Я ТОРГУЮ ЖИВЫМ ТОВАРОМ
Эшелоны все шли, а наше положение все ухудшалось. Силы таяли. Угроза Юре росла. На обещания Якименки после всех этих инцидентов рассчитывать совсем было нельзя. Борис настаивал на немедленном побеге. Я этого побега боялся как огня. Это было бы самоубийством, но помимо такого самоубийства ничего другого видно не было.
Я уже не спал в те короткие часы, которые у меня оставались от урчевской каторги. Одни за другими возникали и отбрасывались планы. Мне все казалось, что где-то, вот совсем рядом, под рукой, есть какой-то выход, идиотски простой, явственно очевидный, а я вот не вижу его — хожу кругом да около, тыкаюсь во всякую майн-ридовщину, а того, что надо, не вижу. И вот в одну из таких бессонных ночей меня наконец осенило. Я вспомнил о совете Гендельмана, о председателе приемочной комиссии БАМа чекисте Чекалине и понял, что этот чекист — единственный способ спасения, и притом способ совершенно реальный.
Всяческими пинкертоновскими ухищрениями я узнал его адрес. Чекалин жил на краю села в карельской избе. Поздно вечером, воровато пробираясь по сугробам снега, я пришел к этой избе. Хозяйка избы на мой стук подошла к двери, но открывать не хотела. Через минуту-две к двери подошел Чекалин.
— Кто это?
— Из УРЧ, к товарищу Чекалину.
Дверь открылась на десять сантиметров. Из щели прямо мне в живот смотрел ствол парабеллума. Электрический фонарик осветил меня.
— Вы — заключенный?
— Да.
— Что вам нужно? — Голос Чекалина был резок и подозрителен.
— Гражданин начальник, у меня к вам очень серьезный разговор и на очень серьезную тему.
— Ну, говорите.
— Гражданин начальник, этот разговор я через щель двери вести не могу.
Луч фонарика уперся мне в лицо. Я стоял, щурясь от света, и думал о том, что малейшая оплошность может стоить мне жизни.
— Оружие есть?
— Нет.
— Выверните карманы. Я вывернул карманы.
— Войдите. Я вошел.
Чекалин взял фонарик в зубы и, не выпуская парабеллума, свободной рукой ощупал меня всего. Видна была большая сноровка.
— Проходите вперед.
Я сделал два-три шага вперед и остановился в нерешительности.
— Направо... Наверх... Налево, — командовал Чекалин. Совсем как в коридорах ГПУ... Да, сноровка видна.
Мы вошли в убого обставленную комнату. Посредине комнаты стоял некрашеный деревянный стол... Чекалин обошел его кругом и, не опуская парабеллума, тем же резким тоном спросил:
— Ну-с, так что же вам угодно?
Начало разговора было малообещающим, а от него столько зависело... Я постарался собрать все свои силы.
— Гражданин начальник, последние эшелоны составляются из людей, которые до БАМа заведомо не доедут. У меня запнулось дыхание.
— Ну?
— Вам, как приемщику рабочей силы, нет никакого смысла нагружать вагоны полутрупами и выбрасывать в дороге трупы...
—Да?
— Я хочу предложить давать вам списки больных, которых ББК
сажает в эшелоны под видом здоровых... В вашей комиссии есть один врач. Он, конечно, не в состоянии проверять всех этапников, но он может проверить людей по моим спискам...
— Вы по каким статьям сидите?
— Пятьдесят восемь — шесть — десять и одиннадцать, пятьдесят девять — десять.
— Срок?
— Восемь лет.
— Так... Вы по каким, собственно, мотивам действуете?
— По многим мотивам. В частности, и потому, что на БАМ придется, может быть, ехать и моему сыну.
— Это тот, что с вами рядом работает?
—Да.
Чекалин уставился на меня пронизывающим, но ничего не говорящим взглядом. Я чувствовал, что от нервного напряжения у меня начинает пересыхать во рту.
— Так... — сказал он раздумчиво. Потом, отвернувшись немного в сторону, опустил предохранитель своего парабеллума и положил оружие в кобуру.
— Так, — повторил он, как бы что-то соображая. — А скажите, вот эту путаницу с заменой фамилий — это не вы устроили?
— Мы.
— А это по каким мотивам?..
— Я думаю, что даже революции лучше обойтись без тех издержек, которые уж совсем бессмысленны. Чекалина как-то передернуло.
— Так, — сказал он саркастически. — А когда миллионы трудящихся гибли на фронтах бессмысленной империалистической бойни, вы действовали по столь же... просвещенной линии?
Вопрос был поставлен в лоб.
— Так же, как и сейчас, — я бессилен против человеческого сумасшествия.
— Революцию вы считаете сумасшествием?
— Я не вижу никаких оснований скрывать перед вами этой прискорбной точки зрения. Чекалин помолчал.
— Ваше предложение для меня приемлемо. Но если вы воспользуетесь этим для каких-нибудь посторонних целей, протекции и чего — вам пощады не будет.
— Мое положение настолько безвыходно, что вопрос о пощаде меня мало интересует... Меня интересует вопрос о сыне.
— А он за что попал?
— По существу — за компанию... Связи с иностранцами.
— Как вы предполагаете технически провести эту комбинацию?
— К отправке каждого эшелона я буду давать вам списки больных, которых ББК дает вам под видом здоровых. Этих списков я вам приносить не могу. Я буду засовывать их в уборную УРЧ, в щель между бревнами, над притолокой двери, прямо посредине ее. Вы бываете в УРЧ и можете эти списки забирать...
— Так. Подходяще. И, скажите, в этих подлогах с ведомостями ваш сын тоже принимал участие?
— Да. В сущности, это его идея.
— И из тех же соображений?
— Да.
— И отдавая себе отчет...
— Отдавая себе совершенно ясный отчет...
Лицо и голос Чекалина стали немного меньше деревянными.
— Скажите, вы не считаете, что ГПУ вас безвинно посадило?
— С точки зрения ГПУ — нет.
— А с какой точки зрения — да?
— Кроме точки зрения ГПУ, есть еще и некоторые другие точки зрения. Я не думаю, чтобы был смысл входить в их обсуждение.
— И напрасно вы думаете. Глупо думаете. Из-за Якименок, Стародубцевых и прочей сволочи революция и платит эти, как вы говорите, бессмысленные издержки. И это потому, что вы и иже с вами с революцией идти не захотели... Почему вы не пошли?
— Стародубцев имеет передо мною то преимущество, что он выполнит всякое приказание. А я всякого — не выполню.
— Белые перчатки?
— Может быть.
— Ну, вот и миритесь с Якименками.
— Вы, кажется, о нем не особенно высокого мнения.
— Якименко карьерист и прохвост, — коротко отрезал Чекалин. — Он думает, что он сделает карьеру.
— По всей вероятности, сделает.
— Поскольку от меня зависит — сомневаюсь. А от меня зависит. Об этих эшелонах будет знать и ГУЛАГ... Штабели трупов по дороге ГУЛАГу не нужны.
Я подумал о том, что штабели трупов до сих пор ГУЛАГу не мешали.
— Якименко карьеры не сделает, — продолжал Чекалин. — Сволочи у нас и без того достаточно. Ну, это вас не касается.
— Касается самым тесным образом. И именно — меня и «нас»... Чекалина опять передернуло.
— Ну, давайте ближе к делу. Эшелон идет через три дня. Можете вы мне на послезавтра дать первый список?
— Могу.
— Так, значит, я найду его послезавтра, к десяти часам вечера, в уборной УРЧ, в щели над дверью.
—Да.
— Хорошо. Если вы будете действовать честно, если вы этими списками не воспользуетесь для каких-нибудь комбинаций, я ручаюсь вам, что ваш сын на БАМ не поедет. Категорически гарантирую. А почему бы, собственно, не поехать на БАМ и вам?
— Статьи не пускают.
— Это ерунда!
— И потом, вы знаете, на увеселительную прогулку это не очень похоже.
— Ерунда. Не в теплушке же вы поехали бы, раз я вас приглашаю.
Я в изумлении воззрился на Чекалина и не знал, что мне и отвечать.
— Нам нужны культурные силы, — сказал Чекалин, делая ударение на «культурные». — И мы умеем их ценить. Не то что ББК.
В пафосе Чекалина мне послышались чисто ведомственные нотки. Я хотел спросить, чем, собственно, я обязан чести такого приглашения, но Чекалин прервал меня:
— Ну, мы с вами еще поговорим. Так, значит, списки я послезавтра там найду. Ну, пока. Подумайте о моем предложении.
Когда я вышел на улицу, мне, говоря откровенно, хотелось слегка приплясывать. Но, умудренный опытами всякого рода, я предпочел подвергнуть всю эту ситуацию, так сказать, марксистскому анализу. Марксистский анализ дал вполне благоприятные результаты. Чекалину, конечно, я оказываю весьма существенную услугу; не потому, чтобы кто-то его стал бы потом попрекать штабелями трупов по дороге, а потому, что он был бы обвинен в ротозействе: всучили ему, дескать, гнилой товар, а он и не заметил. С точки зрения советских работорговцев, да и не только советских, это промах весьма предосудительный.