НАБАТ

 

Так мы проводили наши редкие вечера у печки товарища Марковича — то опускаясь в философские глубины бытия, то возвращаясь к прозаическим вопросам о лагере, о еде, о рыбьем жире. В эти времена рыбий жир спасал нас от окончательного истощения. Если для среднего человека «концлагерная кухня» означала стабильное недоедание, то, скажем, для Юры с его растущим организмом и пятью с половиною пудами веса лагерное меню грозило полным истощением. Всякими правдами и неправдами (преимущественно, конечно, неправдами) мы добывали рыбий жир и делали так: в миску крошилось с полфунта хлеба и наливалось с полстакана рыбьего жира. Это казалось необыкновенно вкусным. В такой степени, что Юра проектировал: когда проберемся за границу, обязательно будем устраивать себе такой пир каждый день. Когда перебрались, попробовали; ничего не вышло...

К этому времени горизонты наши прояснились, будущее стало казаться полным надежд, и мы, изредка выходя на берег Свири, оглядывали прилегающие леса и вырабатывали планы переправы через реку, на север, в обход Ладожского озера — тот приблизительно маршрут, по которому впоследствии пришлось идти Борису... Все казалось прочным и урегулированным...

Однажды мы сидели у печки Марковича. Сам он где-то мотался по редакционно-агитационным делам... Поздно вечером он вернулся, погрел у огня иззябшие руки, выглянул в соседнюю дверь, в наборную, и таинственно сообщил:

— Совершенно секретно: едем на БАМ. Мы, разумеется, ничего не понимали.

— На БАМ... На Байкало-Амурскую магистраль. На Дальний Восток. Стратегическая стройка... Свирьстрой — к черту... Подпорожье — к черту. Все отделения сворачиваются. Все, до последнего человека, — на БАМ.

По душе пробежал какой-то еще неопределенный холодок... Вот и поворот судьбы «лицом к деревне»... Вот и мечты, планы, маршруты и «почти обеспеченное бегство»... Все эта летело в таинственную и жуткую неизвестность этого набатного звука «БАМ»... Что же дальше?

Дальнейшая информация Марковича была несколько сбивчива. Начальником отделения получен телеграфный приказ о немедленной, в течение двух недель, переброске не менее 35 тысяч заключенных со Свирьстроя на БАМ. Будут брать, видимо, не всех, но кого именно — неизвестно. Не очень известно, что такое БАМ — не

 

то стройка второй колеи Амурской железной дороги, не то новый путь от северной оконечности Байкала по параллелям к Охотскому морю... И то, и другое приблизительно одинаково скверно. Но хуже всего — дорога: не меньше двух месяцев езды...

Я вспомнил наши кошмарные пять суток этапа от Ленинграда до Свири, помножил эти пять суток на двенадцать и получил результат, от которого по спине поползли мурашки... Два месяца? Да кто же это выдержит? Маркович казался пришибленным, да и все мы чувствовали себя придавленными этой новостью... Каким-то еще не снившимся кошмаром вставали эти шестьдесят суток заметенных пургой полей, ледяного ветра, прорывающегося в дыры теплушек холода, голода, жажды. И потом БАМ? Какие-то якутские становища в страшной забайкальской тайге? Новостройка на трупах? Как было на канале, о котором один старый «беломорстроевец» говорил мне: «Тут, братишка, на этих самых плотинах больше людей в землю вогнано, чем бревен...»

Оставался, впрочем, маленький просвет: эвакуационным диктатором Подпорожья назначался Якименко... Может быть, тут удастся что-нибудь скомбинировать... Может быть, опять какой-нибудь Шпигель подвернется? Но все эти просветы были неясны и нереальны. БАМ же вставал перед нами зловещей и реальной массой, навалившейся на нас почти так же внезапно, как чекисты в вагоне № 13.

Над тысячами метров развешанных в бараках и на бараках, протянутых над лагерными улицами полотнищ с лозунгами о перековке и переплавке, о строительстве социализма и бесклассового общества, о мировой революции трудящихся и о прочем — над всеми ними, над всем лагерем точно повис багровой спиралью один-единственный невидимый, но самый действенный: «Все равно пропадать».