ТРАМПЛИН ДЛЯ ПРЫЖКА К ГРАНИЦЕ

 

Конечно, при всем этом я малость покривлю душой. Но что поделаешь? Во-первых, не я выдумал эту систему общеобязательного всесоюзного кривлянья и, во-вторых, — Paris vaut la messe.

Вместо «Парижа» я буду иметь всяческую свободу действий, передвижения и разведки, а также практически ничем не ограниченный «блат». Теперь я могу прийти в административный отдел и сказать дружеским, но не допускающим никаких сомнений тоном:

— Заготовьте-ка мне сегодня вечером командировку туда-то и туда-то...

И командировка будет заготовлена мне вне всякой очереди, и никакой третий отдел не поставит на ней штампа: «Следует в сопровождении конвоя», какой он поставил на моей первой командировке.

И никакой вохровец, когда я буду нести в укромное место в лесу свой набитый продовольствием рюкзак, в этот рюкзак не полезет, ибо и он будет знать о моем великом блате у Успенского — я

 

уж позабочусь, чтобы он об этом знал... И он будет знать еще о некоторых возможностях, изложенных ниже...

В моем распоряжении окажутся такие великие блага, как тапочки, — я их могу дать, а могу и не дать... И человек будет ходить либо в пудовых казенных сапожищах, либо на своих голых частнособственнических подошвах.

И, наконец, если мне это понадобится, я приду, например, к заведующему ларьком товарищу Аведисяну и предложу ему полтора месяца жратвы, отдыха и сладкого бездумья на моем вичкинском курорте. На жратву Аведисяну наплевать, и он может мне ответить:

 

Наш брат презирает советскую власть,

И дар твой мне вовсе не нужен.

Мы сами с усами и кушаем всласть

На завтрак, обед и на ужин...

Но об отдыхе, об единственном дне отдыха за все свои шесть лет лагерного сидения Аведисян мечтает все эти шесть лет. Он, конечно, ворует — не столько для себя, сколько для начальства. И он вечно дрожит — не столько за себя, сколько за начальство. Если влипнет он сам — ерунда, начальство выручит — только молчи и не болтай. Но если влипнет начальство? Тогда — пропал. Ибо начальство, чтобы выкрутиться, свалит все на Аведисяна, и некому будет Аведисяна выручать, и сгниет Аведисян где-нибудь на Лесной Речке...

Аведисян облизнется на мой проект, мечтательно посмотрит в окно на недоступное ему голубое небо, хотя и не кавказское, а только карельское, но все же небо, и скажет этак безнадежно:

— Полтора месяца? Хотя бы полтора дня... Но, товарищ Солоневич, ничего из этого не выйдет... Не отпустят...

Я знаю, его очень трудно вырвать. Без него начальству придется сызнова и с новым человеком налаживать довольно сложную систему воровства. Хлопотливо и небезопасно...

Но я скажу Аведисяну небрежно и уверенно:

— Ну, уж это вы, товарищ Аведисян, предоставьте мне.

И я пойду к Дорошенко, начальнику лагпункта.

Здесь могут быть два основных варианта:

1. Если начальник лагпункта человек умный и с нюхом, то он отдаст мне Аведисяна без всяких разговоров. Или, если с Аведисяном будет действительно трудно, скажет мне:

«Знаете что, товарищ Солоневич, мне очень трудно отпустить Аведисяна. Ну, вы знаете почему, вы человек бывалый... Пойдите лучше к начальнику отделения товарищу Поккалну и поговорите с ним...»

 

2. Если он человек глупый и нюха не имеет, то он, выслушав столь фантастическую просьбу, пошлет меня к чертовой матери, что ему очень дорого обойдется. Не потому, чтобы я был мстительным, а потому, что в моем нынешнем положении я вообще не могу позволить себе роскоши быть посланным к чертовой матери...

А так как Дорошенко человек толковый и, кроме того, знает о моем блате у Успенского, он, вероятнее всего, уступит мне без всяких разговоров. В противном случае мне придется пойти к Поккалну и повторить ему свою просьбу.

Поккалн с сокрушением пожмет плечами, протянет мне свой умилостивительный портсигар и скажет:

«Да, но вы знаете, товарищ Солоневич, как трудно оторвать Аведисяна от ларька, да еще на полтора месяца...»

«Ну конечно знаю, товарищ Поккалн. Поэтому-то я и обратился к вам. Вы же понимаете, насколько нам политически важно провести нашу спартакиаду...»

Политически... Тут любой стремительно-начальственный разбег с размаху сядет в галошу... По-ли-ти-чески... Это пахнет такими никому не понятными вещами, как генеральная линия, коминтерн, интересы мировой революции и всяческим чертом в ступе и, во всяком случае, «недооценкой», «притуплением классовой бдительности», «хождением на поводу у классового врага» и прочими вещами, еще менее понятными, но неприятными во всяком случае... Тем более что и Успенский говорил: политическое значение... Поккалн не понимает ни черта, но Аведисяна даст.

В том совершенно невероятном случае, если откажет и Поккалн, я пойду к Успенскому и скажу ему, что Аведисян — лучшее украшение будущей спартакиады, что он пробегает стометровку в 0, 1 секунды, но что «по весьма понятным соображениям» администрация лагпункта не хочет его отпустить. Успенскому все-таки будет спокойнее иметь настоящие, а не липовые цифры спартакиады, и кроме того, Успенскому наплевать на то, с какой степенью комфорта разворовывается лагерный сахар, — и Аведисяна я выцарапаю.

Я могу таким же образом вытянуть раздатчика из столовой ИТР и многих других лиц... Даже предубежденный читатель поймет, что в ларьковом сахаре я недостатка терпеть не буду, что итээровских щей я буду хлебать сколько в меня влезет... И на своем курорте я на всякий случай (например, срыв побега из-за болезни — мало ли что может быть) я забронировал два десятка мест, необходимых мне исключительно для блата...

Но я не буду беспокоить ни Дорошенки, ни Поккална, ни Аведисяна с его сахаром. Все это мне не нужно...

 

Это случай гипотетический и, так сказать, несостоявшийся... О случаях, которые «состоялись» и которые дали нам по компасу, по паре сапог, по плащу, по пропуску и, главное, карту — правда, паршивую, но все же карту, — я не могу говорить по причинам вполне понятным. Но они развивались по канонам «гипотетического случая» с Аведисяном... Ибо не только, скажем, кухонному раздатчику, но любому вохровцу и оперативному перспектива полутора месяцев на курорте гораздо приятнее того же срока, проведенного в каких-нибудь засадах, заставах и обходах по топям, болотам и комарам...

А вот вам случай не гипотетический.

Я прохожу по коридору отделения и слышу грохочущий мат Поккална и жалкий лепет оправдания, исходящий из уст товарища Левина, моего начальника колонны.

Мне ничего не нужно у Поккална, но мне нужно произвести должное впечатление на Левина. Поэтому я вхожу в кабинет Поккална (о, конечно, без доклада и без очереди), бережно обхожу вытянувшегося в струнку Левина, плотно усаживаюсь в кресло у стола Поккална, закидываю ногу на ногу и осматриваю Левина сочувственно-покровительственным взглядом: «И как это тебя, братец, так угораздило?»...

Теперь несколько разъяснений.

Я живу в бараке № 15, и надо мной в бараке существует начальство: «статистик», староста барака и двое дневальных, не говоря о «выборном» начальстве, вроде, например, уполномоченного по борьбе с прогулами, тройки по борьбе с побегами, тройки по соревнованию и ударничеству и прочее. Я между всем этим начальством — как лист, крутимый бурей. Дневальный, например, может поинтересоваться, почему я, уезжая в двухдневную командировку, уношу с собой двухпудовый рюкзак, и даже поковыряться в нем. Вы понимаете, какие будут последствия, если он поковыряется?.. Тройка по борьбе с побегами может в любой момент учинить мне обыск... Староста барака может погнать меня на какое-либо особо неудобное дежурство, на какой-нибудь ударник по чистке отхожих мест, может подложить мне всяческую свинью по административной линии. Начальник колонны может погнать на общие работы, может пересадить меня в какой-нибудь особо дырявый и уголовный барак, перевести куда-нибудь моего сына, зачислить меня в филоны или в антиобщественные и антисоветски настроенные элементы и вообще проложить мне прямую Дорожку на Лесную Речку. Над начальником колонны стоит начальник УРЧ, который с начальником колонны может сделать

 

больше, чем начальник колонны со мной, а обо мне уж и говорить нечего...

Я возношусь мысленно выше и вижу монументальную фигуру начальника лагпункта, который и меня, и Левина просто в порошок стереть может... Еще дальше — начальник отделения, при имени которого прилипает язык к горлу лагерника...

Говоря короче, начальство до начальника колонны — это крупные неприятности, до начальника лагпункта — это возможность погребения заживо в каком-нибудь Морсплаве, на Лесной Речке, Поповом острове, в девятнадцатом квартале... Начальник отделения — это уже право жизни и смерти. Это уже право на расстрел.

И все это начальство мне нужно обойти и обставить. И это при том условии, что по линии чисто административной я был у ног не только Поккална, но и Левина, а по линии «блата» — черт меня разберет. Я через головы всего этого сногсшибательного начальства имею хождение непосредственно к самому Успенскому, одно имя которого вгоняет в пот начальника лагпункта... И разве начальник лагпункта или начальник колонны могут предусмотреть, что я там брякну насчет воровства, пьянства, начальственных процентных сборов с лагерных проституток, приписки мертвых душ к лагерным столовкам и много, очень много другого?..

И вот я сижу, болтая в воздухе ногой, покуривая папиросу и глядя на то, как на лбу Левина уже выступили капельки пота...

Поккалн спохватывается, что мат ведь официально не одобрен, слегка осекается и говорит мне, как бы извиняясь:

— Ну вот видите, товарищ Солоневич, что с этим народом поделаешь?..

Я сочувственно пожимаю плечами:

— Ну конечно, товарищ Поккалн, что поделаешь... Вопрос кадров... Мы все этим болеем...

— Ступайте вон, — говорит Поккалн Левину.

Левин пробкой вылетает в коридор и, вылетев, не дважды и не трижды возблагодарит Аллаха за то, что ни вчера, ни позавчера, ни даже третьего дня он не подложил мне никакой свиньи. Ибо если бы такая свинья была подложена, то я не сказал бы Поккалну вот так, как сейчас:

— Что поделаешь... Вопрос кадров...

А сказал бы:

— Что же вы хотите, товарищ Поккалн... У них в кабинке перманентное воровство и ежедневное пьянство...

Само собой разумеется, что и об этом воровстве, и об этом

 

пьянстве Поккалн знает так же точно, как знаю и я. Поккалн, может быть, и хотел бы что-нибудь сделать, но как ему справиться, если ворует вся администрация и в лагере, как и на воле. Посадят в ШИЗО одного, другой на его месте будет воровать точно так же — система. Поэтому Поккалн глядит сквозь пальцы. Но если бы я при Поккалне сказал о воровстве вслух, то о том же воровстве я мог бы сказать и Успенскому, так, между прочим... И тогда полетит не только Левин, но и Поккалн. Ибо в функции Успенского входит «нагонять страх». И значит, в случае подложенной мною свиньи вылетел бы товарищ Левин, но уже не в коридор, а в ШИЗО, под суд, на Лесную Речку, в гниение заживо. Ибо я, в числе прочих моих качеств, живой свидетель, имеющий доступ к самому Успенскому...

И придя домой и собрав собутыльников и соучастников своих, скажет им товарищ Левин, не может не сказать в интересах общей безопасности:

— Обходите вы этого очкастого за двадцать пять верст с правой стороны. Черт его знает, какой у него там блат и у Поккална, и у Успенского.

И буду я благоденствовать, и не полезет никто ни в карманы мои, ни в рюкзак мой...