Он, правда, из дома никуда не выходил и был под наблюдением психоневрологического диспансера. Младшая сестра его, Ольга Ивановна, время от времени поддерживала связь с Е.П.Пешковой, которая ей давно сказала, что Артемию лучше всего выхлопотать право на выезд за границу, поскольку имелось медицинское заключение о неизлечимости его болезни плюс к этому инвалид-

 

ность (отсутствие правой ноги), Пешкова считала, что ее хлопоты перед ОГПУ могут быть разрешены положительно. Но, видимо, решение такого важного вопроса требовало времени, эта канитель тянулась месяцами, наконец разрешение было получено.

Все родственники собрались у Гвоздевых для проводов Артемия. Он был довольно спокоен. На появившемся в то время такси фирмы «Рено» Артемия с сестрами отвезли на Белорусский вокзал. Остальные поехали трамваем. Был какой-то попутчик, ехавший в Париж, по виду приличный человек, он был рад приятному соседу и обещал всячески помогать Артемию в пути. Через несколько дней моя двоюродная сестра Ольга получила телеграмму из Парижа о благополучном приезде Артемия.

Позже мы узнали, что эмиграция встретила его как страдальца и мученика, это, по сути, было истинной правдой. Какое-то время Артемий жил в Париже, а во время Второй мировой войны в 1940 г. переехал в Лондон, где находилась его замужняя сестра Анна Ивановна Шувалова. Мой двоюродный брат Артемий Иванович Раевский был прекрасный, чистой души человек, умница, если не сказать — талант. К сожалению, в моем распоряжении нет подробных сведений о его жизни в эмиграции, где он пробыл более двадцати лет. Болезнь — рак печени свалила его в могилу в возрасте пятидесяти лет. Светлая память этому прекрасному человеку, испытавшему в жизни так мало радостей и много печали!

СЛУЧАЙНАЯ ВСТРЕЧА

 

Это произошло в начале лета 1932 г. Я шел вниз по Гагаринскому переулку и почти на углу с Гоголевским бульваром встретил Алексея Бобринского, имевшего связь с ОГПУ. Встреча меня не обрадовала, но он меня остановил и начал

 

расспрашивать о житье-бытье. Из разговора выяснилось, что Алексей разошелся с женой, она уехала (кажется, в Тамбов), а он ведет холостую, явно распущенную жизнь. Тем не менее Бобринский просил меня дать номер моего телефона, записал мне свой номер, и мы расстались. Я шел в хорошем настроении в Знаменский переулок к Урусовым, где меня ждали жена с сыном. Но после встречи с Алексеем настроение испортилось, и мне вдруг показалось, что эта внезапная встреча предвещает что-то недоброе. У Урусовых, где всегда была веселая атмосфера, неприятные чувства рассеялись, и мы хорошо провели весь вечер.

Я уже забыл о встрече с Алексеем, как внезапно получил повестку: явиться в ОГПУ на пятый этаж к товарищу К. в такой-то день и час. В тот же день я отправился к своему тестю Юрию Дмитриевичу посоветоваться. Он мне сообщил: только что вернулся из ОГПУ его племянник (двоюродный брат моей жены) Дмитрий Сергеевич Урусов, которого вызвали на день раньше меня. Юрий Дмитриевич, уже слышавший рассказ своего племянника, сказал, что со мной будет говорить не К., а его начальник Ю., но в общем, по-видимому, ничего серьезного нет, они что-то прощупывают, а что — неясно.

Я не успокоился и поехал к своей бывшей сослуживице Марии Петровне Введенской, муж которой занимал довольно большой пост в ОГПУ. На мой вопрос о причине вызова он ответил, что ничего не знает. Пятый этаж на Лубянке — это Особый отдел, занимающийся в основном делами военных, а поскольку я не военный, то, возможно, их интересует что-либо, связанное с университетом. Он сказал, чтобы я сообщил следователю о моем знакомстве с ним п о том, что «он меня знает». Подразумевалось, что знает как лояльного человека.

На следующий день я предстал перед следователем К. После небольшого разговора о том о сем следователь перешел к старой песне о моей дружбе с Алексеем Бобринским

 

и о моем участии в «контрреволюционной организации, к которой в 1927 г. принадлежал Алексей». И тут повторилось все, что было в 1927 г., когда меня тоже вызывали в ОПТУ и сказали, что если я не соглашусь на них работать, то меня тотчас арестуют и отправят в ссылку. Я тогда категорически отказался, и меня отпустили с миром.

Сейчас дело было серьезнее. Не добившись от меня никаких результатов, через два дня следователь вызвал меня снова и повел к своему начальнику товарищу Ю. Последний поразил меня знанием мелких подробностей моей жизни и всех моих родных и знакомых. Он, в частности, сказал, что мой двоюродный брат Артемий с целью уехать за границу прикинулся ненормальным. Далее он говорил о контрреволюционной деятельности моего отца и дяди — Сергея Дмитриевича Евреинова, который умер год назад.

БОРЬБА С ТЕМНОЙ СИЛОЙ

 

Через неделю К. снова вызвал меня на беседу и пригрозил, что если я не буду с ним сотрудничать, то договор на книгу будет расторгнут, и что по этому поводу у него уже был разговор с редактором. Этот номер с моей книгой был для меня убийственным. Я уже сдал в издательство всю рукопись, и летом, в августе, должны были выйти гранки, после чего я имел шанс получить значительный гонорар.

О своем тяжелом положении я ничего не говорил жене, не желая ее расстраивать. Обо всем рассказал своему брату Михаилу, а потом тестю Юрию Дмитриевичу. Брат не придал большого значения словам следователя К., считая их простой угрозой. Юрий Дмитриевич сказал, что надо на ближайшем свидании со следователем ответить решительно «нет», а дальше он попытается через свои связи повлиять на него. Юрий Дмитриевич предложил все рассказать

 

мужу Марии Петровны, и поскорее, пока еще не вызывал следователь.

Рассказать все сотруднику ОГПУ, который мне никем не приходился, был только мужем моей знакомой по работе, мне показалось неудобным и, по моим представлениям, бесполезным. Но выхода не было, и я позвонил вечером Марии Петровне, сказав ей, что хочу посоветоваться с ее мужем. Она подозвала его к телефону. Он предложил мне завтра явиться к нему на службу в Экономическое управление ОГПУ. Вот какой диалог состоялся у меня с ним в его кабинете, где он оказался один, хотя там стояло два стола.

Он: Так что вас привело ко мне?

Я: Меня два месяца тому назад вызывали в ОГПУ...

Он: Кто именно?

Я: Товарищ К., и он мне сказал, что, если я не дам ему требуемых сведений, мне придется ехать на Соловки.

Он: Это одни разговоры. Вы говорите, его фамилия К.?

Я: Да, а его непосредственный начальник товарищ Ю.

Он: Ю. я знаю, и довольно хорошо, я с ним поговорю.

Мы расстались. Через несколько дней я опять позвонил Марии Петровне и говорил с ее мужем. Он мне сказал, что разговаривал с Ю. по поводу меня, но тот сейчас этого дела не помнит и обещал все проверить. Я рассказал об этом Юрию Дмитриевичу и выразил удивление, что Ю. вдруг этого дела не помнит. Юрий Дмитриевич сказал, что Ю., занимая столь высокий пост, не может помнить такие мелочи, но закрыть дело может без труда. И Ю. это сделал.

Летом, примерно через две-три недели после моего последнего разговора с мужем Марии Петровны, я опять получил повестку в проклятое ОГПУ. Меня принял совершенно другой следователь, хотя в повестке значился К.. Он сказал, что меня больше не будут вызывать в ОГПУ, так как убедились, что я не связан с контрреволюционной буржуазией, и предложил подписать обязательство о неразглашении

 

всего того, что со мной произошло в течение полугодия. Я с удовольствием подписал.

В такую вот переделку попал я благодаря «честной работе» моего большого друга Алексея Бобринского. Я думал, что уж теперь мы больше никогда не встретимся; во всяком случае, будем стараться не видеть друг друга. Но представьте, мы все-таки встретились, и где? В концлагере!

ТРЕТЬЕ ЛЕТО В ОДОЕВЕ

 

В университете, как во всех учебных заведениях (высших и средних), положен двухмесячный отпуск. Поэтому нам предстоял хороший отдых. Мы с женой особенно уповали на правильный режим для здоровья нашего сына. Выезжали из Москвы сначала сестра Катя вместе с моей Лёной и маленьким сыном, потом мы с братом.

Мой поздоровевший, окрепший и уже вполне развитый сын был просто очаровательным и настолько забавным, что переходил из рук в руки. В это лето мы, как и раньше, часто ходили через поле на реку купаться, а вечерами постоянно играли в городки прямо на улице, в стороне от проезжей части. Многие улицы в то время еще не были вымощены, автотранспорта практически не было, редко проезжали подводы, поэтому для игры не было никаких препятствий.

Мы познакомились и подружились с одним уже пожилым жителем Одоева, в прошлом земским чиновником, Николаем Дмитриевичем Авдуловским. Человек он был обаятельный, очень интересно рассказывал о своей студенческой жизни в Москве, а потом о службе в земстве. Он представлял местную старую интеллигенцию, среди которой были его друг — врач Тамашевич с женой и еще несколько человек, образующих компанию винтеров (любителей карточной игры в винт).

 

Еще держался со своей пасекой Михаил Павлинович Неаронов. Но власти посматривали на него косо, и он чувствовал, что предстоит ему пережить что-то недоброе. Однажды мы отправились к нему купить меду. В старые времена покупателям меда, приходящим к пасечнику, предлагалось сесть к столу. Хозяин или хозяйка ставили на стол большой таз, наполненный свежим сотовым медом, и каравай мягкого хлеба, подавались ложки и предлагалось пробовать, т.е. есть мед сколько влезет. После этого уже шла продажа, причем безразлично, берешь ли ты фунт или пуд. Когда мы пришли к Михаилу Павлиновичу, он принял нас согласно обычаю и, когда мы сели за стол, сказал: «Кушайте и не стесняйтесь, мед у меня сладкий, слаще советской власти!»

Этот знаменитый одоевский пасечник, когда-то кормивший своим медом весь город, осенью был арестован ОГПУ и отправлен в неизвестном направлении. Все ульи, кроме трех или четырех, оставленных семье, были конфискованы (читай — разграблены), и все это делалось по законам самого свободного» в мире государства. Никак не могу понять, почему сейчас всех удивляет, что наша страна стала нищей!

В конце августа мы вернулись в Москву, где жизнь становилась все труднее и труднее. Газеты пестрили неприятными сообщениями о вылазках «кулаков» и «подкулачников», появились и внедрялись в обиход определения: «раскулачивание», «обезличка», «уравниловка», — и одновременно: «сквозные ударные бригады», «социалистическое соревнование».

Вышел знаменитый закон от 7 августа, известный всем включенным под названием «семь восьмых», по которому за стрижку колосков жита полагалось десять лет лагерей. Незначительное преступление по должности, с применением закона «семь восьмых», сулило большой срок заключения.

 

Когда мы были летом в Одоеве, там широко обсуждалось так называемое «Скопинское дело», по которому к суду были привлечены многие работники села и районных центров. В частности, был арестован и осужден на десять лет лагерей Федор Платонович Рачинский — брат моего приятеля Васи Рачинского. Он был председателем Скопинского райисполкома, и ему предъявлялось обвинение в недостаточной бдительности при коллективизации и «разбазаривании» сельскохозяйственных ресурсов района.

В ИНСТИТУТЕ ФИЗИКИ

 

Исследование магнитной структуры кристаллов железа, выполненное М.В.Дехтяром под руководством Н.С.Акулова и при моем участии, было передано для публикации в немецкий журнал «Annalen der Physic». Акулов предложил мне продолжить эти исследования в несколько ином плане, а Дехтяр занялся совершенно иной темой. Моя работа выявила очень интересные явления, происходящие в монокристаллах железа при их деформации. Результаты исследования можно было опубликовать в том же немецком журнале. Такая перспектива для меня была очень ценной, так как я в этом случае мог, не имея пока диплома, получить вакансию научного сотрудника.

Я решил подать заявление на зачисление меня студентом заочного отделения физического факультета университета и серьезно принялся за освоение физико-математических наук.

Женя Островский предложил мне соавторство в издании брошюры на тему: «Определение брака материалов и изделий микроскопическим, магнитным и рентгеновским способом». В ближайшие месяцы должна была выйти моя книга «Техника микроскопического исследования металлов». Некоторые популярные журналы предлагали мне

 

публикацию статей — таких, как: «Железо и сталь под микроскопом», «Строение металлов» и др. Передо мной открывалась перспектива получения высшего образования, а затем интересной научной работы в университете или любом другом месте.

Моей жене, работавшей в библиотеке Наркомата связи, предложили место библиотекаря в Институте красной профессуры с более высоким окладом, и главное — близко к нашему дому. Она дала согласие. Там работала одна девушка, родители которой жили в Абрамцеве и хорошо знали Самариных и всех Мамонтовых. Казалось, что наступило равновесие, колебания от хорошего к плохому и обратно прекратились. Но это только казалось. Нашу семью преследовал злой рок, все ожидавшие нас тягости были впереди, и зловещее начало их приближалось.