В БАРАКЕ
Представьте себе грубо сколоченный дощатый гробообразный ящик длиной метров пятьдесят и шириной метров восемь. Посредине одной из длинных сторон прорублена дверь. Посредине каждой из коротких — по окну. Больше окон нет. Стекла выбиты, и дыры позатыканы всякого рода тряпьем. Таков барак с внешней стороны.
Внутри, вдоль длинных сторон барака, тянутся ряды сплошных нар по два этажа с каждой стороны. В концах барака — по железной печурке, из тех, что зовутся времянками, румынками, буржуйками — нехитрое и, кажется, единственное изобретение эпохи военного коммунизма. Днем это изобретение не топится вовсе, ибо предполагается, что все население барака должно пребывать на работе. Ночью над этим изобретением сушится и тлеет бесконечное и безымянное, вшивое тряпье — все, чем только можно обмотать человеческое тело, лишенное обычной человеческой одежды.
Печурка топится всю ночь. В радиусе трех метров от нее нельзя
стоять, на расстоянии десяти метров замерзает вода. Бараки сколочены наспех из сырых сосновых досок. Доски рассохлись, в стенах щели, в одну, из ближайших к моему ложу, я свободно просовывал кулак. Щели забиваются всякого рода тряпьем, но его мало, да и во время периодических обысков ВОХР тряпье это выковыривает вон, и ветер снова разгуливает по бараку. Барак освещен двумя керосиновыми коптилками, долженствующими освещать хотя бы окрестности печурок. Но так как стекол нет, лампочки мигают этакими одинокими светлячками. По вечерам, когда барак начинает наполняться пришедшей с работы мокрой толпой (барак в среднем рассчитан на 300 человек), эти коптилки играют только роль маяков, указующих иззябшему лагернику путь к печурке сквозь клубы морозного пара и махорочного дыма.
Из мебели на барак полагается два длинных, метров по десять, стола и четыре такие же скамейки. Вот и все.
И вот мы, после ряда приключений и передряг, угнездились наконец на нарах, разложили свои рюкзаки, отнюдь не распаковывая их, ибо по всему бараку шныряли урки, и смотрим на человеческое месиво, с криками, руганью и драками расползающееся по темным закоулкам барака.
Повторяю: на воле я видал бараки и похуже. Но этот оставил особо отвратительное впечатление. Бараки на подмосковных торфяниках были намного хуже уже по одному тому, что они были семейные... Или землянки рабочих в Донбассе. Нотам походишь, посмотришь, выйдешь на воздух, вдохнешь полной грудью и скажешь: ну-ну... вот тебе и отечество трудящихся... А здесь придется не смотреть, а жить. «Две разницы»... Одно — когда зуб болит у ближнего вашего, другое — когда вам не дает житья ваше собственное дупло...
Мне почему-то вспомнились прения в комиссии по проектированию новых городов. Проектировался новый социалистический Магнитогорск: тоже не многим замечательнее ББК... Барак для мужчин, барак для женщин. Кабинки для выполнения функций по воспроизводству социалистической рабочей силы... Дети забираются и родителей знать не должны... Ну и так далее. Я обозвал эти «функции» социалистическим стойлом. Автор проекта, небезызвестный Сабсович, обиделся сильно, и я уже готовился было к значительным неприятностям, когда в защиту социалистических производителей выступила Крупская и проект был объявлен «левым загибом». Или, говоря точнее, «левацким загибом». Коммунисты не могут допустить, чтобы в этом мире было что-нибудь, стоящее левее их. Для спасения девственности коммунистической левизны пущен в
обращение термин «левацкий». Ежели уклон вправо — так это будет «правый» уклон. А ежели влево — так это будет уже «левацкий». И причем не уклон, а «загиб»...
Не знаю, куда загнули в лагере: вправо или в «левацкую» сторону. Но прожить в этакой грязи, вони, тесноте, вшах, холоде и голоде целых полгода?.. О Господи...
Мои не очень оптимистические размышления прервал чей-то пронзительный крик:
— Братишки... обокрали... Братишечки, помогите... По тону слышно, что украли последнее. Но как тут поможешь?.. Тьма, толпа, и в толпе змейками шныряют урки... Крик тонет в общем шуме и в заботах о своей собственной шкуре и о своем собственном мешке... Сквозь дыры потолка на нас мирно капает тающий снег...
Юра вдруг почему-то засмеялся.
— Ты это чего?
— Вспомнил Фредди. Вот его бы сюда...
Фредд, наш московский знакомый, — весьма дипломатический иностранец. Плохо поджаренные утренние гренки портят ему настроение на весь день... Его бы сюда? Повесился бы.
— Конечно, повесился бы, — убежденно говорит Юра. А мы вот не вешаемся. Вспоминаю свои ночлеги на крыше вагона, на Лаптарском перевале и даже в туркестанской «красной чайхане»... Ничего — жив...