СУДЬБА ПОВОРАЧИВАЕТСЯ ЛИЦОМ К ДЕРЕВНЕ

 

Из «Динамо» я шел в весьма путаном настроении духа. Впоследствии я убедился в том, что в «Динамо» ББК ОГПУ, среди заваленных трупами болот, девятнадцатых кварталов и беспризорных колоний, можно было действительно вести, так сказать, курортный образ жизни, — но в тот момент я этого еще не знал. Юра, выслушав мой доклад, сказал мне поучительно и весело: «Ну вот видишь, а ты не хотел идти, я ведь тебе говорю, что когда очень туго — должен появиться Шпигель»...

Да, оно конечно, повезло. И, главное, вовремя. Хотя... Если бы опасность со стороны начальника лагпункта обрисовалась несколько раньше — я бы и раньше пошел в «Динамо»: в данном положении идти больше было некуда. А почему бы «Динамо» могло бы не взять меня на работу?

На другой день мы с Медоваром пошли в третий отдел «оформлять» мое назначение.

— А, это пустяки, — говорил Медовар, — одна формальность. Гольман, наш секретарь, подпишет — и все в шляпе...

— Какой Гольман? Из высшего совета физкультуры?

— Ну да. Какой же еще?

Розовые перспективы стали блекнуть. Гольман был одним из тех активистов, которые делали карьеру на политизации физкультуры, я был одним из немногих, кто с этой политизацией боролся, и единственный, который из этой борьбы выскочил целиком. Гольман же, после одной из моих перепалок с ним, спросил кого-то из присутствующих:

— Какой это Солоневич? Тот, что в Соловках сидел?

— Нет, это брат его сидел.

 

— Ага... Так передайте ему, что он тоже сядет. Мне, конечно, передали.

Гольман, увы, оказался пророком. Не знаю, примирит ли его это ощущение с проектом моей работы в «Динамо». Однако Гольман встретил меня весьма корректно, даже несколько церемонно. Долго и въедчиво расспрашивал, за что я, собственно, сел, и потом сказал, что он против моего назначения ничего не имеет, но что он надеется на мою безусловную лояльность:

— Вы понимаете, мы вам оказываем исключительное доверие, и если вы его не оправдаете...

Это было ясно и без его намеков, хотя никакого «доверия», а тем паче исключительного, Гольман мне не оказывал.

— Приказ по линии «Динамо» подпишу я. А по лагерной линии Медовар получит бумажку от Радецкого о вашем переводе и устройстве. Ну, пока...

Я пошел в «Динамо» поговорить с Батюшковым, как дошел он до жизни такой. Ход оказался очень простым, с тем только осложнением, что по поводу этой политизации Батюшков получил не пять лет, как остальные, а десять лет, как бывший офицер. Пять лет он уже отсидел, часть из них в Соловках. Жизнь его оказалась не столь уж курортной, как он описывал: на воле осталась жена с ребенком...

Часа через два с расстроенным видом пришел Медовар.

— Эх, ничего с вашим назначением не вышло. Стопроцентный провал. Вот черт бы его подрал... Стало очень беспокойно.

— В чем дело?..

— А я знаю? Там, в третьем отделе, оказывается, на вас какое-то дело лежит. Какие-то там бумаги вы в Подпорожском отделении украли. Я говорю Гольману: вы же должны понимать, Солоневичу какие-то там бумаги красть — разве он такой человек... Гольман говорит, что он знать ничего не знает... Раз Солоневич такими делами и в лагере занимается...

Я соображаю, что это тот самый стародубцевский донос, который я считал давно ликвидированным. Я пошел к Гольману. Гольман отнесся ко мне по-прежнему корректно, но весьма сухо. Я повторил свой старый довод: если бы я стал красть бумаги с целью, так сказать, саботажа, я украл бы какие угодно, но только не те, по которым семьдесят человек должны были освобождаться. Гольман пожал плечами:

— Мы не можем вдаваться в психологические изыскания. Дело имеется, и вопрос полностью исчерпан.

 

Я решаю ухватиться за последнюю соломинку, за Якименку — ненадежная соломинка, но чем я рискую?..

— Начальник УРО, товарищ Якименко, вполне в курсе этого дела. По его приказу это дело в Подпорожском отделении было прекращено.

— А вы откуда это знаете?

— Да он сам мне сказал.

— Ах, так? Ну, посмотрим, — Гольман снял телефонную трубку.

— Кабинет начальника УРО. Товарищ Якименко? Говорит начальник оперативной группы Гольман... Здесь у нас в производстве имеется дело по обвинению некоего Солоневича в краже документов Подпорожского УРЧ... Ага? Так, так... Ну, хорошо. Пустим на прекращение. Да, здесь. Здесь, у меня в кабинете, — Гольман протягивает мне трубку.

— Вы, оказывается, здесь, — слышу голос Якименки. — А сын ваш? Великолепно! Где работаете?

Я сказал, что вот собираюсь устраиваться по старой специальности — по спорту...

— Ага... ну, желаю вам успеха. Если что-нибудь будет нужно — обращайтесь ко мне.

И тон и предложение Якименки оставляют во мне недоумение. Я был так уверен, что Якименко знает всю историю с бамовскими списками и что мне было бы лучше ему и на глаза не показываться — и вот...

— Значит, вопрос урегулирован. Очень рад. Я знаю, что вы можете работать, если захотите. Но, товарищ Солоневич, никаких прений. Абсолютная дисциплина!

— Мне сейчас не до прении.

— Давно бы так — не сидели бы здесь. Сейчас я занесу Радецкому для подписи бумажку насчет вас. Посидите в приемной, подождите.

...Я сижу в приемной. Здесь центр бэбэковского ГПУ. Из кабинетов выходят и входят в них какие-то личности пинкертоновского типа... Тащат каких-то арестованных. Рядом со мною, под охраной двух оперативников, сидит какой-то старик, судя по внешнему виду — священник. Он прямо, не мигая, смотрит куда-то вдаль, за стенки третьего отдела, и как будто подсчитывает оставшиеся ему дни его земной жизни... Напротив — какой-то неопределенного вида парень с лицом, изможденным до полного сходства с лицом скелета... Какая-то женщина беззвучно плачет, уткнувшись лицом в свои колени... Это, видимо, люди, ждущие расстрела, — мелкоту сюда не вызывают... Меня охватывает чувство какого-то гнусного, липкого отвращения — в том числе и к самому себе: почему я здесь

 

сижу не в качестве арестованного, хотя и я ведь заключенный... Нет, нужно выкарабкиваться и бежать, бежать, бежать.

Приходит Гольман с бумажкой в руке.

— Вот это — для перевода вас на первый лагпункт и прочее, подписано Радецким... — Гольман недоуменно и как будто чуть-чуть недовольно пожимает плечами. — Радецкий вызывает вас к себе с сыном... Как будто он вас знает... Завтра в девять утра...

О Радецком я не знаю решительно ничего, кроме того, что он, так сказать, Дзержинский или Ягода — в карельском и бэбэковском масштабе. Какого черта ему от меня нужно? Да еще и с Юрой? Опять в голову лезут десятки беспокойных вопросов...