27. Лесзаг Косью

 

К тому времени, как мы прибыли в Косью, оказалось, что у нас новый начальник. Одновременно с нашим этапом из Воркуты приехал назначенный вместо Доманского М.А. Ретюнин, который принял от Доманского еще не начавший работать лесзаг.

Ретюнин, с которым мне пришлось проработать в лагере четыре года - с 1937 по 1940 -фигура колоритная. Позже я расскажу о нем подробнее, а здесь скажу лишь, что наш начальник только что освободился из заключения в Воркутлаге, где отбыл десять лет за бандитизм (вооруженный грабеж и убийство). Оставшись работать в Воркутлаге по вольному найму, он и получил назначение на должность начальника лесзага Косью. Был он полуграмотен - читал по складам и писал только печатными буквами.

Вскоре после прибытия на Косью Ретюнин собрал совещание всех работников ОЛП, в основном прибывших из Воркуты заключенных-специалистов. Из них только главный и старший бухгалтеры были осуждены по ст. 58 п. 10. Начальник УРЧ Мельников, как и Ретюнин, — бывший бандит, начальник КВЧ (культурно-воспитательной части) - осужденный за растрату, и два самоохранника, получившие свои "срока" за хищения. Ну и я - экономист ОЛП.

Ретюнин передал нам касающиеся нас инструкции, приказы и предписания управления Воркутлага. Согласно им, штат лесзага был утвержден в количестве 600 человек, причем лошадей нам не выделялось: вывозка леса предусматривалась людьми. Так как такой вывозки не могло быть в официальных государственных нормах, нам предлагалось сделать расчет норм на лесовывозку на месте. Сделать этот расчет должен был я.

От Ретюнина я получил планы лесозаготовок, штаты, нормы выработки, инструкции и положение о плановой части ОЛП - и засел за работу, на которую мне была отведена неделя.

Разумеется, прежде всего, я учел то, с чем не хотел считаться в Сынья-Нырде прораб Роде, и внес необходимые поправки в нормы в соответствии с густотой лесонасаждений и толщиной деревьев. Но, изучив досконально все материалы, я пришел к убеждению, что если мы составим нормы на лесоповал в точном соответствии с едиными республиканскими нормами (даже со всеми законными поправками), все равно основная масса заключенных эти нормы все равно выполнить не сможет. А значит, будет получать сниженное питание, недоедать, слабеть и гибнуть.

Конечно, ни для Ретюнина, ни для управления Воркутлага этот аргумент не годился. Но была и другая сторона вопроса, которую я решил пустить в ход. Ослабление заключенных, главной рабочей силы, неизбежно повлечет за собой все большее невыполнение планов лесозаготовок, и это отрицательно скажется не только на здоровье заключенных (на него администрации было наплевать), но и на экономике лагеря. Правда, принцип, положенный в основу лагерной системы, на первое место выдвигал задачи не экономические, а карательные, но от начальников лагпунктов все же в первую очередь требовали выполнения плана - и поэтому они часто смотрели сквозь пальцы на нарушение "священных принципов" ГПУ, если это нарушение улучшало экономические показатели. Отсюда и неофициально благосклонное отношение к "туфте", отсюда и поговорка: "Не было бы туфты, не было бы и Воркуты".

Не обойтись было без туфты и нам - вопрос только в том, на чем туфтить. В лагерной практике часто туфтили на объемах выполненных работ. Но это было очень рискованно: ежегодно по окончании работ выявлялась недостача леса, за что десятники и начальники лагпунктов привлекались к ответственности.

Наиболее безопасной представлялась мне туфта на вывозке леса. Ибо официальных норм на вывозку леса людьми не существует и существовать не может: выработать эти нормы дол-

 

жен был я. Проверить реально расстояние, на которое в каждом данном случае вывозился заготовленный лес на катище, можно только в тот момент, когда происходит вывозка: потом дороги заметает снегом, и никто уже нас проверить не сможет - в актах, которыми мы обязаны оформлять вывозку, мы укажем такие расстояния, которые необходимы, чтобы сделать нормы выполнимыми.

Именно поэтому я предложил объединить нормы на заготовку и вывозку леса в одну комплексную норму, рассчитанную на звено в 3 человека. Комплексная норма включала в себя весь объем лесозаготовительных работ: валку деревьев, обрубку и сжигание сучьев, разделку хлыстов, трелевку их к дороге и вывозку на катище. Это давало возможность безопасно завышать в актах расстояния.

Но провести это в жизнь без содействия Ретюнина было невозможно.

Конечно, если бы я сам не работал на лесоповале в Сынья-Нырде, я вряд ли додумался бы до такого плана. А если бы не знал, что Ретюнин сам - бывший заключенный, много лет работавший на общих работах, вряд ли решился бы изложить ему такой план. Правда, я его совсем не знал, но я и не рассчитывал на гуманизм бывшего бандита, а лишь предполагал - и, как оказалось, правильно — что мой план совпадет с его соображениями личной выгоды.

Я пришел к Ретюнину с докладом о разработанных мной нормах. Разговор шел с глазу на глаз. Я прямо изложил ему свои соображения: что без туфты не обойтись, что туфтить на объемах опасно, а на длине прокладываемых снежных дорог и на расстояниях вывозки леса - безопасно, что тем самым мы снижаем комплексную норму выработки и облегчаем выполнение плана.

Я докладывал и следил за выражением лица Ретюнина. Он слушал мой доклад и настороженно следил за мной: не провоцирую ли я его? Но, поскольку я не требовал от него никакой подписи, он после некоторой паузы одобрил мое предложение. И, поверив, что я его не подведу, уже не вмешивался в мои распоряжения. Я сам подбирал десятников (от них очень многое зависело в проведении в жизнь нашего плана), которых потом приказом оформлял Ретюнин, давал им инструкции, объяснял, как заполнять рапорта и оформлять акты.

В результате лесзаг Косью постоянно выполнял планы, и не было ни одного заключенного, не выполнявшего норм и получавшего пониженное питание.

 

...И тут мне хочется несколько подробнее остановиться на личности Ретюнина.

Я уже сказал, что был он малограмотен и вряд ли до конца прочитал хоть одну книжку, да и потребности в этом у него не было. Но свою доморощенную философию он выработал и твердо ее придерживался. Люди в его представлении делились только на две категории: на сильных и слабых, на тех, кто командует, и тех, кем командуют. Философия эта сложилась у него в воровской среде, где он вырос, где существует "пахан", которому остальные подчиняются. А как пахан заставляет себе подчиняться? Силой. Значит, сила и есть главное - и этот закон воровского мира Ретюнин переносил на все общество.

Сталин — это пахан, который сумел подчинить себе армию, ГПУ, милицию и все прочие силы и использовать их так, чтобы заставить весь народ бояться и слушаться его. Он, Ретюнин, считал это нормальным, естественным. Все люди такие, говорил он, но не все способны это осуществить. Тех же, кто способен осуществить власть над другими людьми, он уважал. Особенно тех, кто сумел подчинить себе целые государства и народы. Он одинаково уважал и Сталина, и Гитлера. Это и есть настоящие люди, говорил он, это и есть гении. А те, кто им служит и подчиняется, но в свою очередь заставляет подчиняться других — это тоже паханы, только поменьше масштабом. На этом построена вся жизнь, так было и будет всегда, говорил он.

— Вот сделали революцию, - рассуждал Ретюнин, - говорили о равенстве, братстве... А все равно вышло все по-старому: одни командуют, другие подчиняются. Так оно всегда и будет...

Таких чувств, как справедливость, жалость, сострадание, он был лишен начисто. Сталин уничтожал тех, кто ему сопротивлялся? А как же иначе? Не он их, так они - его. А если бы они этого не сделали, значит, они ничего не стоят - и нечего с ними церемониться...

Пошел он служить начальником лагпункта потому, что за долгие годы пребывания в лагере усвоил: власть ГПУ сильнее, чем власть пахана. Он хотел стать паханом в системе лагерной администрации, хотел сделать карьеру гепеушника, чтобы его боялось (что, по его мнению, было равнозначно уважению) как можно большее количество людей.

Но лагерная карьера не задалась: бандитское прошлое Ретюнину все же мешало (зря, кстати: он со своим полным отсутствием человечности был бы весьма подходящим начальни-

 

ком лагеря). И тогда он решил, что для угождения лагерным начальникам не стоит угнетать заключенных — лучше привлечь их на свою сторону и вместе с ними в удобный момент перейти к Гитлеру. А уж там он сумеет рассчитаться с этими сталинцами, которые не приняли его как равноправного в свою среду!

За свой вывод я ручаюсь: он основан на четырехлетнем близком наблюдении этого человека и полностью опровергает утверждения Солженицына, будто бы восстание Ретюнина - пример свободолюбия русского человека. Какое уж тут свободолюбие!

Убеждений, принципов Ретюнин никаких не имел, и потому легко подпадал под влияние. Его нетрудно было склонить и на плохое, и на хорошее - в зависимости оттого, что взбредет ему в голову. В спокойном состоянии он был довольно добродушен, а в озлоблении — страшен.

Я имел, благодаря некоторым обстоятельствам (о некоторых я уже говорил, о других скажу ниже) немалое влияние на Ретюнина. Но немало сил и времени мне пришлось тратить на борьбу с двумя другими людьми, имевшими на Ретюнина влияние, - с Гороховым и Дроздовым. Горохов был бывший белый офицер, активно боровшийся против советской власти, Дроздов - крупный сибирский кулак. Все трое - Ретюнин, Горохов и Дроздов - сдружились в лагере, где, освоив профессию десятников по лесозаготовкам, в течение многих лет вместе переходили из лесзага в лесзаг. И в Косью Горохов и Дроздов были вызваны по запросу ставшего начальником ОЛП Ретюнина. И все четыре года между мной и ими шла борьба за влияние на Ретюнина.

Почему я так упорно вел эту борьбу?

Потому что я прекрасно понимал: если Ретюнин окончательно попадет под влияние этих двух своих друзей, лютой ненавистью ненавидевших всех коммунистов (в том числе и заключенных-оппозиционеров), то они сживут этих заключенных со свету. Особенно злобным был Дроздов — человек твердый, решительный и безжалостный. Мне стоило большого труда в многодневных спорах доказать ему, что оппозиционеры были против сталинской политики в отношении колхозного движения и кулака. Сначала Дроздов и Горохов мне просто не поверили, потом, когда я привел им веские доказательства, их отношение к заключенным-оппозиционерам несколько смягчилось. Но, разумеется, смягчение это было очень относительным.

Все же "свалить" меня обоим друзьям не удалось: Ретюнин неизменно становился на мою сторону и поддерживал все мои предложения, хотя Горохов и Дроздов, несомненно, были куда ближе ему по духу.

Объяснялось это просто: я два раза крупно выручил Ретюнина, и он поверил в здравый смысл моих соображений, выгодность хороших отношений со мной.

О первом случае я уже рассказал: предложенная мною система планирования и учета оказалась весьма эффективной. Второй случай уже более непосредственно касался самого Ретюнина. На реке Косью прорвало запань - и Ретюнина обвинили в том, что прорыв этот он инсценировал для того, чтобы скрыть туфту на лесозаготовках. На самом деле он ни сном, ни духом не был в этом прорыве виноват (подробнее я буду говорить об этом происшествии ниже), но доказать этого без моей помощи не смог бы.

Я писал ему все объяснительные записки, вместе с ним поехал в Воркуту и выступил на совещании у начальника Воркутлага Тарханова с речью, в которой документально доказал невиновность Ретюнина. Мои доводы признали обоснованными, Ретюнина оправдали, и он вернулся на свою должность начальника лесзага Косью.

То, что я не побоялся вступиться за Ретюнина, вызвало удивление многих, но у самого Ретюнина вызвало такую горячую признательность, что я теперь мог пользоваться своим влиянием на него, чтобы улучшать по мере возможности положение заключенных. Он теперь поддерживал меня во всем. Впрочем, одного мне так и не удалось добиться: откомандирования Дроздова и Горохова на другой ОЛП. Здесь (возможно, к чести его представлений о дружбе) он заупрямился и ограничился тем, что послал обоих на отдаленную командировку — Дроздова начальником, а Горохова десятником.

 

* * *

 

Как был на леезаге организован быт? У работяг - как во всяком лагере, с той, правда, разницей, что бежать тут было невозможно — и поэтому режим был куда легче. Никакой охраны, кроме одного-двух самоохранников, не существовало. Один из бараков выделили для штрафного изолятора, потом его передали санчасти, а под изолятор отвели маленькую избуш-

 

ку. Но и она большей частью пустовала: за все четыре года моего пребывания в Косью она использовалась по прямому назначению, может быть, один или два раза.

Заключенные в свободное от работы время могли ходить в лес или тундру, собирать ягоды, ставить силки на куропаток и зайцев, ловить в реке рыбу, даже ходить в деревню и покупать там продукты. Конечно, не так уж много сил оставалось после 80-часовой тяжелой работы в лесу, большую часть года на сильном морозе. И все-таки в Косью эта тяжелая подневольная работа в какой-то мере компенсировалась относительно хорошим питанием и, по сравнению с другими, некоторой свободой.

Я уже сказал, что эта малая "свобода" определялась хорошо организованной большой несвободой. Бежать было некуда и немыслимо: весь район был оцеплен, и все дороги были перекрыты частями войск ГПУ. И даже тому, кому чудом удалось бы выйти из этого кольца, чтобы пробиться к железной дороге, пришлось бы пройти свыше тысячи километров преимущественно по тундре, где нет никакого жилья. Следовательно, пришлось бы запастись продуктами на месяц-полтора.

Нет, это было недостижимо, и недаром за все четыре года я не помню не только побега, но даже попытки к побегу...

...Положение нас, так называемых "придурков", было, конечно, куда легче, чем положение работяг. Мы не мерзли в лесу, не надрывались с пилой и топором, не волокли тяжелые бревна на катище. Работали мы в теплой конторе, пищу нам готовили отдельно, из сухого пайка, дневальный приносил дрова и топил печи.

ОЛП (отдельный лагерный пункт) разделялся на две административные единицы, так называемые "командировки". Одна, центральная командировка, располагалась неподалеку от деревни Кожвы, другая - "подкомандировка" - в верховьях одноименной с деревней речки Кожвы, притока Косью, ближе к приполярному Уралу. На подкомандировке были свой начальник (вот туда был назначен Дроздов), десятник, экономист, статистик, счетовод и повар. Вся же ОЛПовская администрация находилась на центральной командировке.

Все мы, кроме начальника КВЧ, жившего в отдельном домике, где помещалась библиотека-читальня, жили в доме, расположенном в лесу, неподалеку от отдельного дома, занимаемого Ретюниным с женой. В большой комнате этого дома помещалась контора ОЛП, где мы работали, в комнате поменьше - наша спальня, в которой жили пять человек.

Еще одно существенное обстоятельство: "кума" (оперуполномоченного) на нашем лагпункте почему-то не было - уж почему, не знаю, хотя единственным вольным среди нас шестисот был Ретюнин, да и тот - вчерашний заключенный.

Сам Ретюнин, собственно, ничего по ОЛПу не делал, он просто не мешал работать своим подчиненным. С утра, позавтракав, он брал свою двустволку, становился на лыжи и уходил в лес, где охотился на тетеревов и глухарей, а то промышлял и белку или горностая, либо в тундре бил песцов и куропаток. По дороге иногда останавливался поговорить с работавшими в лесу заключенными, потом с добычей возвращался домой. Отстреливал он дичь и для себя с женой, и для нашей компании, часто приносил нам и тетеревов, и глухарей. Это было неплохим дополнением к сухому пайку, который с разрешения Ретюнина выдавался нам со склада. Да к тому же крестьяне коми, проживавшие в соседней деревне, с превеликим удовольствием меняли свежую рыбу на выдававшуюся нам соленую треску. Почему-то треску, и именно соленую, они предпочитали всякой свежей рыбе, даже такой, как сиг или хариус. Наш дневальный менял в деревне нашу пайковую соленую треску на свежемороженую рыбу, и мы варили из нее отличную уху или жарили ее.

Поварам ОЛП, готовившим пищу для работяг, Ретюнин тоже разрешал менять у крестьян треску на свежую рыбу. За килограмм трески крестьяне-коми давали 1,5-2 килограмма отличной рыбы, и это очень улучшало питание заключенных, как и куропатки, которых многие приспособились отлавливать петлями: ставили их на замерзшей реке или в тундре, куда куропатки садились стаями, а в дни отдыха выходили и собирали попавших в петли замерзших птиц.

Рыбы в реках Косью и Кожва было множество, дичи в здешних лесах - тоже, а сбыта для них не было - большие поселения располагались в сотнях километров отсюда.

И вот тогда, когда питание заключенных значительно улучшилось, а наше так стало просто отличным, — начали приходить долгожданные посылки от жены: сало, сухари, копченая колбаса, сахар... Как они нужны были мне в Сынья-Нырде, где я "доходил" от голода!..

 

Одна из позорнейших страниц истории сталинских лагерей - это вывозка заготовленного леса вручную, людьми-заключенными. Недаром власти так усиленно старались скрыть это обстоятельство от всякого постороннего глаза. Впрочем, посторонних глаз, собственно, не было, а все, принимавшие в этом участие, — и сами люди-лошади, и их погонщики — отлично все знали.

Как была организована заготовка и вывозка леса в Косыю?

Все заключенные были разбиты на звенья по три человека в каждом. Сначала двое валили лес, а один обрубал и сжигал сучья. Затем двое разделывали очищенные от сучьев стволы па хлысты (по 6 м длиной для строительства и по 1,6-2 м - для крепежника и подтоварника). Третий в это время протаптывал снег от места валки до дороги.

Затем все трое по этой протоптанной дорожке трелевали хлысты к дороге, где укладывали их на сани, специально изготовленные для того, чтобы в них впрягались не лошади, а люди. И люди впрягались.

Все трое — коренник и двое пристяжных — натягивали на себя постромки и тянули лес на катище (склад на берегу реки). Здесь они сгружали хлысты и штабелевали их в 8-9 рядов: строительный отдельно, крепежный и подтоварник отдельно. Можно себе представить, каково было людям одновременно выполнять и человеческую, и лошадиную работу! Ведь в нормальных, а не рабских условиях лесоруб валит, разделывает и укладывает лес, а вывозят его лошадьми или тракторами.

...Лесзаг Косью был организован сравнительно поздно, поэтому к сплаву 1937 года леса на нашем катище накопилось немного - и начальство решило сплав для нас перенести с весны к 1937-го на весну 1938-го года, а лето использовать для сенозаготовок. Работа на вольном воздухе, жизнь тут же в шалашах (каждой бригаде был придан повар и выделен котел для варки пищи) была бы вполне сносной, если бы не тучи комаров в июне и мириады мошкары в июле. Эта мелкая тварь отравляла жизнь хуже, чем лошадиная нагрузка зимой. Не спасали ни пологи ночью, ни костры днем, ни надеваемые на лица накомарники: все были покрыты мучительно зудевшими волдырями...

 

* * *

 

Весной 1938 года началась подготовка к сплаву леса. Одновременно это было прелюдией к разыгравшейся вскоре истории с обвинением Ретюнина и тем, как я его выручил, о чем я уже упоминал выше, а здесь расскажу чуть подробнее.

Началось с обсуждения того, каким способом проводить сплав. Было два предложения. Наш специалист-заключенный предложил сплавлять лес молем, т.е. когда реки войдут в межень, сбрасывать с катищ лес в воду - и он своим ходом пойдет по течению до рейда, места подхода судов под погрузку. Для этого на рейде следовало построить запань, которая перегородит реку и задержит лес.

Другие предлагали сплавлять лес плотами.

Выслушав на совещании оба предложения, Ретюнин решил сплавлять лес молем.

В устье реки Косью, при впадении ее в Усу, стали строить запань. Для крепления ее, по расчетам нашего специалиста, требовалось два троса крупного сечения. Ретюнин своевременно обратился с заявкой на них в Воркутлаг, но ОМТС (отдел материально-технического снабжения) затянул это дело и в самый последний момент сообщил: можем выделить только один трос, и то меньшего сечения, чем требуется по проекту.

Что делать? К сплотке леса приступать было уже поздно. Оставалось либо идти на риск и укрепить запань одним малым тросом, либо перенести сплав на 1939 год.

Инженер-лесник лесзага подал Ретюнину рапорт, что при отсутствии необходимых тросов он снимает с себя ответственность за целость запани и сохранность леса. Я посоветовал Ретюнину в порядке перестраховки написать рапорт начальнику Воркутлага, где описать сложившуюся обстановку и просить либо дать указания ОМТС обеспечить лесзаг соответствующими тросами, либо разрешить отложить сплав на 1939 год.

Но Ретюнин на этот раз никого не послушал. Ему, по его характеру, даже нравилось идти на риск: вот хочу — и поступаю по своей воле! И он пошел на риск: принял решение строить запань с одним малым тросом.

Запань построили. Вода в Кожве и Косью вошла в межень, лес спустили в Кожву, и он пошел своим ходом. Все заключенные лесзага пошли по обоим берегам до запани, не давая бревнам - истрепать по пути. Основная масса леса благополучно приплыла к запани, и к тому

 

времени, когда уровень воды сильно упал, оказалась на суше, на берегах Косью. К запани стали подходить баржи под погрузку.

Казалось, все обошлось благополучно. Но в это время на Уральских горах под лучами летнего солнца началось сильное снеготаяние. Вода стала прибывать, лес, осевший на берегах, снова оказался в реке и стал жать на запань — и в пик паводка трос не выдержал. Лес большим заломом двинулся по реке Косью в Усу.

Прорыв произошел ночью. Ретюнин объявил аврал. Во главе с ним сплавщики-заключенные и помогавшие им крестьяне-коми на лодках двинулись за лесом, прижимая его к берегу. Ветром, течением воды и усилиями сплавщиков удалось загнать основную массу леса (около 90%) на песчаную косу правого рукава реки Усы. В это время подъем воды прекратился, вода стала быстро убывать, и лес, оказавшийся на суше, был, таким образом, спасен. Ниже косы на берегу вмонтировали две перенесенные с запани лесотаски и стали одновременно вытаскивать лес из воды и грузить его в баржи.

Но какая-то часть бревен, разумеется, прорвалась и двинулась вниз по течению Усы, а затем и Печоры. Эти бревна заметили с пароходов, идущих из Нарьян-Мара в Воркуту, и на этом основании в Воркутлаге поползли слухи, что основная масса леса, заготовленного в Косью, уплыла в океан. Это была неправда. Замер объемов заготовленного и погруженного леса производился десятниками лесзага, по нашему указанию, очень тщательно, в накладных о количестве отгруженного леса объемы не завышались — и эти накладные показывали, что основная масса леса спасена. Однако, работники лесобиржи Воркутлага, завороженные слухами о гибели леса, "на всякий случай" на 25-30% процентов снижали объемы заготовленного леса, записанные в наших накладных.

Я посоветовал Ретюнину принять меры: найти среди коми вольного десятника по приемке леса и послать его на лесобиржу в Воркуту, чтобы проверить, как принимают там наш лес. Десятник такой нашелся, я его проинструктировал и напомнил ему, чтобы о результатах проверки он обязательно составил акт вместе с работниками лесобиржи и пароходства.

Все так и было сделано. Представитель наш присутствовал при разгрузке двух наших барж, не обнаружил при этом никаких приемщиков леса, никаких десятников, установил, что никаких замеров разгружаемого леса не производится, а объем принятого леса снижается против указанного в накладных на 20% автоматически, в соответствии с указаниями начальника ОМТС Воркутлага. Все это было зафиксировано в акте, подписанном и заверенном печатью лесобиржи и пароходства — и этот акт привез нам командированный Ретюниным вольный десятник. На этом основании Ретюнин официально опротестовал порядок приемки заготовленного в Косью леса на лесобирже ОМТС Воркутлага. Но вместо ответа на свой протест получил вызов явиться к начальнику Воркутлага для объяснений: ОМТС в своем докладе начальнику Воркутлага Тарханову обвинил лесзаг Косью в завышении объемов отгрузки леса на 20-30%.

Ретюнин попросил разрешения явиться вместе с экономистом лесзага, получил это разрешение, и с первым же отходящим пароходом поехал вместе со мной на Воркуту.