ПОБЕДИТЕЛИ

 

Так мы с горестно-ироническим недоумением осмотрели друг друга: я — приподнявшись на локте на своем соломенном ложе, Королев — несколько растерянно опустив свое полотенце. Тридцатилетнее лицо Королева — как всегда, чисто выбритое — обогатилось рядом суровых морщин, а на висках серебрилась седина.

— Все дороги ведут в Рим, — усмехнулся я. Королев вздохнул, пожал плечами и протянул мне руку.

— Я читал твою фамилию в «Перековке». Думал, что это твой брат... Как ты попал?

Я коротко рассказал слегка видоизмененную историю моего ареста, конечно, без всякого упоминания о том, что мы были арестованы за попытку побега. Королев так же коротко и еще менее охотно рассказал мне свою историю, вероятно, тоже несколько видоизмененную по сравнению с голой истиной. За сопротивление «политизации физкультуры» его вышибли из ЦК комсомола, послали на север Урала вести культурно-просветительскую работу в какую-то колонию беспризорников. Беспризорники ткнули его ножом. Отлежавшись в больнице, Королев был переброшен на хлебозаготовки в «республику немцев Поволжья». Там ему прострелили ногу. После выздоровления Королев очутился на Украине по делам о разгоне и разгроме украинских самостийников. Как именно шел этот разгром, Королев предпочел не рассказывать, но в результате его Королеву припаяли «примиренчество» и «отсутствие классовой бдительности» — эти обвинения грозили исключением из партии...

Для людей партийно-комсомольского типа исключение из партии является чем-то средним между гражданской смертью и просто смертью. Партийная, комсомольская, профсоюзная и прочая работа является их единственной специальностью. Исключение из партии

 

закрывает какую бы то ни было возможность «работать» по этой специальности, не говоря уже о том, что оно рвет все наладившиеся общественные связи. Человек оказывается выкинутым из правящего слоя или, если хотите, из правящей банды, и ему нет никакого хода к тем, которыми он вчера управлял. Получается нечто вроде outcast, или, по-русски, ни пава, ни ворона. Остается идти в приказчики или в чернорабочие, и каждый сотоварищ по новой работе будет говорить: ага, так тебе, сукиному сыну, и нужно... По естественному ходу событий такой outcast будет стараться выслужиться, «загладить свои преступления перед партией» и снова попасть в прежнюю среду. Но, не огражденный от массы ни наличием нагана, ни круговой порукой правящей банды, немного он имеет шансов пройти этот тернистый путь и остаться в живых... Вот почему многие из исключенных из партии предпочитают более простой выход из положения — пулю в лоб из нагана, пока этот наган не отобрали вместе с партийным билетом...

Но от «отсутствия классовой бдительности» Королев как-то отделался и попал сюда, в ББК, на «партийно-массовую работу» — есть и такая: ездит человек по всяким партийным ячейкам и контролирует политическое воспитание членов партии, прохождение ими марксистско-сталинской учебы, влияние ячейки на окружающие беспартийные массы. В условиях Беломорско-Балтийского лагеря, где не то что партийных, а просто вольнонаемных было полтора человека на отделение, эта «работа» была совершеннейшим вздором, о чем я и сказал Королеву. Королев иронически усмехнулся.

— Не хуже твоей спартакиады.

— В качестве халтуры спартакиада придумана совсем не так глупо...

— Я и не говорю, что глупо. Моя работа тоже не так глупа, как может показаться. Вот приехал сюда выяснять, чем было вызвано восстание...

— Тут и выяснять нечего...

Королев надел на себя рубаху и стал напяливать свою сбрую — пояс и ремень с наганом.

— Надо выяснять — не везде же идут восстания. Головка отделения разворовала фонды питания — вот заключенные и полезли на стенку...

— И за это их отправили на тот свет...

— Ничего не поделаешь — авторитет власти... У заключенных были другие способы обжаловать действия администрации... — В тоне Королева появились новые для меня административные нотки. Я недоуменно посмотрел на него и помолчал. Королев передернул плечами — неуверенно и как бы оправдываясь.

 

— Ты начинаешь говорить, как передовица из «Перековки». Ты вот в Москве, будучи в ЦК комсомола, попытался «обжаловать действия» — что вышло?

— Ничего не поделаешь — революционная дисциплина. Мы не вправе спрашивать руководство партии, зачем оно делает то или это... Тут — как на войне. Приказывают — делай. А зачем — не наше дело...

В Москве Королев в таком тоне не разговаривал. Какие бы у него там ни были точки зрения — он их отстаивал. По-видимому, «низовая работа» не легко ему далась... Снова помолчали.

— Знаешь что, — сказал Королев, — бросим эти разговоры. Я знаю, что ты мне можешь сказать... Вот канал этот идиотский построили... Все идет несколько хуже, чем думали... А все-таки идет... И нам приходится идти. Хочешь — иди добровольно, не хочешь — силой потянут. Что тут и говорить... — Морщины на лице Королева стали глубже и суровее. — Ты мне лучше скажи, как ты сам думаешь устраиваться здесь?

Я коротко рассказал более или менее правдоподобную теорию моего дальнейшего «устройства» в лагере — этого устройства мне оставалось уже меньше месяца. Королев кивал годовой одобрительно.

— Главное, твоего сына нужно вытащить... Приеду в Медгору — поговорю с Успенским... Надо бы ему к осени отсюда изъяться... А тебя, если проведешь спартакиаду, устроим инструктором в ГУЛАГе — во всесоюзном масштабе будешь работать...

— Я пробовал и во всесоюзном...

— Ну, что делать? Зря мы тогда с тобой сорвались. Нужно бы политичное... Вот пять лет верчусь, как навоз в проруби... Понимаешь, жену жилищной площади в Москве лишили — вот это уж свинство.

— Почему ты ее сюда не выпишешь?

— Сюда? Да я и недели на одном месте не сижу — все в разъездах. Да и не нужно ей всего этого видеть...

— Никому этого не нужно видеть...

— Неправильно. Коммунисты должны это видеть. Обязаны видеть. Чтобы знать, как оплачивается эта борьба... Чтобы умели жертвовать не только другими, а и собой... Да ты не смейся — смеяться тут нечего... Вот — пустили, сволочи, 51-й полк на усмирение этого лагпункта — это уж преступление.

— Почему преступление?

— Нужно было мобилизовать коммунистов из Медгоры, из Петрозаводска... Нельзя пускать армию...

— Так ведь это войска ГПУ.

 

— Да, войска ГПУ — а все-таки не коммунисты. Теперь в полку брожение. Один комроты уже убит. Еще одно такое подавление — черт его знает, куда полк пойдет... Раз мы за это все взялись — на своих плечах и выносить нужно. Начали идти — нужно идти до конца.

— Куда идти?

— К социализму... — В голосе Королева была искусственная и усталая уверенность. Он, не глядя на меня, стал собирать свои вещи. — Скажи мне, где тебя найти в Медгоре. Я в начале августа буду там.

Я сказал, как меня можно было найти, и не сказал, что в начале августа меня ни в лагере, ни вообще в СССР найти, по всей вероятности, будет невозможно... Мы вместе вышли из гостиницы. Королев навьючил свой чемодан себе на плечо.

— А хорошо бы сейчас в Москву, — сказал он на прощанье. — Совсем тут одичаешь и отупеешь...

Для одичания и отупения здесь был полный простор. Впрочем, этих возможностей было достаточно и в Москве. Но я не хотел возобновлять дискуссию, которая была и бесцельна, и бесперспективна. Мы распрощались. Представитель правящей партии уныло поплелся к лагпункту, согнувшись под своим чемоданом и сильно прихрамывая на правую ногу. «Низовая работа» сломала парня — и физически, и морально...

Моторка уже стояла у пристани, и в ней, кроме меня, опять не было ни одного пассажира. Капитан снова предложил мне место в своей кабинке и только попросил не разговаривать: опять заговорюсь, и на что-нибудь напоремся. Но мне и не хотелось разговаривать. Может быть, откуда-то из перспективы веков, sub specie aeternitatis (с точки зрения вечности. — Ред.), все это и примет какой-нибудь смысл, в особенности для людей, склонных доискиваться смысла во всякой бессмыслице. Может быть, тогда все то, что сейчас делается в России, найдет свой смысл, уложится на соответствующую классификационную полочку и успокоит чью-то не очень уж мятущуюся совесть. Тогда историки определят место российской революции в общем ходе человеческого прогресса, как они определили место татарского нашествия, альбигойских войн, святошей инквизиции, как они, весьма вероятно, найдут место и, величайшей бессмыслице мировой войны. Но... пока это еще будет. А сейчас — еще не просвещенный светом широких обобщений — видишь: никто, в сущности, из всей этой каши ничего не выиграл. И не выиграет. История имеет великое преимущество сбрасывать со счетов все то, что когда-то было живыми людьми и что сейчас

 

превращается в, скажем, удобрения для правнуков. Очень вероятно, что и без этаких удобрений правнуки жили бы лучше дедов, тем более что и им грозит опасность превратиться в удобрения — опять-таки для каких-то правнуков.

Товарищ Королев при его партийной книжке в кармане и при нагане на боку тоже, по существу, уже перешел в категорию удобрения. Еще, конечно, он кое-как рыпается и еще говорит душеспасительные слова о жертве или о сотне тысяч жертв для бессмыслицы Беломорско-Балтийского канала. Если бы он несколько более был сведущ в истории, он, вероятно, козырнул бы дантоновским: «Революция — Сатурн, пожирающий своих детей». Но о Сатурне товарищ Королев не имеет никакого понятия. Он просто чувствует, что революция жрет своих детей; впрочем, с одинаковым аппетитом она лопает и своих отцов. Сколько их уцелело — этих отцов и делателей революции? Какой процент груза знаменитого запломбированного вагона может похвастаться хотя бы тем, они в сделанной ими же революции ходят на свободе? И сколько детей революции, энтузиастов, активистов, Королевых, вот так, сгорбясь и прихрамывая, проходят свои последние безрадостные шаги к могиле в какой-нибудь бэбэковской трясине?

И сколько существует в буржуазном мире карьеристов, энтузиастов, протестантов и лоботрясов, которые мечтают о мировой революции и которых эта революция так же задавит и сгноит, как задавила и сгноила тысячи «отцов» и миллионы «детей» великая российская революция. Это как рулетка. Люди идут на почти математически верный проигрыш. Но идут. Из миллионов — один выиграет. Вероятно, выиграл Сталин и еще около десятка человек... Может быть, сотня... А все эти Королевы, Чекалины, Шацы, Подмоклые и... Бессмыслица...