ПО КОМАНДИРОВКЕ

 

От Медгоры до Повенца нужно ехать на автобусе, от Повенца до Водораздела — на моторке по знаменитому Беломорско-Балтийско-

 

му каналу... На автобус сажают в первую очередь командировочных ББК, потом остальных командировочных чином повыше — командировочные чином пониже могут и подождать. Которое вольное население — может топать, как ему угодно. Я начинаю чувствовать, что и концлагерь имеет не одни только шипы, и плотно втискиваюсь в мягкую кожу сиденья. За окном какая-то старушка слезно молит вохровцев:

— Солдатики, голубчики, посадите и меня, ей-Богу, уже третьи сутки здесь жду, измаялась вся...

— И чего тебе, старая, ездить, — философически замечает один из вохровцев. — Сидела бы ты, старая, дома да Богу бы молилась...

— Ничего, мадама, — успокоительно говорит другой вохровец, — недолго уж ждать осталось...

— А что, голубчик, еще одна машина будет?

— Об машине — не знаю, а вот до смерти — так тебе действительно недолго ждать осталось.

ВОХР коллективно гогочет. Автобус трогается. Мы катимся по новенькому, с иголочки, но уже в ухабах и выбоинах, повенецкому шоссе, сооруженному все теми же каторжными руками. Шоссе совершенно пусто: зачем его строили? Мимо мелькают всяческие лагпункты с их рваным населением, покосившиеся и полуразвалившиеся коллективизированные деревушки, опустелые дворы единоличников. Но шоссе — пусто, мертво. Впрочем, особой жизни не видать и в деревушках — много людей отсюда повысылали...

Проезжаем тихий уездный и тоже как-то опустелый городишко Повенец... Автобус подходит к повенецкому затону знаменитого Беломорско-Балтийского канала.

Я ожидал увидеть здесь кое-какое оживление: пароходы, баржи, плоты. Но затон пуст. У пристани стоит потертый моторный катер, на который пересаживаются двое пассажиров нашего автобуса — я и какой-то инженер. Катер, натужно пыхтя, тащится на север.

Я сижу на носу катера, зябко подняв воротник своей кожанки, и смотрю кругом. Совершенно пусто. Ни судна, ни бревна. Тихо, пусто, холодно, мертво. Кругом озер и протоков, по которым проходит канал, тянется дремучий, заболоченный, непроходимый лес. Над далями стоит сизый туман болотных испарений... На берегах — ни одной живой души, ни избы, ни печного дыма — ничего.

А еще год тому назад здесь скрежетали экскаваторы, бухал аммонал и стотысячная армия людей копошилась в этих трясинах, строя монумент товарищу Сталину. Сейчас эти армии куда-то

 

ушли — на БАМ, в Сиблаг, Дмитлаг и прочие лагери, в другие трясины — строить там другие монументы, оставив здесь, в братских могилах болот, целые корпуса своих боевых товарищей. Сколько их — безвестных жертв этого канального участка великого социалистического наступления... «Старики" - беломорстроевцы говорят: двести тысяч. Более компетентные люди из управления ББК говорили: двести не двести, а несколько больше ста тысяч людей здесь уложено... имена же их Ты, Господи, веси... Кто узнает и кто будет подсчитывать эти тысячи тонн живого удобрения, брошенного в карельские трясины ББК, в сибирскую тайгу БАМа, в пески Турксиба, в каменные осыпи Чустроя?

Я вспомнил зимние ночи на Днепрострое, когда леденящий степной ветер выл в обледенелых лесах, карьерах, котлованах, люди валились с ног от холода и усталости, падали на покрытых тонкой ледяной корой настилах; свирепствовал тиф, амбулатории разрабатывали способы массового производства ампутаций отмороженных конечностей; стаи собак потом растаскивали и обгладывали эти конечности, а стройка шла и день и ночь, не прерываясь ни на час, а в газетах трубили о новых мировых рекордах по кладке бетона. Я вспомнил Чустрой — небольшой, на 40 тысяч человек концентрационный лагерь на реке Чу, в Средней Азии; там строили плотины для орошения 36 тысяч гектаров земли под плантации индийской конопли и каучуконосов. Вспомнил и несколько наивный вопрос Юры, который о Чустрое задан был в Дагестане.

Мы заблудились в прибрежных джунглях у станции Берикей, верстах в пятидесяти к северу от Дербента. Эти джунгли когда-то были садами и плантациями. Раскулачивание превратило их в пустыню. Система сбегавших с гор оросительных каналов была разрушена, и каналы расплылись в болота — рассадники малярийного комара. От малярии плоскостной Дагестан вымирал почти сплошь. Но природные условия были те, что и на Чустрое: тот же климат, та же почва... И Юра задал мне вопрос: зачем, собственно, нужен Чустрой?..

А сметные ассигнования на Чустрой равнялись восьмистам миллионам рублей. На Юрин вопрос я не нашел ответа. Точно так же я не нашел ответа и на мой вопрос о том, зачем же строили Беломорско-Балтийский канал. И за что погибли сто тысяч людей.

Несколько позже я спрашивал людей, которые жили на канале год: что-нибудь возят? Нет, ничего не возят. Весной по полой воде несколько миноносцев, со снятыми орудиями и машинами, были протащены на север — и больше ничего. Еще позже я спрашивал. У инженеров управления ББК: так зачем же строили? Инженеры

 

разводили руками: приказано было. Что ж, так просто, для рекорда и монумента? Один из героев этой стройки, бывший «вредитель», с похоронной иронией спросил меня: «А вы к этому еще не привыкли?»

Нет, к этому я еще не привык. Бог даст, и не привыкну никогда...

...Из лесов тянет гнилой, пронизывающей болотной сыростью. Начинает накрапывать мелкий назойливый дождь. Холодно. Пусто. Мертво. Мы подъезжаем ко второму Болшеву...