36. Снова на Воркуте. ОЛП № 31.

 

На пересылке мы пробыли дней десять. Потом сформировался этап, и нас, человек сто пятьдесят, погрузили в теплушки и привезли на ОЛП строящейся шахты № 31. Ввели в один из бараков и, конечно, приступили к шмону. Всем предложили разложить свои вещи на нарах. В это время в барак вошла группа офицеров МВД во главе с каким-то майором, как мне потом сказали - начальником Речлага. Лицо его показалось мне знакомым. Я пригляделся: да, конечно, это Иванов, в 1937-38 годах он был начальником строительства шахты "Капитальная", и я часто встречался с ним при обсуждении вопросов планирования.

...Переходя от нар к нарам, группа офицеров подошла ко мне. Увидев среди моих вещей женские шерстяные кофточки, белье и туфли (это были все те же подарки, которые я купил жене и дочке в Москве в день моего ареста и которые пропутешествовали со мной через все тюрьмы и этапы), начальник Речлага спросил:

— Это откуда же у вас женские вещи?

Я объяснил. Он пристально посмотрел на меня и спросил:

— Вы впервые на Воркуте?

Увы, не впервые! Я сказал, что отбывал срок на Воркуте в тридцатых годах, и на вопрос, кем я тогда работал, ответил: старшим экономистом планового отдела Воркутлага.

В общем, он меня узнал и предложил начальнику ОЛП использовать меня на работе по специальности - экономистом.

— А это все, - сказал он, показывая на разбросанные по моим нарам предметы женского туалета, — в ближайшие дни отправьте его семье...

Ну что ж, мне, можно сказать, повезло. Нас "прошмонали", отвели в отведенный нам барак, и мы начади устраиваться. Но не успел я оглядеться, как за мной прибежал дневальный начальника ОЛП. В его кабинете, кроме него, сидела какая-то молодая женщина. Начальник ОЛП спросил меня о моем образовании, специальности, работе на воле, спросил как бы между прочим, где я встречался с Ивановым. Затем, обратясь к женщине, сказал ей:

— Нина Васильевна, Абрамович будет работать у вас экономистом.

И отрекомендовал мне Нину Васильевну Кириченко как начальника планово-производственной части (ППЧ) ОЛП, то есть моего непосредственного начальника.

Я вернулся в барак, но очень скоро за мной опять пришел дневальный. На этот раз меня вызывала уже Кириченко в свой кабинет.

Прикрыв за мной дверь, она начала разговор... Нет, не о плановой работе, а о хранившихся у меня в чемодане женских вещах (весть о них распространилась, видимо, среди начальства ОЛП с быстротой молнии). Особенно ее интересовали туфли: какой номер, каблук, цвет? Я удовлетворил ее любопытство. Понятно было, к чему она клонит: она хочет купить у меня хорошие туфли, да не по рыночной, а по магазинной цене. Ну что ж, если я подарил начальнику конвоя перочинный ножик, почему мне не сделать вынужденный презент и начальнице планового отдела?

По ее просьбе я принес ей в отдел туфли, она примерила их, сказала, что берет их, и просила никому об этом не говорить. Ну, это само собой разумелось. Потом мы договорились, что я приступлю к работе через два дня - и я ушел в барак.

Но мне все никак не удавалось отдохнуть: на меня в этот день был большой спрос. Только я вошел в барак, как за мной прибежал дневальный "кума". Тьфу ты, черт, а этому что понадобилось?

Пошел. С места в карьер оперуполномоченный огорошивает меня:

— За сколько ты продал туфли?

Ах, вот в чем дело! Я недоуменно смотрю на него и необычайно правдивым голосом говорю:

— Какие туфли? Ничего я не продавал...

— Врешь! Только что продал их Нине Васильевне Кириченко. У тебя женские туфли в чемодане были?

— Были.

— Где они? Принеси их сюда!

— Туфли у меня украли, — сказал я, пожав плечами, — как же я их принесу?

— Как это украли? Когда?

— А вот пока меня вызывал начальник ОЛП, а затем начальница ППЧ. Вернулся я в барак

 

после этих бесед и обнаружил, что туфли из моего чемодана исчезли... Смотрю на "кума" правдивыми глазами, а он выходит из себя:

— Врешь, врешь! А какого цвета были туфли?

— Светло-серые.

— Опять врешь! Бежевые у тебя были туфли...

— Не знаю, откуда у вас такие сведения... (А правда, откуда?)

"Кум" прямо из кожи вон лез. Нет, тут уж не склока из-за перочинного ножика. Нина Васильевна - молодая, красивая женщина, и этот тип, видимо, надеялся, шантажируя ее, чего-то от нее добиться.

Не получив от меня нужного ему материала, "кум" отпустил меня, угрожая еще вызвать по этому же делу.

И этим день еще не кончился. Через полчаса меня снова вызвали к начальнику ОЛП. У него в кабинете "кум". В ответ на вопросы начальника, я вновь повторил свою версию о краже туфель.

Начальник ОЛП, конечно, внутренне был доволен моими ответами: ему вовсе не улыбаюсь, чтобы его подчиненной приписали "спекуляцию" или "связь с КРТД".

— Идите в барак, - сказал он, - и немедленно сдайте вещи по описи в камеру хранения. В ближайшее время мы отправим их вашей семье.

Когда я зашел в кабинет Нины Васильевны, она была бледна как полотно. Она знала, куда и зачем меня вызывали, но как я себя поведу, понятия не имела. И, естественно, боялась: если бы я сказал, как было на самом деле, ее бы в лучшем случае уволили с работы, а в худшем могли и срок намотать.

Войдя, я сразу приложил палец к губам и начал громко говорить о работе, а в это время написал на бумаге: "Не волнуйтесь, все в порядке". Затем на цыпочках подошел к двери и стремительно открыл ее. За дверью, вплотную к ней, прижавшись ухом, стоял дневальный.

Дневальный этот, мальчишка 18 лет, был тоже жертвой сталинского режима. От старых заключенных я узнал, что он осужден на 25 лет как бендеровец, хотя какой он бендеровец, он был во время войны еще несовершеннолетний. Да и родители его ни в чем не были повинны, просто дали однажды занявшим деревню бендеровцам продукты. А как они могли не дать?

И вот семью погубили, разбросали по лагерям, отца, может быть, и расстреляли, а мальчишка в лагере пошел по рукам - в прямом и двойном смысле: "ссучившиеся" урки использовали его как пассивного педераста, а "кум" — как стукача. И погиб человек.

Страшно, конечно. Но сделать из него человека уже было невозможно, а избавиться от него как от стукача - необходимо. Нине Васильевне удалось уговорить начальника ОЛП заменить мальчишку 60-летним Лисбароном — бывшим троцкистом, вполне справлявшимся с не требовавшей больших усилий должностью дневального.

 

* * *

 

...И начался мой второй воркутский срок...

Что же изменилось на Воркуте за эти десять лет?

Прежде всего, коренным образом изменился лагерный режим. Выше я уже писал о разделении Воркутлага на два лагеря. Под зашифрованным названием "Речлаг" скрывался лагерь строгого тюремного режима специально для особо тяжелых политических преступников. Работа и быт здесь были организованы по образцу фашистских лагерей. Территория делилась на зоны - производственную и жилую, обнесенные высоким забором. С внутренней стороны у забора была еще отгорожена колючей проволокой узкая полоска земли - так называемый "предзонник". Попытка перешагнуть в него рассматривалась как попытка к побегу. По всему периметру зоны на расстоянии 30-50 метров друг от друга были построены вышки, на которых круглосуточно дежурили вооруженные солдаты срочной службы. Внутри, "за порядком" наблюдали надзиратели ("попки"), как правило, из сверхсрочников, которым присваивалось звание старшины.

Свободное хождение заключенных практиковалось только внутри производственной зоны: там оно обусловливалось производственным процессом. В жилой зоне режим был тюремный: окна зарешечены, бараки после отбоя запирались снаружи на замок (параша стояла внутри, в сенях). На коленях брюк, на рукавах и спинах гимнастерок, бушлатов, телогреек, на головных уборах были проставлены номера, соответствующие номерам формуляров заключенных (за попытку отпороть или замазать номер отправляли в Бур — барак усиленного режима).

 

На работу и с работы водили колонной под конвоем, с собаками. Строго запрещалось отклоняться от колонны ("шаг вправо, шаг влево - считается побег"). Каждый день при выходе на работу заключенные слышали от начальника конвоя это наставление, заканчивающееся угрозой: при нарушении порядка конвой будет открывать огонь без предупреждения.

При выходе и входе из жилой в производственную зону и обратно заключенных, построенных в колонну, впускали и выпускали побригадно. После возвращения с производства надзиратели устраивали тщательный шмон, и пока они обыскивали одну бригаду, остальные ждали за зоной на открытом воздухе, дождь ли, снег ли, мороз, все равно. Иногда ждали по часу и больше.

О всех других подробностях режима - тяжелых и унизительных - писать не буду: о них достаточно подробно и правдиво написал А.И. Солженицын в своем "Архипелаге Гулаге". Хо чу только оговорить, что, видимо, наиболее тяжелыми для заключенных 40-х-50-х годов были военные и первые послевоенные годы, когда под предлогом наказания за военные преступления в ряде лагерей был введен каторжный режим. Режим этот и сам по себе был убийственно тяжел, но становился еще тяжелее благодаря чудовищному произволу администрации лагерей. По рассказам лагерников, переживших на Воркуте 1941-1950 годы, этот произвол в отношении каторжников не поддавался описанию. Нужно еще учесть, что в каторжники зачислялись не только действительные преступники (те, кто работал в гестапо и в полиции, выдавал фашиста советских работников, участвовал в убийствах советских людей и т.п.), но и просто люди, вернувшиеся из фашистского плена или оказавшиеся на оккупированной территории. То есть люди, не только ни в чем не виноватые а, наоборот, государство было виновато перед ними. Ведь СССР был единственной страной, отказавшейся помогать своим пленным. И разве не в результате политики этого государства значительная часть его территории вместе с мирным безоружным населением была захвачена врагом?

...Что еще изменилось на Воркуте за десять лет? Изменилось, прежде всего, соотношение между заключенными и вольнонаемными. В 1936-1941 годах все, работавшие в шахтах, за исключением нескольких специалистов, были заключенными; в 50-х годах появилось много вольнонаемных рабочих-шахтеров (частично из бывших заключенных). В основном из заключенных формировался в 30-х годах и аппарат управления лагерей; теперь большинство сотрудников аппарата составляли офицеры МГБ или вольнонаемные. Чрезвычайно разросся аппарат отдела, ведающего политическими преступлениями; собственно, их стало даже два: отдел с его "кумовьями" и стукачами и так называемый "оперчекистский", ведающий нарушениями лагерного режима и бытовыми преступлениями заключенных. Во всех подразделениях лагеря были филиалы этих двух отделов.

Да, начальства над заключенными было натыкано много: от "попки"-надзирателя и часового на вышке до "самого" начальника лагеря. И все они (кроме солдат срочной службы) получали особо высокие оклады, специально установленные для органов МГБ и МВД, всем дополнительно к этим ставкам выплачивались на Воркуте так называемые "северные" - по 20% надбавки за каждый проработанный год, через пять лет - 100% надбавки к основному окладу. И все они, включая надзирателей, ежегодно имеют двухмесячные отпуска, бесплатные путевки в санатории, бесплатный проезд к месту отдыха и обратно. Все эти привилегии, льготы и блага даются за работу тюремщиков, и, собственно, ничего другого эти люди делать не умеют, как только, по бессмертному выражению Чехова, "тащить и не пущать".

Это закономерно привлекло на работу в лагерях людей жадных, жестоких, ничем не брезгующих и ни на какую созидательную деятельность не способных. Уголь добывали заключенные. Необходимую работу аппарата (плановая, нормировочная, бухгалтерская и т.п.) за числившихся начальниками офицеров и вольнонаемных делали те же рабы-заключенные - как правило, неизмеримо более квалифицированные и образованные люди, чем их хозяева, прошедшие какие-нибудь краткосрочные курсы.

Все это создавало некоторые специфические отношения. В нашем ОЛПе женщин-заключенных почти не было, а мужчины - и офицеры, и вольнонаемные, как правило, были женаты. Зато немало было вольных незамужних женщин. И, как ни боролась "кумовья" с "незаконными" связями, сожительство вольнонаемных (иногда даже замужних) женщин с заключенными-мужчинами было достаточно распространено, хотя женщины при этом рисковали получить от 3 до 5 лет заключения в лагере "за связь с КРТД".

Особыми были и отношения между работягами - шахтерами вольными и шахтерами-заключенными. Работали они рядом - в одном забое или вместе на проходке. Но при учете добычи или выполненной проходки им записывался не одинаковый объем (или метраж), а воль-

 

ным - 3-3,5 нормы, заключенным же - 1,2,5 нормы. Соответственно выводились прогрессивка и премия. В результате вольнонаемные (конечно, за счет труда заключенных) получали по .5-4 тысячи рублей в месяц. Заработок же заключенных выплачивался ОЛПу, причем 50% этого заработка сразу отчислялись Речлагу на содержание лагеря. Таким образам, заключенные-работяги содержали своих тюремщиков, оплачивая и северные надбавки, и путешествия на курорты, и шубки их жен. Из оставшихся 50% бухгалтерия ОЛПа вычитала стоимость содержания заключенного (питание и обмундирование), а остальную сумму зачисляла на его лицевой счет. Это не значило, что он мог распоряжаться своим заработком. Он мог только просить разрешения снять какую-то сумму дня приобретения продуктов через ларек - и разрешение это зависело от "кума" или от начальника режима.

И все-таки в 50-х годах массового голода, цинги и дистрофии, от которых сотнями гибли заключенные в 30-х годах, на Воркуте не было. После постройки железной дороги на Воркуте появились овощи. Нормы, как правило, выполнялись, и люди, по крайней мере, не голодали. Питание было бы даже сносным, если бы не "придурки"...

"Придурки", работавшие в обслуге, в основном ссучившиеся воры, беззастенчиво грабили заключенных.

Небольшое отступление по поводу "сук". Согласно воровской морали, "честный вор", "честняга" мог либо вовсе не работать, либо в крайнем случае работать на общих работах. Если же он шел в обслугу (дневальным, хлеборезом, поваром, парикмахером, кладовщиком и прочее), он становился "сукой". Между "суками" и "честнягами" шла война не на жизнь, а на смерть, и чтобы предотвратить внутрилагерные убийства "сукам" стали давать... 58-ю статью. Таким образом, они попадали в политические лагеря и становились ближайшими сотрудниками "кумовьев", усердными стукачами. Именно их назначали нарядчиками, кладовщиками, заведующими банями и прачечными, хлеборезами и поварами. Вся эта орава, пользуясь поддержкой начальства, отрывала от продовольствия заключенных лучшее мясо, жиры, насыщенную часть супов и прочее. Нормы питания поэтому никогда не доходили до работяг.

На шахтах положение было все-таки несколько лучше. Вольнонаемные шахтеры - и в силу естественной рабочей солидарности, и сознавая, что своими высокими заработками они в значительной степени обязаны заключенным, подкармливали зэков и всячески помогали им. "Вольняшки" приносили зэкам в шахту колбасу, масло, сыр, яйца, рыбу, белый хлеб, даже водку и вино, даже предметы одежды. Они получали для них на свой адрес письма, опускали их письма в почтовые ящики, даже, случалось, из своих денег посылали их семьям помощь.

Так было при мне на действующей шахте № 2. Хуже приходилось строителям шахты № 31: строителей набирали только из заключенных, и подкармливаться было не у кого.

 

* * *

 

Состав заключенных за это время тоже сильно изменился. Тогда, в 30-х годах, не считая уголовников, основную массу заключенных составляли коммунисты - либо бывшие оппозиционеры, либо "ортодоксы", которым "пришили дело". Сейчас таких заключенных остались единицы. Куда же девались остальные? Освободились? Увы, нет. Подавляющее большинство их — в тех, наполненных костями ямах, которые время от времени и сейчас обнаруживаются в городе Воркуте и его окрестностях.

Впрочем, отдельные "старожилы" попадались. Так, на ОЛПе шахты № 31 я встретился с И.Ф.Ведем. Арестованный в 1937 году, он к моменту нашей встречи просидел больше тринадцати лет. До ареста он работал главным инженером мельничного комбината в Орске, и его обвинили в том, что он якобы заразил зерно колорадским жуком. Несмотря на жесточайшие избиения, он не признавал себя виновным и отказывался подписать протокол. Следователь во время допроса перебил ему шейный позвонок, его положили в больницу и сделали ему операцию. Он остался изуродованным: голова у него была лишена шеи - сидела как бы непосредственно на плечах.

После смерти Сталина Ведь, как и многие другие заключенные, стал посылать одно за другим заявления с требованием пересмотреть дело. Летом 1954 года его освободили из лагеря и вызвали в Оренбург на переследствие. В ходе беседы в местном МГБ следователь спросил его:

— Вот вы пишете в своем заявлении, что вас сильно избивали. Чем вы можете это подтвердить?

Подтвердить то в другом случае было бы трудно - через пятнадцать-то лет! Но тут дока-

 

зательства были если не налицо, то - на шее. В.Ф. Ведь молча указал следователю на посадку своей головы. Тот возразил: увечье могло произойти по другой причине.

— Проверьте в больнице, - сказал Ведь. - После избиения мне делали операцию.

Сделали перерыв, а на следующий день вызвали снова. В кабинете, кроме нового следователя, сидел тот, который изуродовал Ведя. При виде своего бывшего "клиента" он упал в обморок. Когда его привели в чувство, состоялась очная ставка, на которой палач полностью признал все. На вопрос, почему же он отрицал факт избиения на предварительном следствии, бывший следователь ответил:

— Я был уверен, что Ведя давно уже нет в живых...

Что ж, большинство сталинских, как и гитлеровских, палачей именно на это рассчитывали - и рассчитывали, как правило, безошибочно. Такие случаи, как с Ведем, которому удалось разоблачить своего мучителя, редки, да и то неизвестно, ответил ли он за свое преступление или спокойно ушел в отставку и наслаждается "заслуженным отдыхом".

Когда следователь снова вызвал В.Ф. Ведя, чтобы ознакомить его с делом, он предложил читать дело "только с 74-й страницы". Очевидно, предшествующие страницы заключали в себе "дело", которое вел старый следователь.

Ведь прочел, устно подтвердил, что начиная с 74-й страницы все записано правильно, но подпись свою дать отказался, так как его не ознакомили со всем делом. Суд, которому он это рассказал, отложил на несколько дней рассмотрение дела, предоставил потерпевшему возможность ознакомиться с ним и после этого полностью реабилитировал В.Ф. Ведя. Для этого понадобились перебитая шея и пятнадцать лет каторги!

Вторым из "старожилов", вскоре освобожденным после смерти Сталина, был Романов, заместитель Вознесенского по ленинградскому Облплану, ставший председателем Облплана после того, как Вознесенский получил назначение на пост председателя Госплана СССР. Конечно, он был арестован вместе с Вознесенским, Кузнецовым и другими по печально знаменитому "ленинградскому деду" и осужден на 25 лет заключения. Сначала он не связывал со смертью Сталина надежды на освобождение, так как почему-то решил, что инициатором "ленинградского дела" был не Сталин, а Маленков, и вот теперь-то, дорвавшись до власти, Ma ленков достреляет всех недострелянных ленинградцев. Напрасно я доказывал ему, что Маленков был пособником Сталина и никакой самостоятельной роли не играл.

Жизнь подтвердила мои предположения. "Ленинградское дело" было пересмотрено одним из первых, и Романова очень скоро освободили.

Третьим назову Белова - лицо для меня в какой-то мере загадочное. Как и полагается разведчику, о себе он говорить не любил. Мы знали только, что до 1945 года он был полковником Советской армии и вплоть до самого ареста работал за границей, в тылу врага, по заданиям разведупра Генштаба СССР. Разумеется, он хорошо владел иностранными языками. Рассказал Белов нам и о том, как его арестовали. Когда он в последний раз приехал в Советский Союз для доклада разведупру, его внезапно вызвали в МГБ и предложили: во-первых, дать им копию своего доклада, и, во-вторых, отчитываться в дальнейшем обо всех своих поездках не только перед разведупром, но и перед МГБ. Белов сказал, что он должен получить по этому поводу указания от генштаба. А от него потребовали, чтобы он, даже не докладывал генштабу об этом вызове. Разведчик отказался выполнять их требования, был арестован, разумеется, обвинен в том, что он "двойник", и приговорен к 25-ти годам. Он тоже одним из первых был освобожден после смерти Сталина.

Но, кроме этих троих, да еще меня, Фортуса, Товбина и Лисбарона (всего семь человек из 1000 заключенных Речлага), политическими заключенными можно было считать только часть литовцев, эстонцев и латышей, активно противостоявших насильственному присоединению их республик к Советскому Союзу, да еще некоторых бендеровцев. Я говорю "часть", потому что многие прибалтийцы были арестованы "в порядке профилактики" (очень любопытный термин в области юриспруденции) — не за то, что они совершили какие-то действия, а исходя из того, что они, по мнению органов МГБ, могли их совершить. Что касается бендеровцев, то многие из них были арестованы так же, как и семья того дневального, о котором я рассказал выше: за то, что они накормили бендеровцев или дали им ночлег.

Процентов 50 заключенных в каторжном лагере Речлаг составляли бывшие военнопленные (о них я еще буду говорить), процентов 30 арестованные на освобожденных после оккупации территориях за сотрудничество с немцами, 15 процентов - литовцы, эстонцы и латыши. Остальные 5 процентов — разные, разношерстные, в том числе, как уже сказано, зачисленные политические "суки".

 

Было несколько заключенных с КВЖД. После поражения Японии в 1945 году всех прокипавших в Манчжурии и работавших на КВЖД русских пригласили на жительство в СССР, обещая, что они будут приняты, как родные братья. Многие из них жили в Манчжурии по нескольку десятков лет, некоторые родились там.

Часть кавежединцев не поверила советским обещаниям и уехала вглубь Китая. Но подавляющее большинство с семьями переселилось в СССР. Их разместили в Казахстане, Сибири и на Алтае, но вскоре после торжественной встречи почти всех переселенцев арестовали, обвинили в связи с империалистами и в шпионаже и дали им сроки заключения от 5 до 10 лет. В 1955 году, после моего освобождения я в Казахстане встречал только тех из них, кто приехал из Китая по договору на стройки Казахстана. Они избегли ареста.

 

...А теперь - о бывших военнопленных и о тех, кто на оккупированной территории сотрудничал с фашистами.

О них много написано у А.И. Солженицына в его, не преувеличивая, исключительной книге "Архипелаг Гулаг". Жаль только, что это выдающееся произведение окрашено предвзятым, заранее исключающим объективность взглядом автора.

Это относится и к проблеме военнопленных. Если в советской литературе тех лет люди, сказавшиеся в плену, огульно рассматривались как изменники, то Солженицын так же огульно зачисляет их всех в сознательные противники советской власти и борцы против режима. Не так просто все это было, и не одинаковы были эти люди. Верно пишет Солженицын, что большинство военнопленных попало в плен не по своей вине, а по вине Сталина. Да и вообще пленение не преступление и не может рассматриваться как измена. Верно, что и те из пленных, кто вслед за Власовым поступил на службу к немцам, в большинстве пошли на это с отчаяния, так как родина отступилась от них и предоставила им помирать с голода в плену. Но и среди них были разные люди. Не вижу, чем можно оправдать Власова и его ближайших сотрудников. Не вижу смягчающих обстоятельств для тех, кто, став на путь активного сотрудничества с фашистами, боролся вовсе не со Сталиным, а со своим собственным народом. Я беседовал в лагере с сотнями таких. Они и не скрывали того, что были у фашистов карателями, полицаями, вешателями, что убивали не только коммунистов, а простых советских людей: за то, что они русские, или за то, что они - евреи, или за то, что они сопротивлялись грабежу, или за то, что они не хотели доносить на своих соседей — да мало ли за что?

Советские власти валили всех в кучу, и тот, кто работал на "душегубке", и тот, кто просто оказался в плену, одинаково попадали в лагерь и получали одинаковый срок. Солженицын, делая великое дело разоблачения сталинской карательной политики, тоже, однако, валит все в кучу и порой зачисляет тех, кто служил Гитлеру (а в лагере чаще всего был прислужником МГБ) в "борцы за освобождение русского народа".

Эта предвзятость, необъективность снижает историческое значение трудов Солженицына. Так, пытаясь доказать, что разоблачаемые им злодеяния ведут свое начало не от Сталина, а от Ленина, Солженицын ведет свое летоисчисление лагерных зверств от Соловков. Но при этом он скрывает от читателей, что на Соловках у заключенных было самоуправление, руководство которым с самого начала захватили в свои руки белогвардейские офицеры. Это именно они, а не коммунисты, были вдохновителями и изобретателями тех зверств, того произвола, о котором пишет Солженицын, и об этом свидетельствуют многие, побывавшие на Соловках. Об этом я читал и в материалах, опубликованных в Самиздате, да есть у меня и живой свидетель — мой брат, попавший в Соловки за приписанное ему содействие в переправе белогвардейцев из Манчжурии на Дальний Восток. Брат подтвердил, что белогвардейцы весьма изобретательно издевались над заключенными и что именно им принадлежит авторство знаменитой поговорки: «Унас власть не советская, у нас власть соловецкая».

При Ленине Соловецкий лагерь был единственным стационарным концентрационным лагерем в советском Союзе (не считая временных в период гражданской воины), и в него попадали действительно заклятые враги Советской власти. При Сталине лагеря стали массовым явлением. Именно при Сталине возник этот страшный "Архипелаг", расползшийся мрачным пятном по карте Советского Союза. Сначала в борьбе за свою единоличную власть Сталину потребовалось упрятать в него внутрипартийную оппозицию, потом - техническую интеллигенцию, потом - верхушку деревни, потом - всех или почти всех старых большевиков.

Солженицын не анализирует все эти явления, не дает оценки роли внутрипартийной оппозиции, для него - все кошки серы, все большевики одинаковы. Ни сущности Октябрьской революции, ни сущности сталинской контрреволюции он не понимает. С Октябрьской револю-

 

цией он познакомился через сталинское окно. Воздухом героических лет революции он не дышал, а вот воздухом термидора надышался в лагере даже чрезмерно.

Жаль! И потому, прежде всего, жаль, что подавлявшее большинство страниц "Архипелага Гулага" с необычайной силой и правдивостью отражает страшную действительность. Не надо бы сюда ложки дегтя!

 

* * *

 

...Я попросил Нину Васильевну бросить несколько моих писем в почтовый ящик (я все еще не имел писем от своих). Она выполнила мою просьбу, и недели через две я получил ответ с иркутским адресом семьи. Все у них было как будто бы благополучно. Лена кончила школу и поступила в финансово-экономический институт.

Теперь я мог, наконец, отправить подарки, купленные мной в тот злополучный день 1950 года. На следующий день все вещи были отправлены в Иркутск.

Переписка с семьей наладилась регулярная. Нина Васильевна аккуратно отправляла мои письма, но чтобы не вызвать у "кума" подозрений, я продолжал раз в шесть месяцев, как полагалось по распорядку, слать письмо через цензуру. В письмах, посылаемых через Нину Васильевну, я предупредил Розу, чтобы в ее письмах не было никаких намеков на то, что писем она получает больше, чем полагается.

 

* * *

 

В ППЧ я, в сущности, работал в единственном числе. Нина Васильевна, убедившись, что в плановом деле я понимаю гораздо больше, чем она, спокойно перевалила на меня всю работу. Приходя утром в свой кабинет, Нина Васильевна вызывала к себе вольнонаемную сотрудницу ППЧ, жену начальника спецчасти, и они целый день болтали о своих женских делах.

Вскоре после прибытия нашего этапа в руководстве ОЛП произошли перемены: сменились начальник ОЛП и начальник ППЧ. Новый начальник ППЧ, лейтенант Барабанов, присмотревшись ко мне и убедившись, что мне можно "доверять" (разумеется, не в идейном или политическом смысле; такого смысла он вообще не разумел), т.е. что я не буду ни "стучать" на него, ни интересоваться, его "личной жизнью" (а она у него была богатая: молодых женщин, с которыми можно переспать, кругом было много), полностью перевалил на меня всю практическую работу. Теперь уже все три вольных сотрудника ППЧ паразитировали на труде заключенных сотрудников. Так было, впрочем, везде: и на шахтах, как я уже писал, и в аппарате.

 

...В 1952 году Сталин, как известно, затеял знаменитое "дело врачей". И как раз в это время меня вызвал к себе на беседу "кум". Он повел речь о том, что на ОЛПе-де много активных контрреволюционеров - фашистов, бендеровцев и других, - и они, дескать, и в лагере продолжают свою деятельность. В этих условиях всем коммунистам нужно объединиться.

— Вот вы, например... Вы, бывший старый член партии, должны помочь нам выявить контрреволюционеров. Приходите ко мне хотя бы раз в неделю и сообщайте мне о разговорах, которые ведутся в бараках и на работе...

— Это что же, вроде партийной нагрузки? - спросил я.

— Вот-вот, - обрадовался "кум", не замечая иронии. - Это будет как бы проверкой вашей преданности партии...

— Позвольте, вы, я полагаю, знаете, что я из партии исключен и уже третий раз отбываю срок...

— Ну и что же? Вы ведь, наверное, считаете, что осуждены неправильно, что на самом деле вы остаетесь большевиком? Вот вы это и докажите...

— Я — не единственный большевик в лагерях, таких как я тысячи. И нас, так же как и других людей разных убеждений, но одинаково невинных, держат в заключении. Многих — только за то, что они были в плену. И вот теперь вы предлагаете мне, чтобы я на них доносил? За что? За то, что они считают, что арестованы несправедливо? Так они правы. Вместо того чтобы освободить невинных людей, вы хотите с моей помощью намотать им дополнительный срок? Нет уж, увольте, я вам не помощник...

— Учтите, - сказал "кум", - что результатом вашего отказа может быть перевод на общие тяжелые работы...

— Это вы можете, - ответил, я. - А заставить меня заниматься доносами не в вашей вла-

 

сти...

Через несколько дней меня вызвал начальник ОЛП и сказал, что "в связи с делом врачей" (какая у меня могла быть "связь" с этим делом, кроме моей национальности?) он не может больше держать меня на такой ответственной работе и поэтому включает меня в этап, который завтра уходит на ОЛП шахты № 2.