Глава 20

СЕМЬЯ ТРУБЕЦКИХ

В связи с самыми кровавыми репрессиями тридцатых годов наглядна судьба старинной русской семьи Трубецких. Я уже говорил, что князь Владимир Сергеевич Трубецкой, в семье которого я всегда чувствовал себя родным и близким, был одним из лучших, если не сказать, самым лучшим другом моей молодости.

Впервые я увидел Владимира Сергеевича в 1918 г., когда он вместе со своим тестем Владимиром Михайловичем Голицыным, проездом в Богородицк, остановился на одни сутки в нашем доме. Я уже не помню, по какой причине они оказались в Туле в то время. Сергей Михайлович Голицын, помнится, говорил мне, что его дед Владимир Михайлович и дядя Владимир ехали в Богородицк из Москвы. Зная, что наша семья в это время проживала в Туле, они остановились у нас. Я помню, как хлопотала моя мать, чтобы хорошо принять старого князя Владимира Михайловича. У них с давних пор была взаимная симпатия. Что касается Трубецкого, то мои родители знали его с детства и считали поэтому совсем родным. Не знаю почему, но В.С.Трубецкой тогда в Туле (мне было одиннадцать лет) запомнился мне сидящим у нас в столовой за ужином главным образом пото-

му, что на нем был красивый светло-коричневый свитер. Когда же через пять лет в Сергиеве я увидел на нем подобный свитер, я не удержался и спросил:

— Владимир Сергеевич, я хорошо вас запомнил в Туле потому, что вы были в светло-коричневой фуфайке.

— Ну как же, эта самая фуфайка сейчас на мне, только она уже вся в дырах и штопана.

Какие же, однако, малозначащие детали иногда прочно задерживаются в памяти, и наоборот, что-то существенно, важное забывается.

Мое сближение с Трубецким началось на почве охоты. Владимир Сергеевич был страстным ружейным охотником. Он много рассказывал о своей молодости, когда служил в полку в Гатчине. Там были специальные охотничьи угодья, где существовали особые правила охоты, вплоть до ограничения количества выстрелов. Я с детства мечтал иметь ружье, и в 1922 г., когда мы приехали в Москву, мне купили недорогое одноствольное ружье. В Сергиеве я вступил в охотничье общество, получил билет на право охоты.

Мой товарищ по школе Валерий Барков тоже увлекся охотой. Когда в Сергиеве появился В.С.Трубецкой, у нас быстро создалась дружная охотничья компания. Надо сказать, что мне на охоте не везло, и через два года я потерял интерес к прежнему увлечению. Только изредка я составлял компанию Владимиру Сергеевичу, когда Барков по каким-либо причинам отсутствовал.

В начале двадцатых годов многие люди, не только живущие в деревне, но и горожане, пекли хлеб дома. Недаром считалось, что «единицей стоимости» был у нас в годы революции «пуд муки». Не помню точно, в каком году впервые государство выпустило «хлебный заем». Если не ошибаюсь, он был выпущен в 1923 г. Моя мать по совету многих знакомых решила приобрести несколько таких облигаций. Условия были, что по облигациям займа на следующий год можно было получать муку. В нашем доме многие, в том

числе и мы, пекли хлеб в домашних условиях. Поэтому покупка хлебных облигаций имела свой резон. Где продавались такие облигации, я не помню, но мой брат Михаил почему-то оказался там, где шла эта продажа. Вернувшись домой, он рассказал, что видел в этом месте высокого, худого, на вид военного человека в галифе и обмотках, покупавшего хлебный заем. Моя мать, слышавшая о приезде Трубецких, догадалась, что этот человек был не кто иной, как Владимир Трубецкой. А Михаил сказал, что он купил двадцать штук. В тот же день Трубецкие появились у нас, и покупка двадцати облигаций подтвердилась.

Жена Владимира Сергеевича — Елизавета Владимировна, рожденная Голицына, в девичестве была подругой моей двоюродной сестры Оли Михалковой, вышедшей замуж за Глебова. Моя мать помнила ее ребенком, а сейчас у Елизаветы Владимировны (близкие звали ее Эли) было пять человек детей, из них два сына (Гриша и Андрей) и три дочери (Варя, Татя и Ирина). С такой большой семьей существовать в то время было нелегко. Вдобавок все дети были маленькие, старшему, Грише, — десять лет, а младшей, Ирине, всего полтора года. За детьми ухаживала няня, жившая у Трубецких еще до революции. Ее звали Лина. Была еще одна женщина по имени Ольга Матвеевна — первая жена хозяина дома, где квартировали Трубецкие. Таким образом, вся семья состояла из девяти человек.

О Елизавете Владимировне Трубецкой, доброй, ласковой многодетной матери, говорили все с теплотой, восхищаясь ее стойкостью, умением переносить тяготы ниспосланной ей судьбы.

Семье Трубецких далеко не всегда сопутствовала удача, скорее можно сказать, наоборот. Но никто никогда не видел Елизавету Владимировну негодующей или чересчур переживающей невзгоды. Она переносила их спокойно, без всяких надрывов. Когда же приходила удача, никто, как она, не мог создать в семье радость и веселье. По моим

представлениям, эта женщина могла бы стать героиней романа нашего века.

Чтобы как-то обеспечить жизнь семьи, Трубецкие решили купить корову. Деньги от продажи оставшихся вещей еще были. Покупка коровы вполне оправдывалась, дети будут обеспечены молоком, а ухаживать за коровой с охотой взялась Ольга Матвеевна. Относительно покупки коровы кто-то порекомендовал посоветоваться с настоятелем Троице-Сергиевой лавры архимандритом Кронидом, хорошо знавшим хозяйства окрестных монастырей. Прекрасная комолая корова скоро была приобретена. Хозяева были удовлетворены. Корова давала полтора ведра молока. Собирались сливки, сбивалось масло, дети пили молока, сколько хотели. Так продолжалось несколько месяцев, а в августе или сентябре красавица корова заболела и вскоре пала. Это было большой бедой для семьи. Жизнь ухудшилась, средств на покупку второй коровы не было. Молоко, сливки, масло надо было покупать, а средств не хватало.

В первое время Владимир Сергеевич имел случайные заработки, аккомпанируя на рояле в кинотеатре. Потом он устроился виолончелистом в оркестре большого трактира. Это одно время давало ему стабильный заработок. Мы часто компанией туда заходили.

Чтобы не прерывать своего рассказа о жизни Трубецких в Сергиеве, мне придется забежать вперед. В 1924 г. у них родился мальчик. Начались бесконечные поздравления, предстояли крестины, по случаю чего должны были приехать родные из Москвы. А родители еще не решили, каким именем назвать мальчика. По традиции (не знаю, правда, по какой, так как в многочисленной семье Николая Петровича Трубецкого — деда Владимира Сергеевича — эта традиция не соблюдалась), как тогда я слышал от самого дяди Владимира, в имени детей должна быть непременно буква «р». В семье Владимира Сергеевича и Елизаветы Владимировны это правило твердо соблюдалось: сыновья Григо-

рий и Андрей, дочери Варвара, Александра и Ирина. Я почти ежедневно заходил к Трубецким и еще до того, как выбрали новорожденному имя, спросил отца: «Каким же именем вы решили назвать мальчика?» — «Да я уже много перебрал имен: Африкан, Катерий, Марин, да сколько угодно можно подобрать, но пока мы с женой не решили».

Все это, конечно, было сущим вздором. Родители давно определили имя сыну — Владимир, следующий был Сергей, а последний — Георгий, он родился уже в ссылке, уготовленной родителям органами НКВД.

Не помню точно, в каком году — 1925 или 1926-м — хороший знакомый Владимира Сергеевича — Семен Семенович Бочаров, житель Богородицка, ставший позднее прототипом одного из героев юмористических рассказов Трубецкого, предложил ему снять в аренду на паях фруктовый сад. Я помнил в детстве таких съемщиков. Они, как я позднее слышал, делали хороший оборот. Предложение Бочарова обсуждалось на семейном совете, и мнения расходились: кто «за», кто «против». Владимир Сергеевич был настроен положительно. Его жена держала нейтралитет, но считала, что эта затея вряд ли будет иметь успех. Год был урожайный, и, если яблоки продать по удачной цене, можно было заработать хорошие деньги. Друзья решили оформить аренду, как говорится, «была — не была». По договоренности в обязанности Бочарова входило обеспечение охраны сада, сбор яблок, их упаковка и отправка в Москву по железной дороге. Владимир Сергеевич должен был принять яблоки в Москве и реализовать их по возможности на наиболее выгодных условиях.

Наступило лето. Яблоки начали созревать. Я как-то зашел навестить своего двоюродного брата В.А.Михалкова и между прочим рассказал ему, что Трубецкой с одним своим знакомым арендовал сад. Михалков огорошил меня словами: «Что? Владимир Трубецкой арендовал сад? Он прогорит, я в этом уверен!» «Но почему же? — возразил я ему. —

У него очень толковый компаньон». «Так этот компаньон его надует», — продолжал меня уверять двоюродный брат.

Я ушел от Михалкова расстроенным. В один из воскресных дней (я в то время уже работал и в Сергиев приезжал только в субботу вечером) дядя Владимир предложил мне поехать с ним в Москву для встречи вагона с яблоками, отправленными Бочаровым из Богородицка. Встретив вагон, надо было его разгрузить и яблоки перевезти на Болотный рынок, где их следовало реализовать. По другому варианту (наиболее простому) на рынке можно было найти выгодного покупателя и оптом продать ему весь вагон, не утруждая себя разгрузкой. Если на рынке товара мало, можно было совершить выгодную сделку, получив большой куш. Владимир Сергеевич именно на это рассчитывал и поэтому поехал в Москву в самом хорошем расположении духа. У меня в это время было плохо с деньгами, пришлось занять у дяди три рубля для покупки какой-то мелочи, вроде носков или галстука. Он с удовольствием вручил мне трешник, сказав, что после получения выручки за яблоки может поделиться со мной значительно большей суммой.

И мы, взяв билеты в дачный поезд, поехали в Москву. Дядя Владимир все время, пока мы ехали, прикидывал, какая может быть выручка. Половину надо было сегодня же перевезти Бочарову, но все равно еще должно было много остаться. Приехали в Москву, сели в трамвай, пересели в другой, подъехали к Болоту, и перед нами ошеломляющая картина: рынок завален яблоками. Бежим на Павелецкий вокзал, и там неудача — вагон не поступал.

Я отдаю дяде Владимиру взятые в долг три рубля, и он отправляется на почту дать телеграмму Бочарову. Вскоре выяснилось, что никакого вагона Бочаров из Богородицка не посылал. Яблоки были проданы на месте, и денег хватило только на оплату аренды для окончательного расчета с совхозом. Так закончилась эта аренда, не принесшая ровно ничего в пустую копилку семьи Трубецких.

Между тем Владимира Сергеевича ожидала новая неприятность. Вместе со многими так называемыми бывшими людьми он был арестован, посажен в Бутырскую тюрьму, но примерно через месяц его освободили, и, к радости всех родных и близких, он возвратился домой. Арест этот, однако, не прошел даром. Союз охотников Сергиева, соблюдая бдительность, решил исключить князя Трубецкого, отобрать у него членский билет и таким образом лишить возможности охотиться. Эта совершенно незаконная акция доставила Владимиру Сергеевичу большое огорчение. У него только что появилась прекрасная гончая собака по кличке Пальма, считавшаяся лучшей среди Сергиевских охотников. Мы решили на охоту ходить вместе, и, пока не дойдем до леса, дядя Владимир будет прятать ружье под шинель.

Однажды мы отправились на охоту вдвоем по первой пороше. Очень скоро Пальма подняла зайца и начала гон. Я случайно вышел на просеку и увидал свежие следы зайца, идущие вдоль нее. Я понял, что опоздал перехватить его, и тут же услышал голос Пальмы, а потом увидел и ее, мчащуюся мимо меня, но не по следу, а параллельно ему. Мчалась она с визгом, как будто ее били плеткой, так ей было досадно, что я упустил добычу. Но вскоре раздался выстрел, и через несколько минут Пальма замолчала. Я понял, что заяц убит. Пошел по следу и обнаружил счастливого Владимира Сергеевича с Пальмой и лежащим рядом зайцем.

Ружье у меня висело на плече. Это была старая двуствольная шомполка, которую я обменял на свою одностволку. Я повернулся спиной к дяде Владимиру, чтобы закурить, защищаясь от ветра. Как я мог, вынимая из кармана спички, зацепить курок — не представляю. Но шомполка моя выстрелила. Владимир Сергеевич сидел на корточках, закрыв рукой левое ухо. Я подумал мгновенно: он сейчас отнимет руку и польется кровь. Но он опустил руку, и кровь не шла, был только испуг. Заряд пролетел мимо уха, но совсем близ-

ко, вероятно, на ширину ладони. Случай этот был для обоих настолько неприятен, что мы никогда о нем не вспоминали. Мне кажется, что и дома жене своей Владимир Сергеевич ничего не сказал.

Прошло, вероятно, месяца два. Дядя Владимир решил съездить в Москву и зайти в городской Союз охотников, подать заявление о его восстановлении в правах. В Московском союзе его встретили радушно. Выслушали со вниманием и выдали на руки письмо, адресованное в Сергиевский союз охотников, с рекомендацией вернуть охотничий билет. Так закончилась эта неприятная история.

В начале 1927 г. мы все переехали в Москву, и Сергиев теперь посещали от случая к случаю. Ездили, правда, довольно часто, но почти всегда без ночевки. Тем не менее моя дружба с дядей Владимиром продолжалась. Мы часто встречались у Голицыных, и он заходил к нам на Малый Могильцевский.

В 1926 г. в семье Трубецких появился еще один сын, Сергей. Через год он превратился в очаровательного ребенка с золотистыми кудрями. Ольга Матвеевна говорила, показывая на увеличенную фотографию его отца в детстве: «Поглядите, какой он у нас красивый, как на портрете».

Материальное положение семьи, теперь уже состоящей из одиннадцати человек, изменилось в лучшую сторону по следующим обстоятельствам.

Владимир Сергеевич написал свой первый юмористический рассказ «Драгоценная галка». Его иллюстрировал племянник Трубецкого — Владимир Михайлович Голицын, в то время уже известный, популярный художник-маринист. Рассказ напечатал журнал «Всемирный следопыт», и он имел большой успех. Редакция заказала дяде Владимиру серию охотничьих рассказов под рубрикой «Необычайные приключения Боченкина и Хвоща». Прекрасные иллюстрации Владимира Голицына делали эту рубрику в журнале необыкновенно занимательной. Псевдоним автора рассказов

был Владимир Ветов. Прототипом Боченкина, как я упоминал, стал бывший друг Трубецкого — Семен Семенович Бочаров, с которым первый прогорел на аренде сада. После выхода в свет юмористических рассказов Семен Семенович был вполне доволен, что попал в историю, и возобновил хорошие отношения с пострадавшим по его вине компаньоном. Под Хвощом автор подразумевал себя.

Так продолжалось три-четыре года. В 1929 г. Голицыных выслали из Москвы. Они переехали сначала в деревню Котово по Савеловской дороге, а потом в город Дмитров. Трубецкой прочно закрепился в редакциях разных журналов, ив 1931 г., как ни странно, ему предложили заграничную командировку во Францию с заданием написать ряд очерков о жизни русских эмигрантов.

Старший сын Владимира Сергеевича, Гриша, был с детства болен астмой, и отец подумал, что будет уместно взять его с собой во Францию и оставить для прохождения курса лечения у своей сестры Марии Сергеевны Бутеневой. Елизавета Владимировна согласилась, считая, что климат Франции окажет на сына благотворное влияние.

Не помню точно, когда отец с сыном уехали, и когда отец вернулся, временно оставив Гришу у сестры. Помню хорошо, как пришел Владимир Сергеевич к нам. Мы жили тогда с женой в Кропоткинском переулке, была, очевидно, середина 1931 г. Владимир Сергеевич всегда интересно рассказывал:

— Меня спрашивают родные: у вас какое-то социалистическое соревнование, нам это непонятно, объясни! Что делать, пришлось объяснять. Потом опять спрашивают: правда ли, что у вас нет безработицы? Пришлось сказать — правда, а дядя Миша Осоргин говорит мне: «Ты лучше уезжай, Владимир, ты развращаешь молодежь!»

Мы с женой смеемся, так как хорошо представляем себе дядю Мишу Осоргина, и как он говорил: «Ты развращаешь молодежь».

У нас в 1931 г. были карточки на продукты, и с едой было плохо. Помню, мы угощали дядю Владимира щучьей икрой и квашеной капустой. Водки было вдоволь. Я спросил:

— А как живет моя двоюродная сестра Оля Глебова?

— Да, в общем, неплохо. Я у них обедал. Оля подавала котлеты.

У нас в то время котлетами не пахло. Привычной едой была жареная вобла, получившая название «выдвиженки». Еще редко, но бывала конская колбаса по прозванию «первая конная». Обо всем этом, я полагаю, дядя Владимир никому в Париже не рассказывал. Осоргины уехали из советской России в начале 1930 г., когда еще было не так плохо, а другие покинули нашу страну еще раньше, и поэтому, кроме соцсоревнования и отсутствия безработицы, им ничего не было известно.

Заграничную поездку Владимира Сергеевича можно было считать прелюдией ко второму по счету аресту, но уже более серьезному. Он состоялся в конце 1933 г. Финал — ссылка в Андижан.

В мае 1934 г. вся семья поднялась и навсегда покинула Сергиев Посад, уже переименованный в Загорск по имени большевика, никогда не жившего в Сергиеве. В Андижане 12 июня 1934 г. родился последний сын семьи Трубецких — Георгий. Традиция сохранения в именах детей буквы «р» была сохранена.

То, что было дальше с семьей Трубецких (увы, не только с ней), я расцениваю как вопиющее зло большевистской революции. Зло это особенно кощунственно, если вдуматься в содеянное. Людей, покинувших Россию по тем или другим причинам, у нас в Советском Союзе принято было называть трусами, бросившими свою родину. Еще принято было издеваться, говоря, что удел их — быть официантами или таксистами. А они прожили безбедно и сумели вырастить детей, скоро ставших на ноги и сейчас благоденствую-

щих. Многие потомки эмигрантов сейчас приезжают в Россию как желанные гости.

Этому можно только радоваться. Прежняя неприязнь обернулась дружбой, восстановлена справедливость. Беда только в том, что нельзя вернуть к жизни тех людей, которые не уехали из России, а остались, испытав все невзгоды, длившиеся долгие, долгие годы. Этих людей, таких, как семья Трубецких, еще больше, чем уехавших, травили, не давали спокойно жить, а потом зверски расправились с ними.

Владимир Сергеевич в 1937 г. был в третий, и последний, раз арестован и не вернулся домой, его расстреляли. Немного позже были арестованы и погибли в лагерях две его дочери — Варя и Татя, совсем молодые девушки. Три сына — Андрей, Владимир и Сергей — прошли всю Великую Отечественную войну, получили ранения и государственные награды. Теперь опубликованы воспоминания Владимира Сергеевича «Записки кирасира», которые он прервал перед самым последним арестом. Вспомнили и о предках князей Трубецких, показали по телевидению уцелевших членов семьи Трубецких. Все это можно расценить как положительное явление, но прошлого не вернешь, рана остается незаживающей.