НА СКОЛЬЗКИХ ПУТЯХ

Промфинплан товарища Якименки трещал по всем швам. Уже не было и речи ни о двух неделях, ни о тридцати пяти тысячах. Железная дорога то вовсе не подавала составов, то подавала такие, от которых бамовская комиссия отказывалась наотрез, — с дырами, куда не только человек, а и лошадь пролезла бы. Проверка трудоспособности и здоровья дала совсем унылые цифры: не больше восьми тысяч людей могли быть признаны годными к отправке, да и те «постольку-поскольку». Между тем ББК, исходя из весьма прозаического «хозяйственного расчета» — зачем кормить уже чужие рабочие руки, урезал нормы снабжения до уровня клинического голодания. Люди стали валиться с ног сотнями и тысячами. Снова стали работать медицинские комиссии. Через такую комиссию пробел и я. Старичок доктор с беспомощным видом смотрит на какого-нибудь оборванного лагерника, демонстрирующего свою отекшую и опухшую, как подушка, ногу, выстукивает, выслушивает. За столом сидит оперативник — чин третьей части — он-то и есть комиссия.

— Ну?— спрашивает чин.

— Отеки, видите... ТБС^[1] второй степени... Сердце... И чин размашистым почерком пишет на формуляре: «Годен». Потом стали делать еще проще: полдюжины урчевской шпаны вооружили резинками. На оборотных сторонах формуляров, где стояли нормы трудоспособности и медицинский диагноз — все это стиралось и ставилось просто: 1 -я категория — то есть полная трудоспособность.

 

 

Эти люди не имели никаких шансов доехать до БАМа живыми. И они знали это, и мы знали это — и, уж конечно, это знал и Якименко. Но Якименке нужно было делать свою карьеру. И свой промфинплан он выполнял за счет тысяч человеческих жизней. Всех этих чудесно подделанных при помощи резинки людей слали приблизительно на такую же верную смерть, как если бы их просто бросили в прорубь Свири.

А мы с Юрой все переписывали наши бесконечные списки. Обычно к ночи УРЧ пустел, и мы с Юрой оставались там одни за своими машинками... Вся картотека УРЧ была фактически в нашем распоряжении. Из двенадцати экземпляров списков Якименко подписывал три, а проверял один. Эти три шли в управление БАМа и в ГУЛАГ. Остальные экземпляры использовались на месте для подбора этапа, для хозяйственной части и т. д. У нас с Юрой почти одновременно возник план, который напрашивался сам собою. В первых трех экземплярах мы оставим все как следует, а в остальных девяти фамилии заведомо больных людей (мы их разыщем по картотеке) заменим несуществующими фамилиями или просто перепутаем так, чтобы ничего разобрать было нельзя. При том хаосе, который царил в лагерных пунктах, при полной путанице в колоннах и колонных списках, при обалделости и беспробудном пьянстве низовой администрации никто не разберет, сознательный ли это подлог, случайная ошибка или обычная урчевская путаница. Да в данный момент и разбирать никто не станет.

В этом плане был великий соблазн. Но было и другое. Одно дело рисковать своим собственным черепом, другое дело втягивать в этот риск своего собственного сына, да еще мальчика. И так, на моей совести тяжелым грузом лежало все то, что с нами произошло: моя «техническая ошибка» с г-жей Е. и с мистером Бабенко, тающее с каждым днем лицо Юрчика, судьба Бориса и многое другое... И было еще: великая усталость и сознание того, что все это, в сущности, так бессильно и бесцельно. Ну вот, выцарапаем из нескольких тысяч несколько десятков человек (больше не удастся). И они, вместо того чтобы помереть через месяц в эшелоне, помрут через несколько месяцев где-нибудь в бэбэковской слабосилке. Только и всего. Стоит ли игра свеч?

Как-то под утро мы возвращались из УРЧ в свою палатку. На дворе было морозно и тихо. Пустынные улицы Подпорожья лежали под толстым снеговым саваном.

— А по-моему, Ватик, — ни с того ни с сего сказал Юра, — надо все-таки это сделать... Неудобно как-то...

— Разменяют, Юрчик, — сказал я.

 

— Ну и хрен с нами... А ты думаешь, много у нас шансов отсюда живыми выбраться?

— Я думаю, много...

— А по-моему, никаких. Еще через месяц от нас одни мощи останутся... Все равно... Ну, да дело не в том.

— А в чем же дело?

— А в том, что неудобно как-то. Можем мы людей спасти? Можем. А там пусть расстреливают — хрен с нами. Подумаешь, тоже удовольствие — околачиваться в этом раю.

Юра вообще — и до лагеря — развивал такую теорию, что если бы, например, у него была твердая уверенность, что из Советской России ему не выбраться никогда, он застрелился бы сразу. Если жизнь состоит исключительно из неприятностей — жить нет «никакого коммерческого расчета»... Но мало ли какие «коммерческие расчеты» могут быть у юноши восемнадцати лет и много ли он о жизни знает? Юра остановился и сел в снег.

— Давай посидим... Хоть урчевскую махорку из легких выветрим... Сел и я.

— Я ведь знаю, Ватик, ты больше за меня дрейфишь.

— Угу, — сказал я.

— А ты плюнь и не дрейфь.

— Замечательно простой рецепт!

— Ну, а если придется — придется же — против большевиков с винтовкой идти, так тогда ты насчет риска ведь ничего не будешь говорить?..

— Если придется... — пожал я плечами.

— Даст Бог, придется... Конечно, если отсюда выскочим...

— Выскочим, — сказал я.

— Ox, — вздохнул Юра. — С воли не выскочили... С деньгами, с оружием... Со всем. А здесь?..

Мы помолчали. Эта тема обсуждалась столько уж раз.

— Видишь ли, Ватик, если мы за это дело не возьмемся, будем потом чувствовать себя сволочью... Могли — и сдрейфили...

Мы опять помолчали. Юра, потягиваясь, поднялся со своего мягкого кресла.

— Так что, Ватик, давай? А? На Миколу Угодника...

— Давай! — сказал я.

Мы крепко пожали друг другу руки. Чувства отцовской гордости я не совсем все-таки лишен.

Особенно великих результатов из всего этого, впрочем, не вышло — в силу той прозаической причины, что без сна человек все-таки жить не может. А для наших манипуляций с карточками и

 

списками у нас оставались только те четыре-пять часов в сутки, которые мы могли отдать сну. И я, и Юра, взятые в отдельности, вероятно, оставили бы эти манипуляции после первых же бессонных ночей, но, поскольку мы действовали вдвоем, никто из нас не хотел первым подавать сигнал об отступлении. Все-таки из каждого списка мы успевали изымать десятка полтора, иногда и два. Это был слишком большой процент — каждый список заключал в себе 500 имен, — и на Погре стали уже говорить о том, что в УРЧ что-то здорово путают.

Отношения с Якименко шли, все ухудшаясь. Во-первых, потому, что и я и Юра, совсем уже валясь с ног от усталости и бессонницы, врали в этих списках уже без всякого «заранее обдуманного намерения» и на погрузочном пункте получалась неразбериха, и во-вторых, между Якименко и Борисом стали возникать какие-то трения, которые в данной обстановке ничего хорошего предвещать не могли и о которых Борис рассказывал со сдержанной яростью, но весьма неопределенно. Старший врач отделения заболел, Борис был назначен на его место и — насколько я мог понять — Борису приходилось своей подписью скреплять вытертые резинкой диагнозы и новые стандартизированные пометки «годен». Что-то назревало и на этом участке нашего фронта — но у нас назревали все участки сразу.

Как-то утром приходит в УРЧ Борис. Вид у него немытый и небритый, воспаленно-взъерошенный и обалделый — как, впрочем, и у всех нас. Он сунул мне свое ежедневное приношение — замерзший ком ячменной каши, и я заметил, что кроме взъерошенности и обалделости в Борисе есть и еще кое-что: какая-то гайка выскочила, и теперь Борис будет идти напролом, по части же хождения напролом Борис с полным основанием может считать себя мировым специалистом; на душе стало беспокойно. Я хотел было спросить Бориса, в чем дело, но в этот момент в комнату вошел Якименко. В руках у него были какие-то бумаги для переписки. Вид у него был ошалелый и раздраженный: он работал, как все мы, а промфинплан таял с каждым днем.

Увидев Бориса, Якименко резко повернулся к нему:

— Что это означает, доктор Солоневич? Представители третьей. части в отборочной комиссии заявили мне, что вы что-то там бузить начали... Предупреждаю вас — чтобы этих жалоб я больше не слышал...

— У меня, гражданин начальник, есть жалоба и на них...

— Плевать мне на ваши жалобы! — холодное и обычно сдержанное лицо Якименки вдруг перекосилось, — Плевать мне на ваши

 

жалобы. Здесь лагерь, а не университетская клиника. Вы обязаны поднять то, что вам приказывает третья часть...

— Третья часть имеет право приказывать мне как заключенному, но она не имеет права приказывать мне как врачу. Третья часть может считаться или не считаться с моими диагнозами, но описывать их диагнозов я не буду.

По закону Борис был прав. Я вижу, что здесь столкнулись два чемпиона по части хождения напролом — со всеми шансами на стороне Якименки. У Якименки на лбу вздуваются жилы.

— Гражданин начальник, позвольте вам доложить, что отдачи своей подписи под постановлениями отборочной комиссии я в данных условиях отказываюсь категорически.

Якименко смотрит в упор на Бориса и зачем-то лезет в карман. В моем воспаленном мозгу мелькает мысль о том, что Якименко лезет за револьвером — совершенно нелепая мысль, — я чувствую, что если Якименко попробует оперировать револьвером или матом, Борис двинет его по челюсти, и это будет последний промфинплан на административном и жизненном поприще Якименки... Свою не принятую Якименко жалобу Борис перекладывает из правой руки в левую, а правая свободным расслабленным жестом опускается вниз. Я знаю этот жест по рингу — эта рука отводится для удара снизу по челюсти... Мысли летят с сумасшедшей стремительностью. Борис ударит, актив и чекисты кинутся всей сворой, я и Юра пустим в ход и свои кулаки — и через секунд пятнадцать все наши проблемы будут решены окончательно.

Немая сцена. УРЧ перестал дышать... И вот с лежанки, на которой под шинелью дремлет помощник Якименки, добродушно-жестокий и изысканно-виртуозный сквернослов Хорунжик, вырываются трели неописуемого мата. Весь словарь Хорунжика ограничивается непристойностями. Даже когда он сообщает мне содержание «отношения», которое я должен написать для Медгоры, это содержание излагается таким стилем, что могу я использовать только союзы и предлоги.

Мат Хорунжика никому не адресован. Просто ему из-за каких-то там хреновых комиссий не дают спать... Хорунжик поворачивается на другой бок и натягивает шинель на голову.

Якименко вытягивает из кармана коробку папирос и протягивает Борису. Я глазам своим не верю.

— Спасибо, гражданин начальник, я не курю. Коробка протягивается мне.

— Позвольте вас спросить, доктор Солоневич, — сухим и резким тоном говорит Якименко, — так на какого же вы черта взя-

 

лись за комиссионную работу? Ведь это же не ваша специальность. Вы ведь санитарный врач? Неудивительно, что третья часть не питает доверия к вашим диагнозам. Черт знает что такое... Берутся люди не за свое дело...

Вся эта мотивировка не стоит выеденного яйца. Но Якименко отступает, и это отступление нужно всемерно облегчить.

— Я ему это несколько раз говорил, товарищ Якименко, — вмешиваюсь я. — По существу, это все доктор Шуквец напутал...

— Вот еще эта старая... шляпа, доктор Шуквец... — Якименко хватается за якорь спасения своего начальственного «лица»... — Вот что: я сегодня же отдам приказ о снятии вас с комиссионной работы. Займитесь санитарным оборудованием эшелонов. И имейте в виду: за каждую мелочь я буду взыскивать с вас лично... Никаких отговорок... Чтобы эшелоны были оборудованы на ять...

Эшелоны нельзя оборудовать не то что на ять, но даже и на ижицу — по той простой причине, что оборудовать их нечем. Но Борис отвечает:

— Слушаю, гражданин начальник...

Из угла на меня смотрит изжеванное лицо Стародубцева, и на нем я читаю ясно: «Ну, тут уж я окончательно ни хрена не понимаю...»

В сущности, не очень много понимаю и я. Вечером мы все идем вместе за обедом. Борис говорит:

— Да, а что ни говори — с умным человеком приятно поговорить. Даже с умной сволочью...

Уравнение с неизвестной причиной якименковского отступления мною уже решено. Стоя в очереди за обедом, я затеваю тренировочную игру: каждый из нас должен про себя сформулировать эту причину и потом эти отдельные формулировки мы подвергнем совместному обсуждению.

Юра прерывает Бориса, уже готового предъявить свое решение:

— Постойте, ребята, дайте я подумаю... А потом вы мне скажете — верно или неверно...

После обеда Юра докладывает в тоне объяснений Шерлока Холмса доктору Ватсону.

— Что было бы, если бы Якименко арестовал Боба? Во-первых, врачей у них и так не хватает. И, во-вторых, что сделал бы Ватик? Ватик мог бы сделать только одно — потому что ничего другого не оставалось бы: пойти в приемочную комиссию БАМа и заявить, что Якименко их систематически надувает, дает дохлую рабочую силу... Из бамовской комиссии кто-то поехал бы в Медгору и устроил бы там скандал... Верно?

 

— Почти, — говорит Борис. — Только бамовская комиссия заявилась бы не в Медгору, а в ГУЛАГ. По линии ГУЛАГа Якименке влетело бы за зряшные расходы по перевозке трупов, а по линии ББК — за то, что не хватило ловкости рук. А если бы не было тут тебя с Ватиком, Якименко слопал бы меня и даже не поперхнулся бы...

Таково было и мое объяснение. Но мне все-таки кажется и до сих пор, что с Якименко дело обстояло не так просто...

И в тот же вечер из соседней комнаты раздается голос Якименки:

— Солоневич Юрий, подите-ка сюда. Юра встает из-за машинки. Мы с ним обмениваемся беспокойными взглядами.

— Это вы писали этот список?

—Я.

Мне становится не по себе. Это наши подложные списки.

— А позвольте вас спросить, откуда вы взяли эту фамилию — как тут ее... Абруррахманов... Такой фамилии в карточках нет. Моя душа медленно сползает в пятки.

— Не знаю, товарищ Якименко. Путаница, вероятно, какая-нибудь.

— Путаница! В голове у вас путаница.

— Ну конечно, — с полной готовностью соглашается Юра, — и в голове тоже.

Молчание. Я, затаив дыхание, вслушиваюсь в малейший звук.

— Путаница? Вот посажу я вас на неделю в ШИЗО...

— Так я там, по крайней мере, отосплюсь, товарищ Якименко.

— Немедленно переписать эти списки. Стародубцев! Все списки проверять. Под каждым списком ставить подпись проверяющего. Поняли?

Юра выходит из кабинета Якименки бледный. Его пальцы не попадают на клавиши машинки. Я чувствую, что руки дрожат и у меня. Но как будто пронесло... Интересно, когда наступит тот момент, когда не пронесет?

Наши комбинации лопнули автоматически. Они, впрочем, лопнули бы и без вмешательства Якименки: не спать совсем было все-таки невозможно. Но что знал или о чем догадывался Якименко?