ТЕОРИЯ СКЛОКИ

Мы шли домой молча и в весьма невеселом настроении... Становилось более или менее очевидным, что мы уже влипли в нехорошую историю. С проектом санитарного городка получается ерунда, мы оказались, помимо всего прочего, запутанными в какую-то внутрипартийную интригу. А в интригах такого рода коммунисты могут и проигрывать, могут и выигрывать — беспартийная же публика проигрывает более или менее наверняка. Каждая партийная ячейка, рассматриваемая, так сказать, с очень близкой дистанции, представляет собою этакое уютное общежитие змей, василисков и ехидн, из которых каждая норовит ужалить свою соседку в самое больное административно-партийное место. Я, в сущности, не очень ясно знаю, для чего все это делается, ибо выигрыш даже в случае победы так грошев, так нищ и так зыбок: просто партийный портфель чуть-чуть потолще. Но «большевистская спаянность» действует только по адресу остального населения страны. Внутри ячеек все друг под друга подкапываются, подсиживают, выживают... На советском языке это называется «партийной склокой». На уровне Сталина, Троцкого это декорируется идейными разногласиями, на уровне Якименки — Шац это ничем не декорируется, просто склока «как таковая», в голом виде. Вот в такую-то склоку попали и мы, и при этом без всякой возможности сохранить нейтралитет. Волей-неволей приходилось ставить на Якименку. А какие, собственно, у Якименки шансы съесть товарища Шац?

Шац в Москве, в «центре», у себя дома, она там свой человек, у нее там всякие «свои ребята» — и Кацы, и Пацы, и Ваньки, и Петьки, по существу, такие же «корешки», как любая банда сельсоветских активистов, коллективно пропивающих госспиртовскую водку, кулацкую свинью и колхозные «заготовки». Для этого центра все эти Якименки, Видеманы и прочие — только уездные держиморды, выскочки, пытающиеся всякими правдами и неправдами оттеснить их, «старую гвардию», от призрака власти, от начальственных командировок по всему лицу земли Русской и не брезгующие при этом решительно никакими средствами. Правда, насчет средств и «старая гвардия» тоже не брезгует. При данной комбинации обстоятельств средствами придется не побрезговать и мне; что там ни говорить, а литературная обработка фразы тов. Шац о близости к вождям к числу особо джентльменских приемов борьбы не принадлежит. Оно конечно, с волками жить — по волчьи выть, но только в Советской России можно понять настоящую тоску по на-

стоящему человеческому языку — вместо волчьего воя, то голодного, то разбойного.

Конечно, если у Якименки есть связи в Москве (а, видимо, если иначе, зачем бы ему туда ехать), то он с этим протоколом обратится не в ГУЛАГ и даже не в ГПУ, а в какую-нибудь совершенно незаметную извне партийную дыру. В составе этой партийной дыры будут сидеть какие-то Ваньки и Петьки, среди которых у Якименки — свой человек. Кто-то из Ванек вхож в Московский комитет партии, кто-то — в контрольную партийную комиссию (ЦКК), кто-то, допустим, имеет какой-то блат, например у товарища Землячки. Тогда через несколько дней в соответствующих инстанциях пойдут слухи: товарищ Шац вела себя так-то и так-то: дискредитировала вождей. Вероятно, будет сказано, что, занимаясь административными загибами, тов. Шац подкрепляла свои загибы ссылками на интимную близость с самим Сталиным. Вообще создается атмосфера, в которой чуткий нос уловит: кто-то влиятельный собирается тов. Шац съесть. Враги тов. Шац постараются эту атмосферу сгустить, нейтральные станут во враждебную позицию, друзья, если не очень близкие, умоют лапки и отойдут в стороночку: как бы и меня вместе с тов. Шац не съели.

Да, конечно, Якименко имеет крупные шансы на победу. Помимо всего прочего, он всегда спокоен, выдержан, и он, конечно, намного умнее тов. Шац. А сверх всего этого товарищ Шац — представительница той «старой гвардии ленинизма», которую снизу подмывают волны молодой сволочи, а сверху организационно ликвидирует Сталин, подбирая себе кадры бестрепетных «твердой души прохвостов». Тов. Шац — только жалкая, истрепанная в клочки тень былой героики коммунизма. Якименко — представитель молодой сволочи, властной и жадной... Более или менее толковая партийная дыра, конечно, должна понять, что при таких обстоятельствах умнее стать на сторону Якименки...

Я не знал, да так и не узнал, какие деловые столкновения возникли между тов. Шац и Якименко до нашего пресловутого заседания, — в сущности, это и не важно. Тов. Шац всем своим существом, всем своим видом говорит Якименке: «Я вот всю свою жизнь отдала мировой революции, отдавай и ты». Якименко отвечает: «Ну и дура, — я буду отдавать чужие, а не свою». Шац говорит: «Я соратница самого Ленина». Якименко отвечает: «Твой Ленин давно подох, да и тебе пора». Ну и так далее...

Из всей этой грызни между шацами и якименками можно при известной настроенности, сделать такой вывод, что вот, дескать, тов. Шац (кстати — и еврейка)— это символ мировой революции.

Товарищ же Якименко — это молодая возрождающаяся и национальная Россия (кстати, он русский или, точнее, малоросс); что Шац строила ГУЛАГ в пользу мировой революции, а Якименко истребляет мужика в пользу национального возрождения.

С теорией национального перерождения Стародубцева, Якименки, Ягоды, Кагановича и Сталина (русского, малоросса, латыша, еврея и грузина) я встретился только здесь, в эмиграции. В России такая идея и в голову не приходила. Но, конечно, вопрос о том, что будут делать якименки, добравшись до власти, вставал перед всеми нами в том аспекте, какого эмиграция не знает. Отказ от идеи мировой революции, конечно, ни в какой мере не означает отказа от коммунизма в России. Но если, добравшись до власти, якименки, в интересах собственного благополучия и, если хотите, то и собственной безопасности, начнут сворачивать коммунистические знамена и постепенно, «на тормозах» переходить к строительству того, что в эмиграции называется национальной Россией (почему, собственно, коммунизм не может быть «национальным явлением», была же инквизиция национальным испанским явлением?), то тогда какой смысл нам троим рисковать своей жизнью? Зачем предпринимать побег? Не лучше ли еще подождать? Ждали ведь вот 18 лет. Ну еще подождем пять. Тяжело, но легче, чем прорываться тайгой через границу — в неизвестность эмигрантского бытия.

Если для эмиграции вопрос о «национальном перерождении» (этот термин я принимаю очень условно) — это очень, конечно, наболевший, очень близкий, но все же более или менее теоретический вопрос, то для нас всех трех он ставился как вопрос собственной жизни... Идти ли на смертный риск побега или мудрее и патриотичнее будет переждать? Можно предположить, что вопросы, которые ставятся в такой плоскости, решаются с несколько меньшей оглядкой на партийные традиции и с несколько более четким отделением желаемого от сущего, чем когда те же вопросы обсуждаются и решаются под влиянием очень хороших импульсов, но все же без ощущения непосредственного риска собственной головой.

У меня, как и у очень многих нынешних российских людей, годы войны и революции и в особенности большевизма весьма прочно вколотили в голову твердое убеждение в том, что ни одна историко-философская и социалистическая теория не стоит ни одной копейки. Конечно, гегелевский мировой дух почти так же занимателен, как и марксистская борьба классов. И философские объяснения прошлого можно перечитывать не без некоторого интереса. Но как-то так выходит, что ни одна теория решительно ничего не

может предсказать на будущий день. Более или менее удачными пророками оказывались люди, которые или только прикрывались теорией, или вообще никаких дел с ней не имели. Таким образом, для нас вопрос шел не о перспективах революции, рассматриваемых с какой бы то ни было философской точки зрения, а только о живых взаимоотношениях живых людей, рассматриваемых с точки зрения самого элементарного здравого смысла.

Да, совершенно ясно, что ленинская старая гвардия доживает свои последние дни. И потому, что она оказалась некоторым конкурентом сталинской гениальности, и потому, что в ней все же были люди, дерзавшие сметь свое суждение иметь (а этого никакая деспотия не любит), и потому, что вот такая тов. Шац, при всей ее несимпатичности, воровать все-таки не будет (вот курит же собачьи ножки вместо папирос) и Якименке воровать не позволит. Товарищ Шац, конечно, фанатичка, истеричка, может быть, и садистка, но какая-то идея у нее есть. У Якименки нет решительно никакой идеи. О Видемане и Стародубцеве и говорить нечего... Вся эта старая гвардия — и Рязанов, и Чекалин, и Шац — чувствуют: знамя «трудящихся всего мирз» и власть, для поддержки этого знамени созданная, попадают просто-напросто в руки сволочи и сволочь стоит вокруг каждого из них, лязгая молодыми волчьими зубами.

Что будет делать нарицательный Якименко, перегрызя глотку нарицательной Шац? Может ли Сталин обойтись без Ягоды, Ягода — без Якименки, Якименко — без Видемана, Видеман — без Стародубцева и так далее? Все они, от Сталина до Стародубцева, акклиматизировались в той специфической атмосфере большевистского строя, которая создана ими самими и вне которой им никакого житья нет. Все это профессионалы советского управления. Если вы ликвидируете это управление — всем им делать в мире будет решительно нечего. Что будут делать все эти чекисты, хлебозаготовители, сексоты, кооператоры, председатели завкомов, секретари партячеек, раскулачиватели, политруки, директора, выдвиженцы, активисты и прочие, имя же им легион? Ведь их миллионы! Если даже и не говорить о том, что при перевороте большинство из них будет зарезано сразу, а после постепенной эволюции будет зарезано постепенно, то все-таки нужно дать себе ясный отчет в том, что они — «специалисты» большевистского управленческого аппарата, самого громоздкого и самого кровавого в истории мира. Какая профессия будет доступна для всех них в условиях небольшевистского строя? И может ли Сталин — эволюционным или революционным путем — сбросить со своих счетов миллиона три-четыре людей, вооруженных до зубов? На кого он тогда обопрется? И какой слой

в России ему поверит и не ему припомнит великих кладбищ коллективизации, раскулачивания и лагерей Беломорско-Балтийского канала?

Нет, все эти люди, как бы они ни грызлись между собою, в отношении к остальной стране спаяны крепко, до гроба, спаяны кровью, спаяны и на жизнь, и на смерть. Им повернуть некуда, если бы даже они этого хотели. «Национальная» или «интернациональная» Россия при сталинском аппарате остается все-таки Россией большевистской.

Вот почему нашей последней, свободной (то есть с воли) попытки побега не остановило даже и то обстоятельство, что в государственных магазинах Москвы хлеб и масло стали продаваться кому угодно и в каких угодно количествах. В 1933 году в Москве можно было купить все — тем, у кого были деньги. У меня — деньги были.

Мы пришли в нашу избу и, так как есть все равно было нечего, сразу улеглись спать. Но я спать не мог. Лежал, ворочался, курил свою махорку и ставил перед собою вопросы, на которые ясного ответа не было. А что же дальше? Да, в перспективе десятилетий — «кадры» вымрут, «актив» сопьется и какие-то таинственные внутренние силы страны возьмут верх. А какие это силы? Да, конечно, интеллектуальные силы народа возросли безмерно — не потому, что народ учила советская власть, а потому, что народ учила советская жизнь. А физические силы?

Перед памятью пронеслись торфоразработки, шахты, колхозы, заводы, месяцами немытые лица поваров заводских столовок, годами недоедающие рабочие Сормова, Коломны, Сталинграда, кочующие по Средней Азии таборы раскулаченных донцов и кубанцев, дагестанская малярия, эшелоны на БАМ, девочка со льдом, будущая — если выживет — мать русских мужчин и женщин... Хватит ли физических сил?..

Вот я—из крепчайшей мужицко-поповской семьи, где люди умирали «по Мечникову», их клал в гроб «инстинкт естественной смерти», я, в свое время один из сильнейших физически людей России, — и вот в 42 года я уже сед... Уже здесь, за границей, мне в первые месяцы после бегства давали 55—60 лет — но с тех пор я лет на десять помолодел. Но те, которые остались там? Они не молодеют!..

Мне не спалось. Я встал и вышел на крыльцо. Стояла тихая морозная ночь. Плавными пушистыми коврами спускались к Свири за-

снеженные поля. Левее черными точками и пятнами разбросались избы огромного села. Ни звука, ни лая, ни огонька... Вдруг с Погры донеслись два-три выстрела — обычная история... Потом с юга, с диковского оврага, четко и сухо в морозном воздухе, разделенные равными, секунд в десять, промежутками, раздались восемь винтовочных выстрелов. Жуть и отвращение холодными струйками пробежали по спине.

Около месяца тому назад я сделал глупость — пошел посмотреть на диковский овраг. Он начинался в лесах верстах в пяти от Погры, огибал ее полукольцом и спускался в Свирь верстах в трех ниже Подпорожья. В верховьях это была глубокая узкая щель, заваленная трупами расстрелянных, верстах в двух ниже овраг был превращен в братское кладбище лагеря, еще ниже — в него сваливали конскую падаль, которую лагерники вырубали топорами для своих социалистических пиршеств. Этого оврага я описывать не в состоянии. Но эти выстрелы напомнили мне о нем во всей его ужасающей реалистичности. Я почувствовал, что у меня начинают дрожать колени и холодеет в груди. Я вошел в избу и старательно заложил дверь толстым деревянным бруском. Меня охватывал какой-то непреоборимый мистический страх. Пустые комнаты огромной избы наполнялись какими-то тенями и шорохами. Я почти видел, как в углу, под пустыми нарами, какая-то съежившаяся старушонка догрызает иссохшую детскую руку. Холодный пот — не литературный, а настоящий — заливал очки, и, сквозь его капли пятна лунного света на полу начинали принимать чудовищные очертания.

Я очнулся от встревоженного голоса Юры, который стоял рядом со мною и крепко держал меня за плечи. В комнату вбежал Борис. Я плохо понимал, в чем дело. Пот заливал лицо, и сердце колотилось как сумасшедшее. Шатаясь, я дошел до нар и сел. На вопрос Бориса я ответил: так, что-то нездоровится. Борис пощупал пульс. Юра положил мне руку на лоб.

— Что с тобой, Ватик? Ты весь мокрый...

Борис и Юра быстро сняли с меня белье, которое действительно все было мокро, я лег на нары, и в дрожащей памяти снова всплывали картины: Одесса и Николаев во время голода, людоеды; торфоразработки, Магнитострой, ГПУ, лагерь, диковский овраг...