38. Смерть Сталина и перемены в лагере

 

Утром 5 марта 1953 года я проснулся от сильного и несколько странного шума. По радио передавалась траурная музыка, а население барака буквально вопило от радостного восторга. Оказалось: только что передали сообщение о смерти Сталина.

Заключенные свой восторг почти и не скрывали, хотя взгляды на то, какое влияние будет иметь эта смерть на их судьбу, были различными. Некоторые считали даже, что смерть Сталина повлечет за собой усиление репрессий. Многие предполагали, что никаких изменений в судьбе заключенных эта смерть не принесет. "Видите, - говорили они, - его наследники проливают слезы над его могилой, его труп они положили рядом с Лениным. Все это свидетельствует: сталинская политика останется неизменной".

Примерно таких же взглядов придерживались Байтальский и особенно Гольд. Все большевики, говорил он, воспитаны на одних и тех же принципах, их карательная политика - не плод сталинской выдумки, а вытекает из самой сущности большевизма. Поэтому даже от смерти Сталина не приходится ждать ничего хорошего.

Я был настроен более оптимистически. Теперь, говорил я, прежде всего, следует ожидать разногласий в руководящей головке, в первую голову - между Берия и остальными члена Политбюро, а потом и между ними самими. И тот, кто победит, вынужден будет чем-то противопоставить себя Сталину, в чем-то смягчить его политику. Все эти люди давно перестали быть большевиками или никогда ими по существу и не были, но они так же боялись Сталина, как и все в стране (может быть, даже больше: лучше знали его), и хотят передышки. Вот увидите!

Первым сигналом, подтвердившим мои прогнозы, было официальное сообщение о прекращении "дела врачей", отдаче под суд ведшего это дело Рюмина и лишении ордена Ленина донесшей на врачей Лидии Томашук. В этом сообщении, опубликованном МГБ, которым руководил Берия, содержался любопытный намек. Было сказано, что старший следователь Рюмин вел сфабрикованное "дело врачей" "помимо руководства органов безопасности". Конечно, все понимали, что так Берия пытается снять с себя ответственность. Но на кого он ее перелагал?! Кто мог дать директивы старшему следователю МГБ по такому делу? Намек был явный - Сталин.

Разоблачение "дела врачей" получило колоссальный резонанс не только внутри страны, но и во всем мире. Но еще более сенсационными были разоблачение, арест и расстрел Берия, обвиненного в том, что он хотел совершить государственный переворот.

Все эти события, происшедшие в течение одного-трех месяцев после смерти Сталина, свидетельствовали, что в стране назревают какие-то крупные перемены. И действительно, вскоре и до нас, зэков, дошло через возвращавшихся из отпусков вольных, что в Центральном Комитете партии намечается пересмотр политики Сталина и что в первую очередь будут пересматриваться карательная политика и политика в области сельского хозяйства.

Это уже давало нам какую-то надежду. И это же явно беспокоило лагерную администрацию. Беспокойство все больше сквозило в поведении больших и малых лагерных начальников.

Посыпались десятки и сотни тысяч заявлений заключенных с требованием пересмотра их дел.

"Либерализация" началась с пересмотра режима для ссыльных. Наши спецпереселенцы были освобождены от отметок в комендатуре и получили право свободно передвигаться по территории СССР (крымские татары его не имеют до сих пор; впрочем, вряд ли и наших спецпереселенцев прописывали на постоянное жительство в гор. Энгельсе - бывшем центре Pecпублики немцев Поволжья). Сведения о реабилитации ссыльных и разрешении им вернуться к месту постоянного жительства мы получили и в письмах.

Начал смягчаться и режим в Речлаге. Ликвидировали ограничения в переписке, разрешили свидания с родными, содрали номера с одежды, перестали запирать бараки, облегчили получение посылок, книг, журналов. Возле проходной ОЛПа построили барак с отдельными комнатами для свиданий заключенных с их семьями. Женам давали свидание до семи суток и предоставляли отдельную комнату. Родителям, братьям, сестрам и детям давали свидания в течение нескольких дней по нескольку часов в день.

Наконец, начался пересмотр дел. Заключенные, годами бившиеся как головой о немую стену, вдруг стали получать ответы, в которых прокуратура сообщала, что их дела находятся стадии пересмотра. Появились уже случаи реабилитации некоторых категорий заключенных, в первую голову тех, кто был обвинен в террористических намерениях и осужден за то, например, что сжег или порвал портрет Сталина.

 

В общем, "лед тронулся" и остановиться уже не мог.

Как же в это время эволюционировали взгляды разных групп: руководящих партийных и государственных работников, заключенных, томившихся в лагерях, и тех, кто распоряжался ими, как рабами, - лагерных начальников?

Естественно, лучше всего я знаю ход мыслей своих братьев-зэков, легко могу представить себе, как воспринимали события "кумовья", надзиратели, начальники ОЛПов, да и более высокие лагерные чины. Что касается тех, кто делал политику в Москве, я могу только предполагать, зная общий тип этих людей и пройденную ими школу.

Они понимали, что сталинскую репрессивную политику придется пересматривать, а значит, придется пересматривать дела арестованных и освобождать людей. Но сколько их - даже они себе не представляли. И когда представили, поняли, что если рассматривать каждое дело, но на это могут уйти десятки лет. Между тем, требовалось сразу показать, что произошли принципиальные изменения в политике, да и сведения о волнениях в лагерях уже дошли до Москвы - и требовалось успокоить пока заключенных.

Поэтому, наряду с ускорением пересмотра дел, были приняты решения о немедленном смягчении режима в лагерях: бесконвойное хождение в прилегающей к ОЛПу зоне; предоставление ряду заключенные права жить вместе с семьей за зоной с ежедневной отметкой в проходной; выдача на руки заработанных денег; досрочное освобождение местными судами ряда включенных, отбывших одну треть срока, без права выезда в другие районы; и пр.

Однако все эти мероприятия фактически осуществлены не были, так как их саботировала лагерная администрация. "Гладко было на бумаге, да забыли про овраги..." Хозяевами на местах были они, лагерные деятели, а они вовсе не были заинтересованы в скорейшем роспуске лагерей. Наоборот, они жаждали доказать, что лагеря необходимы, что они, лагерные начальники, здесь с риском для жизни сдерживают орду государственных преступников, "охраняя мирный труд советских людей" (так они любили выражаться). И в самом деле, где еще нашли бы они такую кормушку? Где могли бы они, ни к какому производительному труду не способные, найти такую великолепную работу: ничего не делать, пользоваться властью и получать высокие оклады?

И они, под разными предлогами, саботировали проведение мероприятий по ослаблению лагерного режима, особенно таких, как досрочное освобождение и разрешение жить за зоной. Еще бы: ведь эти мероприятия сокращали контингент заключенных, а значит, неизбежно вели и к сокращению штата лагерной администрации.

Все это сильно возмущало заключенных. И чем больше доходило с воли слухов об общей либерализации, о выявлении преступлений, совершенных органами безопасности, тем сильнее был гнев заключенных: а мы-то все сидим, а мы-то ни с места! Приезжавшие на свидание жены рассказывали: в Ленинграде, на партактиве, Н.С. Хрущев прямо сказал, что "ленинградское дело" было сочинено Сталиным и органами безопасности, его уже пересмотрели и всех реабилитировали, а оставшихся в живых освободили. Рассказывали, что в правительственных кругах рассматривается вопрос о незаконности преследований и арестов бывших военнопленных только за то, что они были в плену. Это особенно волновало заключенных Речлага: ведь почти половина их были бывшие военнопленные.

Чем больше было надежд, и чем медленнее они осуществлялись, тем острее становились конфликты. Почему застыло дело с освобождением из лагерей? Такой вопрос задали прокурору Речлага, приехавшему на наш ОЛП специально для того, чтобы "разъяснить политику правительства в отношении реабилитации". Он ответил:

— В лагерях сидит огромное количество заключенных. Дела их пересматриваются, но это процесс длительный. Ведь нужно проверить правильность предъявленных каждому обвинений, на это требуется много времени.

Кто-то из заключенных зло выкрикнул:

— Как сажать, так все быстро делалось, любого клочка бумажки с доносом хватало... А как выпускать — проверка потребовалась... Вы бы тогда лучше проверяли...

Участилась столкновения с конвоем. Несмотря на общее смягчение режима, конвойные не получили никаких новых указаний и по-прежнему требовали от заключенных соблюдения правил, установленных для лагерей строгого режима: не допускали самого ничтожного отклонения от строя, требовали соблюдения строжайшей тишины во время следования колонны, не разрешали присесть в ожидании вывода, и т.п.

Раньше этим идиотским правилам безропотно подчинялись. Теперь заключенные стали систематически нарушать их: громко разговаривали, отклонялись от строя, отставали от колон-

 

ны и прочее. Конвоиры злились, грозили применением оружия, натравливали на отстающих собак, а иногда давали предупредительные выстрелы.

Атмосфера накалялась. Усугубляли накал надзиратели - "попки", которые никаких перемен не ощущали и воспринимать не хотели. Их тешило самое сознание своей власти над бесправными людьми, и они не хотели отказывать себе в удовольствии проявлять эту власть. Идет такое ничтожество по двору и ищет, к чему бы придраться. "Почему не приветствуешь?" "Почему не встаешь?"... При малейшем сопротивлении их издевательским требованиям они тащили заключенных в Бур, заставляли их сверх рабочего времени мыть полы или топить печи надзирательской и прочее.

И в сталинские беспросветные времена находились заключенные, не мирившиеся с попытками унизить их человеческое достоинство. А после смерти Сталина почти все заключенные стали отказываться выполнять требования надзирателей. Столкновения на этой почве стали ежедневными.

Отношения между заключенными, с одной стороны, конвоем и лагерными блюстителями режима дошли до предельной остроты. В это время и вспыхнул инцидент, закончившийся забастовкой заключенных ОЛПа шахты № 2.

24 июня 1955 года, во время побригадного вывода первой смены из шахтной зоны, один из уже выведенных заключенных, ожидавший вывода всей колонны, присел на стыке дороги с предзонником. Конвоир без предупреждения выстрелил и пулей сбил с его головы шапку. Заключенные закричали: "Убийца!", "Бандит!". Ворота производственной зоны были еще открыты. Кто-то крикнул: "Пошли обратно!", и все вышедшие из шахты хлынули обратно в производственную зону.

Байтальский, Гольц и я были в это время среди тех, кто еще не успел выйти с шахтного двора. Начальник конвоя обратился к заключенным с призывом идти в жилую зону и обещал виновного конвоира отстранить, но его призыву никто не внял. Заключенные категорически казались уйти с шахтного двора и потребовали, чтобы на шахту пришел начальник ОЛПа.

В это время вторая смена, пришедшая с ОЛПа, уже спустилась в шахту и приступила работе. Узнав, что первая смена забастовала, они тоже прекратили работу, поднялись на-гора и, узнав в чем дело, присоединились к первой смене. В шахте остались только вольные шахтеры и дежурные водопроводчики по откачке воды.

Начались уговоры. Прекратить забастовку заключенных уговаривали поочередно начальник шахты № 2, у которого с заключенными были неплохие отношения, и приехавший начальник комбината "Воркутуголь".

Начальник ОЛП не показывался ни на шахте, ни в жилой зоне и заявил, что не придет. Уговоры не помогли. Отказ начальника ОЛП явиться только подлил масла в огонь. Забастовщики устроили на шахтном дворе собрание и постановили: не уходить с шахты, пока к ним явится прокурор Речлага. Прокурора пока не нашли, и обе смены решили ночевать на шахтном дворе.

Третья смена, которая должна была выйти на работу ночью, узнав о забастовке, на раб не вышла. Таким образом, к утру 25 июня забастовка охватила весь состав ОЛПа.

Уговоры не помогли, потому что заключенные уже перешли границу конфронтации, которой они постепенно подходили в своих столкновениях с конвоем и администрацией. Теперь вопрос уже не сосредоточивался на выстреле конвоира: заключенные требовали прекратить всякое самоуправство, осуществить, наконец, формально предписанное ослабление режима, быстрее освободить из лагеря невинно осужденных.

Утром 25 июня на шахту прибыл прокурор Речлага. Он собрал заключенных, находящихся на шахтном дворе, выслушал их претензии, обещал, что "ознакомится с обстановкой" "примет меры", а пока просил забастовщиков вернуться на ОЛП и возобновить работу.

Собрание постановило: на ОЛП вернуться, а вопрос о возобновлении работы обсудить на общем собрании всех заключенных.

Когда колонна, состоявшая из двух забастовавших смен, подошла к воротам ОЛПа, заключенные, остававшиеся в жилой зоне, встретили вернувшихся аплодисментами. После того, как они поели, зазвучал гонг, призывавший на собрание.

Открыл его заключенный-"двадцатипятилетник" (Доброштан, бывший майор Красной армии, служивший, как и Белов, о котором рассказано выше, в Разведупре, и, как и Белов, получивший свой срок за отказ работать параллельно с разведупром в органах МГБ).

Избрали президиум, в который вошел и Доброштан, и стали обсуждать вопрос, прекратить иди продолжать забастовку. Подавляющим большинством голосов решили: продолжать

 

до приезда Генерального прокурора СССР. Затем начали вносить предложения, какие требования следует предъявить прокуратуре. Избрали комитет из пяти человек во главе с Доброшаном. Этому комитету предложили выработать окончательный текст требований и на следующий день, 26 июня, снова собрать собрание для утверждения этого текста.

Затем к собранию обратился Доброштан с очень важным предложением. Он предупредил ч возможных провокациях и, чтобы сорвать их, предложил на все время забастовки утвердить следующие правила:

1. Обязать всех заключенных соблюдать все решения общего собрания и требования комитета.

2. Не вступать ни в какие пререкания с администрацией ОЛП и с надзирателями.

3. Не подходить к ограде зоны ближе, чем на десять шагов, и не вступать ни в какие разговоры с охраной.

4. Не ходить в канцелярию ОЛПа ни по своей инициативе, ни по вызову администрации, без разрешения в каждом отдельном случае комитета и без его представителя.

Предложения эти были тут же утверждены. Но и администрация сразу приступила к ответным действиям.

На каждой вышке вместо одного часового появилось два, и на всех вышках установили пулемет. Одновременно на каждой вышке появился громкоговоритель, связанный с трансляционной установкой в кабинете начальника ОЛП. Уже к концу первого дня забастовки по трансляции несколько раз было передано обращение начальника ОЛП к заключенным с трафаретным, в общем, текстом: вы поддались на удочку зачинщиков и бунтовщиков, арестуйте их и кидайте администрации, а сами возвращайтесь на работу. По моим наблюдениям, обращение это никакого влияния на заключенных не оказало.

Я еще забыл упомянуть, что лагпункт шахты № 2 был спарен с лагпунктом шахты № 3. Эти ОЛПы отделялись друг от друга несколькими рядами колючей проволоки, вдоль которой через каждые 30 метров тоже были установлены вышки. Стоящие на них часовые могли одновременно наблюдать за зэками обоих ОЛПов.

Неподалеку от проволочного заграждения, по обе его стороны находились жилые бараки обоих ОЛПов, и с крыши, каждого из них было видно все, что происходило во дворе соседнего ОЛПа. После окончания собрания наши зэка залезли на крышу, позвали соседей и рассказали им о том, что у нас происходит. Заключенные шахты № 3 узнали от наших ребят о забастовке, о принятом решении не приступать к работе до приезда генерального прокурора, о вырабатываемом сейчас проекте требований к прокурору. После того, как текст требования будет принят,. они обещали передать его соседям с той же крыши.

26 июня на общем собрании был утвержден текст требований. Передаю его, разумеется, по памяти. Основными были требования немедленно ускорить пересмотр дел заключенных, назначив для каждого лагеря авторитетную комиссию; не позднее 1-го июля начать, согласно постановлению правительства, работу судов местного значения в каждом ОЛПе для решения вопроса о досрочном освобождении тех, кто отбыл одну треть срока, и обязать эти суды ежедневно рассматривать не меньше 30-40 дел; немедленно приступить к выдаче таким заключенным пропусков на бесконвойное хождение и разрешений жить с семьями за зоной; немедленно отгородить половину бараков для переоборудования их в семейные квартиры; обязать начальника ОЛП, всю лагерную администрацию и конвой прекратить предъявление заключенным нелепых, унижающих человеческое достоинство требований; и, наконец, обязать управление Речлага немедленно освободить женщин-заключенных (у них был особый ОЛП) от тяжелого физического труда на кирпичном заводе.

Последнее требование внес один из заключенных непосредственно на собрании, и оно, как и все остальные, было единогласно принято.

Текст немедленно перебросили на ОЛП № 3, заключенные которого с 27 июня тоже прекратили работу и присоединились к забастовке (позже мы узнали, что к ней присоединились и заключенные с шахт №№ 29 и 40).

Радиорупоры гремели с утра до ночи, передавая угрозы вперемешку с призывами одуматься и обещаниями простить вину, если мы выйдем на работу.

Мы не сдавались. Для поддержания духа комитет ежедневно собирал короткие собрания, и которых информировал заключенных о положении дел. А события нарастали.

Несколько стукачей в разное время попытались прорваться к "кумовьям" — и одна из попыток увенчалась успехом: самому первому удалось обмануть комитет. Но других поймали — и

 

вошли в раж: стали охотиться за стукачами. В столовой вывешивали объявления, что такой-то заключенный (следовала фамилия) обвиняется в стукачестве. Ему предлагалось тогда-то явиться на собрание и опровергнуть выдвинутое обвинение.

Нужно сказать, что некоторые смело являлись и приводили убедительные доказательства своей невиновности. Но было и несколько убитых стукачей — главным образом, из числа "сук".

Во время забастовки вольнонаемные на территории лагеря не появлялись, за исключение ем тех, кто привозил нам хлеб и продукты (лишить нас пищи администрация, все-таки, не решилась). Встреча с ними поваров и раздатчиков хлеба проходила под контролем комитета.

Наконец, на пятый день забастовки по радио передали сообщение: из Москвы приехала комиссия, которая просит всех членов избранного заключенными комитета прийти для переговоров в кабинет начальника ОЛПа.

Удары гонга призвали всех заключенных на общее собрание. Все немедленно примчались на спортивную площадку. Доброштан сообщил о приезде комиссии и сказал:

— Я думаю, нам не следует туда идти. Давайте проголосуем: кто за то, чтобы, наоборот пригласить их к нам сюда, на собрание.

Это предложение было одобрено подавляющим большинством и передано приехавшим.

Из бараков быстро принесли несколько столов и табуреток, где-то раздобыли даже кусок кумача, графин с водой и стаканы: все, как на настоящем собрании. А от управления ОЛП нам уже двигалась группа офицеров и людей в штатском. В полном молчании они сели за стол. Потом один из них поднялся и обратился к собранию.

Он поздоровался, назвал себя ("я - заместитель Генерального прокурора СССР Хохлов" и сидевшего рядом начальника Гулага МВД СССР (фамилию начальника Гулага не помню. авт.), сказал, что они направлены сюда решением правительства для рассмотрения наших претензий и требований, переданных им по телеграфу.

— Мы уполномочены, - сказал он, - решить на месте те вопросы, которые относятся нашей компетенции, и ознакомиться с теми, которые выходят за пределы наших прав, чтобы доложить о них вышестоящим органам.

Он предложил такой порядок: сначала выслушать тех, кто расскажет о причинах, побудивших заключенных пойти на такую крайнюю меру, как забастовка; и потом комиссия ответит на все вопросы, которые входят в ее компетенцию, а для ответа на остальные вопросы через день-два будет собрано еще одно собрание.

Против предложенного порядка рассмотрения никто не возражал. На импровизированную трибуну поднялся Доброштан, представившийся как председатель комитета заключенных. Хохлов спросил, какой у него срок и за что он осужден. Услышав ответ, он сказал:

— Если вы говорите правду, вы будете одним из первых, кто выйдет отсюда на свободу...

Затем Доброштан рассказал причины возникновения забастовки, которые читателю книги уже известны. Он подчеркнул законность требований заключенных, сказал, что наибольшее негодование их вызвал отказ начальника ОЛПа явиться на шахту и выслушать их претензии, обратил внимание приехавших на то, что забастовщики приняли все меры к тому, чтобы предотвратить какие-либо эксцессы.

— Администрация же ОЛПа, - сказал он, - наоборот, пыталась провоцировать столкновения. С утра до вечера громкоговорители с вышек обвиняли нас в контрреволюционных действиях, разносили самые жестокие угрозы в наш адрес. Вы, надо полагать, уже ознакомились нашими требованиями. В них нет ничего контрреволюционного. Мы требуем лишь выполнения постановления правительства. В требовании пересмотреть наши дела тоже нет ничего противозаконного. Большинство заключенных осуждено не судами, а Особым Совещанием МГБ, в отсутствие обвиняемых. Вот это было противозаконно. Теперь мы как раз настаиваем на восстановлении законности. Если можно было выносить тяжелейшие приговоры не в суде, а комиссии, без присутствия обвиняемых, почему теперь нельзя пересмотреть эти дела тоже комиссии, но с участием тех, кто был осужден?

Хохлов ответил, что рассматривать здесь вопрос о пересмотре дел они не уполномочены, и могут только обещать, что по приезде в Москву доложат об этом требовании вышестоящим органам.

— Что же касается всех остальных ваших требований, — то они вполне законны и должны быть выполнены, — сказал Хохлов. — Очень важно и то, что бастующие вели себя, как вы утверждаете, организованно, спокойно и не допускали никаких эксцессов. Мы сейчас сделаем перерыв на один-два дня для проверки правильности утверждений комитета и потом соберем снова для окончательного решения.

 

Через несколько дней действительно комиссия созвала второе собрание заключенных нашего ОЛПа. Не буду здесь пересказывать доклад, сделанный нам Хохловым, скажу только вкратце, что все требования заключенных, кроме немедленного пересмотра дел (об этом, сказал Хохлов, будет немедленно доложено правительству), были удовлетворены. Буквально через несколько дней начали работать суды, рассматривавшие в день не менее 30 дел тех заключенных, которые отсидели 1/3 срока. Создан был лагпункт с ослабленным режимом, выданы разрешения ряду заключенных жить за зоной, оборудованы за зоной бараки для семейных, где разрешено было жить с семьями. Естественно, ряд таких заключенных были расконвоированы и получили соответствующие пропуска. Женщин-заключенных освободили от тяжелых работ па кирпичном заводе — об этом Хохлов сообщил нам уже на собрании как о совершившемся факте. Конвоиры и надзиратели (это мы тоже почувствовали сразу, еще до собрания) получили строгие указания изменить свое обращение с заключенными и не раздражать их мелкими придирками.

В общем, мы победили. Единогласным решением общего собрания забастовку прекратили, и в тот же день вторая смена (первую мы уже пропустили) вышла на работу. Когда наша колонна впервые после окончания забастовки шла на шахту, все женщины-заключенные подошли к ограде своего ОЛПа, мимо которой мы проходили, и шумно благодарили нас за заступничество.

Вспоминая всю историю нашей забастовки, я не могу не признать естественными иллюзии, охватившие многих бывших заключенных в конце 50-х годов. Ведь, в самом деле, фантастическими казались нам тогда (и, увы, кажутся теперь!) такие вещи, как собрание заключенных-забастовщиков, которым делает доклад заместитель генерального прокурора СССР, признающий правоту и справедливость их требований и, мало того, тут же принимающий реальные меры к их удовлетворению. Подлинно фантастика! Да и длилась она недолго, как и вся вообще "оттепель".

Нельзя, кроме того, умолчать о том, что далеко не везде события оканчивались так идиллически, как у нас. Вольнонаемные впоследствии сообщили нам, что на поддержавших нас и тоже объявивших забастовку шахтах № 29 и № 40 столкновение заключенных с администрацией кончилось кровопролитием. Будто бы обострение началось с того, что приехавшего на шахту № 29 для переговоров с забастовщиками генерального прокурора Руденко заключенные забросали камнями, а он приказал открыть по ним пулеметный и ружейный огонь. То же, но слухам, произошло и на шахте № 40 — и в обоих ОЛПах было много убитых и раненых. Но никаких подробностей этих событий я не знаю, так как не только не был их очевидцем, но даже ни с кем из очевидцев или участников не беседовал.

 

* * *

 

К Гольцу и Байтальскому, давно отбывшим 1/3 своего срока, приехали жены, — и они получили разрешение жить за зоной вместе с семьей. Меня почему-то еще некоторое время задерживали на ОЛПе строгого режима, и только через две недели перевели на ослабленный режим, выдав пропуск на бесконвойное хождение.

И тогда Гольц и Байтальский пригласили меня к себе в гости.

А знает ли сегодняшний читатель, что это значило тогда для меня: "пойти в гости"? Или для них: пригласить к себе гостей?

Примерно то же, что для сегодняшнего (и уж, разумеется, и тогдашнего!) советского гражданина поехать в гости в Париж, или в Бостон, или в Роттердам.

Мы годами жили в бараках. Годами не видели женщин. Годами не были не то что дома – в доме, в семейном доме, не сидели за накрытым столом, не пили чай из чашек, не брали сахар из сахарницы... Мелочь? Но как она важна для людей, лишенных семьи...

Конечно, "дом" Байтальского или Гольца лишь очень относительно можно было назвать домом. Мужу с женой отводилась отдельная комната в бараке с тонкими стенами и выдавалась казенная мебель: стол, стулья, кровати, шкаф. Но женщины умеют внести уют в любую обстановку. Какая-нибудь пестрая ткань вместо одеяла на кровати, бумажный абажур на лампе, репродукция на стене, скатерть на столе — и уже испаряется мысль о бараке. А главное — я могу пойти туда, когда хочу, никого не спрашивая...

Эти несколько раз, когда я был "в гостях" у Гольца и Байтальского, запомнились мне навсегда как самые радостные часы моей лагерной жизни.

Конечно, мы отметили наши встречи и рюмочкой, и вкусным домашним ужином - и это

 

тоже было уникально для нашего положения. Но главное было другое — мы сидели за столом и свободно разговаривали, о чем хотели, вместе с женами друзей — совсем как в былые свободные времена...

Ну, положим, не совсем. Конечно, это не была свобода. Мы все еще оставались заключенными. Но это был уже "глоток свободы", если позаимствовать для этого случая выражение Булата Окуджавы. Даже одно только право на бесконвойное хождение уже было этим глотком. Ходишь без колонны, в приятном одиночестве, наедине со своими мыслями... Хочешь - меняешь маршрут, захочешь - зайдешь в магазин, в кино, к знакомому вольному... Еще не свобода, но уже и не совсем лагерь, нечто промежуточное.

Еще сильнее ощущали это те, кого суды освободили досрочно, кто стал получать нормальную вольную зарплату и жить вместе с семьей. Для большинства заключенных, привыкших к тяжелому физическому труду, не труд на шахтах был каторгой. Каторгой была жизнь, в которой расписан каждый твой шаг, в которой ты зависишь от любого "попки", любого "вертухая". Каторгой была жизнь без женщин, о которых в бараке мечтали все свободное время. Каторгой была баланда, не восстанавливавшая затраченных на работу сил. И переход от всего этого к домашнему теплу, к семейному уюту (даже в барачной, но отдельной комнате), к детям - или к перспективе иметь детей, наконец, к вкусной и сытной еде, да еще и с водочкой, - все это многим и казалось свободой. И те из досрочно освободившихся, кто не был на воле женат или замужем, или у кого рухнула семья, как правило, быстро находили себе в общежитии пару, заводили новую семью и чаще всего прочно устраивались на новом месте.