ПЛАН ВЕЛИКОЙ ХАЛТУРЫ

Какая-то отсрочка была добыта. А дальше что? Я сообщил Юре о положении вещей. Юра выдвинул проект немедленного побега. Я только посмотрел на Юру, Юра сконфузился: да, это просто ляпнул... Но, может быть, можно как-нибудь дать знать Борису, чтобы и он бежал сейчас же...

Это все было утопией. Бежать до нашего общего срока значило подвести Бориса — если и не под расстрел, то под отправку куда-нибудь за Урал или на Соловки. Дать ему знать и получить от него ответ, что он принимает новый срок, было почти невозможно технически, не говоря уже о риске, с которым были сопряжены эти переговоры.

Дня два я бродил по лесу в состоянии какой-то озлобленной решимости: выход нужно найти. Я восстанавливал в своем воображении всю мою схему советских взаимоотношений, и по этой схеме выходило так, что нужно в самом срочном порядке найти какую-то огромную, вопиющую халтуру, которая могла бы кому-то из крупного начальства, хотя бы и тому же Корзуну или Вержбицкому, дать какие-то новые карьерные перспективы. Возникали и отбрасывались культурно-просветительские, технически-производственные и всякие другие планы, пока путем исключения не вырисовался, пока только в общих чертах, план проведения вселагерной спартакиады ББК.

Думаю, что в эти дни вид у меня был не совсем вразумительный. По крайней мере Юра, встретив как-то меня по дороге в техникум, беспокойно сказал:

— Этак, Ва, ты совсем с мозгов слезешь.

— А что?

— Да вот ходишь и что-то бормочешь...

Я постарался не бормотать. На другой же день пролез в машинное бюро управления ББК и по блату накатал докладную записку самому начальнику лагеря Успенскому. Записка касалась вопроса об организации вселагерной спартакиады, о том, что эта спартакиада должна служить документальным и неоспоримым доказательством правильности воспитательной системы лагерей, что она должна дать совершенно очевидное доказательство перековки и энтузиазма, что она должна опровергнуть буржуазную клевету о лагере как о месте истребления людей, ну и прочее в том же роде. Путем некоторых технических ухищрений я сделал так, чтобы записка эта попала непосредственно к Успенскому, без никаких Корзунов и Гольманов.

Записку взялись передать непосредственно. Я шатался по лесам около Медгоры в странном настроении: от этой записки зависел наш побег или, по крайней мере, шансы на благополучный исход побега. Иногда мне казалось, что весь этот проект — форменный вздор и что Успенский в лучшем случае кинет его в корзину, иногда мне казалось, что это идеально выверенный и точный план.

План этот был, конечно, самой вопиющей халтурой, но он был реально выполним и в случае выполнения заложил бы некоторый дополнительный камень в фундамент карьеры тов. Успенского. Временами мне казалось, что на столь наглую и столь очевидную халтуру Успенский все-таки не пойдет. Но по зрелом размышлении я пришел к выводу, что эти опасения — вздор. Для того чтобы халтурный проект провалился не вследствие технической невыполнимости, а только вследствие своей чрезмерной наглости, нужно было предполагать в начальстве хоть малейшую совестливость... Какие есть у меня основания предполагать эту совестливость в Успенском, если я и на воле не встречался с ней никогда? Об Успенском же говорили как о человеке очень умном, чрезвычайно властном и совершенно беспощадном, как об очень молодом партийном администраторе, который делает свою карьеру изо всех сил, своих и чужих. На его совести лежало много десятков тысяч человеческих жизней. Он усовестится? Он не клюнет на такого жирного халтурного карьерного червяка? Если не клюнет, тогда, значит, во всей механике советского кабака я не понимаю ничего. Должен клюнуть. Клюнет обязательно...

Я рассчитывал, что меня вызовут дня через два-три, и по всей вероятности, к Гольману... Но в тот же день вечером в барак торопливо и несколько растерянно вбежал начальник колонны.

— Где товарищ Солоневич... старший... Иван?.. Вас сейчас же требуют к товарищу Успенскому...

С начальником колонны у меня, в сущности, не было никаких отношений. Он изредка делал начальственные, но бестолковые и безвредные замечания, и в глазах у него стояло; ты не смотри, что ты в очках... В случае чего я тебе такие гайки завинчу...

Сейчас в очах начальника колонны не было никаких гаек. Эти очи трепались растерянно и недоумевающе. К «самому» Успенскому... И в чем это здесь зарыта собака?..

Юра дипломатически и хладнокровно подлил масла в огонь:

— Ну, значит, Ватик, опять до поздней ночи...

— Так вы, товарищ Солоневич... пожалуйста... Я сейчас позвоню в управление, что я вам передал...

— Да, да, я сейчас иду... — И в моем голосе — спокойствие, как будто прогулка к Успенскому — самое обыденное занятие в моей лагерной жизни...