7. Станция Аушвиц. Лагерь Освенцим.

Встреча с генерал — лейтенантом

Д.М. Карбышевым

 

Поезд шел недолго, может быть, 2—3 часа. Он остановился у какой-то станции. «Аушвиц» — прочел я на перроне. Здесь мы увидели группу мужчин и женщин, человек пятьдесят, под охраной эсэсовцев. У них на груди и спине были большие желтые звезды. Все были хорошо одеты, и, если бы не звезды и охрана, их можно было принять за группу куда-то едущих туристов.

Станция была совершенно пуста, если не считать нескольких солдат. Мы стояли, по-видимому, в ожидании кого-то так как старший нашего конвоя то и дело смотрел на дорогу и, с нетерпением, на часы.

Наконец мы увидели десятка два эсэсовцев, которые шли к нам. Мы были по счету переданы из рук в руки. Гестаповцы удалились.

— Марш! — услышали мы команду и двинулись по дороге.

Я успел заметить, как немного позже вслед за нами тронулась группа евреев, охраняемая только двумя эсэсовцами. Они шли молча с чемоданами и свертками.

Мы поднялись на небольшое возвышение. Странная картина представилась нам: огромная территория, насколько хватало глаз, была усеяна правильными рядами бараков. Справа виднелись несколько двух-трехэтажных каменных домов казарменного типа. Территория была так огромна, и бараков было так много, что невозможно было все это охватить одним взглядом. Я услышал, что кто-то сзади подавленным голосом с ужасом сказал: «Неужели это тот самый концлагерь Аушвиц, о котором я как-то слышал? Поляки его называли Освенцим».

Вот куда мы попали! Да, это похуже смерти! Мы шли вперед, приближаясь к каменным зданиям. Было уже, вероятно, около полудня. Солнце жгло немилосердно. Мы не успели дойти до здания, как дорогу нам пересекла колонна женщин. Странное и мрачное зрелище представляла собой эта колонна: одетые в одинаковые темно-серые

 

платья, висевшие на их невероятно худых плечах как мешки, остриженные наголо, с мертвенно-бледными, серыми лицами, они медленно плелись, пересекая нам дорогу.

Впереди группы шла женщина, одетая в мундир «СС», с резиновой палкой в одной руке и с цепью от собаки, шедшей с нею рядом, в другой. Откормленное лицо эсэсовки с угрозой смотрело на женщин, предупреждая, очевидно, попытки заговорить с нами. Установить национальность женщин было невозможно. Я увидел, что на груди у них был какой-то треугольник и номер. Среди них, несомненно, были женщины разного возраста, но худоба уничтожила разницу, сделав их всех старухами. Они молча шли, глядя на нас. Колонну замыкала еще одна эсэсовка.

— Что это такое?! — услышал я шепот Ильина. Они прошли мимо. Мы тронулись снова, потрясенные этим зрелищем.

Это было только начало тех деяний, свидетелями и жертвами которых мы становились с этого момента...

19 мая 1944 года началась для нас новая жизнь, каждый день которой приносил столько потрясений и событий, что трудно было быстро все осмыслить и оценить.

Мы подошли к зданиям. Они были окружены двойным рядом бетонных столбов, между которыми на изоляторах была натянута проволока. У входа стояла будка, мы остановились, и туда вошел начальник конвоя. Через несколько минут он вышел с кем-то из местной охраны и, пересчитав нас, проверил номера. На троих из нас он показал начальнику конвоя, сказав что-то при этом. Это были трое, которых присоединили к нам у ворот лагеря. Их отвели в сторону и поставили отдельно.

Мы тронулись дальше, удаляясь от каменных зданий и приближаясь к баракам. Пройдя через новые ворота и заграждение, которое, очевидно, отделяло всю территории лагеря, мы увидели, что каждые два-три ряда бараков были отдельно замкнуты проволокой, образуя таким образом самостоятельную секцию. Мы шли по широкой лагер-

 

ной улице, на которую выходили ворота всех этих секций. Дойдя до конца улицы, мы свернули в сторону и вдалеке, вероятно, метрах в 200—300, увидели несколько зданий с высокими трубами. Мы шли туда.

Какие-то люди в странных полосатых костюмах виднелись за оградой некоторых секций. Они бродили и смотрели на дорогу. Это было далеко, и я не мог их хорошо разглядеть.

Ошеломленные всем окружающим, мы только изредка шепотом переговаривались друг с другом. Куда же мы идем?! Уже два часа, как мы шли по этому огромному, почти пустому, как нам казалось, лагерю. Наконец мы приблизились к зданиям.

Совершенно невозможно было определить их назначение. Деревянные, с кирпичными трубами, они стояли особняком. Конвоиры подвели нас к одному из них и, поставив у одного из углов здания, удалились. Остался только один, который вскоре также исчез, оставив нас одних. Мы осматривались кругом, обмениваясь впечатлениями. Некоторые облегченно вздыхали. Ну, кажется, живы пока, говорили они. Вдруг я услышал чей-то радостный возглас:

— Товарищи, смотрите сюда!

Он стоял у угла здания, у какой-то кучи, и, роясь там, что-то жевал. Все подошли ближе, я тоже всмотрелся. Там в хаотическом беспорядке, в грязи и пыли валялись самые разнообразные предметы: хлеб, белые булки, куски сала, бутылки с чем-то, коробки сигарет, банки консервов, сумки, портфели, армейские ножи, вилки, зеркала, бритвы и множество других предметов, сваленных в кучу. И главное — еда! Да еще какая! Такую мы не видели уже годы! Вот, что представляло для нас особую ценность. Забыв все на свете, мои спутники рылись в этой куче, набивая рты и карманы.

Ко мне подошел Ильин, в одной руке у него был большой кусок белого хлеба, в другой — банка меда.

— Возьмите! — сказал он. — Будь что будет, а пока поедим.

 

В этот момент дверь в здание открылась, и на пороге показалась девушка лет 20. Ни до этого, ни после я не встречал более прекрасного лица. Ее огромные синие глаза с каким-то странным выражением страха, любопытства и радости смотрели на нас. Это было так неожиданно, что Ильин так и остался стоять с протянутым мне куском хлеба. Я тоже стоял потрясенный. Она сделала несколько шагов и подошла ко мне. Она произнесла несколько фраз по-французски, дотрагиваясь пальцем до моей пуговицы со звездой. Я покачал головой, не понимая ее. Она повторила фразу на смеси русского, польского и немецкого языков:

— Вы кто такие? Жолнеры? Откуда вы?

— Советские солдаты и офицеры, военнопленные, нас привезли сюда.

Она улыбнулась, радостно и удивленно раскрыв глаза:

— О, Совиет Унион, русский офицер, солдат!

— Что здесь? Что это за место? — спросил я ее. Она нахмурилась, и ее лицо сразу помрачнело:

— Здесь смерть, только смерть. Это Аушвиц. Концлагерь Биркенау.

— А что здесь? — показал я на здание и дверь, откуда она вышла.

— Это баня и дезкамера.

— А там? — я показал рукой на другое здание, с длинными трубами в стороне.

— Это? — она замолчала, ее глаза наполнились слезами. Взволнованные, мы с Ильиным стояли, ничего не понимая.

— Это крематориум, — сказала она.

Крематорий — это было так естественно: иметь в большом лагере крематорий.

Она заметила, что это слово не произвело на нас должного впечатления.

— Вы не понимаете? — спросила она.

Я отрицательно покачал головой.

Вдруг, совершенно внезапно, она вздрогнула и побледнела, глядя куда-то в сторону зданий (в этот момент мы стояли спиной к ним), по ее щекам катились слезы, и она

 

вздрагивала, видимо, сдерживая себя от рыданий. Мы оба повернулись лицом к зданиям — и увидели...

Параллельно нашей дороге, в 50—60 метрах от нее, в сторону к зданию с трубами шла длинная плотная колонна людей. Люди шли необычайно медленно, казалось, что они еле передвигают ноги. Хвост колонны терялся где-то далеко сзади. Это были только мужчины: молодые и старые, полные и худые, многие с бородой, хорошо одетые, в пальто, шляпах, котелках... многие из них вели за руку детей, некоторые несли их на руках. Казалось, что эти люди вырваны прямо с улиц какого-то европейского города.

С обеих сторон колонны, через интервалы в 7—10 метров, шли солдаты с собаками, держа наизготовку автоматы.

Мы смотрели на эту процессию. Какое-то непонятное, страшное ощущение охватило меня.

— Что это? Куда их ведут? — спросил я, еще не догадываясь, вернее — не смея догадаться.

— О! О! — простонала она. — Эти люди будут сейчас мертвы!

Я не заметил, как вокруг нас собрались все, кто за минуту до этого был поглощен едой и добыванием пищи. Они перестали есть и смотрели туда, где двигалась колонна. Они слышали, что сказала девушка, и не могли поверить сказанному. Мы, так часто видевшие кровь и смерть, стояли оцепеневшие, так как все это казалось настолько невероятным, что никак не укладывалось в сознании.

— Как?! Все эти люди и дети? — спросил кто-то шепотом.

Девушка кивнула головой.

— Вы увидите сейчас! Новый транспорт! Новый транспорт! — произнесла она снова сквозь слезы.

Не веря своим глазам, мы смотрели на здание. Голова колонны подошла к открытой площадке здания с трубами. Мы увидели, как передние ряды колонны начали раздеваться под крики и лай собак, которые рвались с цепей. Тишина сменилась отчаянным шумом: крики и ругань охраны, лай собак смешались с плачем и криком детей, бегающих в кольце охраны и собак.

 

Мы видели, как теряющие, по-видимому, своих родителей дети, бегали с плачем, падая под ударами резиновых палок. Мужчины тоже кричали...

Мы видели, как росли горы одежды и голые люди исчезали в здании, загоняемые туда палками и собаками.

Колонна постепенно уменьшалась, приближаясь к площадке и зданию.

Я видел Ильина: его дрожащие губы что-то шептали.

— Что делается! — с отчаянием воскликнул кто-то. Мы стояли, смотрели на все это, не видя и не слыша, что происходит около нас.

Девушка продолжала стоять у дверей, прислонившись к косяку. Последние ряды колонны подходили к зданию. Горы одежды высились в нескольких местах. Кто-то спросил девушку:

— Что с ними будут делать?

— Их убьют, а потом сожгут, — ответила она каким-то мертвым голосом. — Мои мать, отец и маленькая сестренка погибли там!

Она закрыла глаза и стояла так несколько минут. Что можно было сказать ей?

— Слышите?! — снова вздрогнула она и побледнела. Какой-то стонущий хор голосов, криков и воплей, заглушаемый стенами и расстоянием, донесся до нас. Мы замерли, прислушиваясь. Потом все смолкло. Только лай собак нарушал тишину.

Отчаянный крик и ругань раздались рядом, нарушив оцепенение. Девушка исчезла за дверями, откуда-то выскочил эсэсовец, он подскочил к нам и с размаху ударил ближайшего, что-то крича; ничего не понимая, мы стояли кучкой. Он показал на дверь. Мы вошли, нам сказали, что это баня. Действительно, это было похоже на баню. В длинном коридоре стояли несколько человек, одетых в ту самую полосатую одежду, которая по дороге обратила на себя наше внимание. Эсэсовец что-то приказывал им. Они стояли перед ним, вытянувшись и сняв шапки. Закончив, эсэсовец вышел, люди в полосатом подошли к нам. Одетые в брюки и куртку из грубой в синюю и серую полоску

 

материи, они смотрели на нас с жадным любопытством. У каждого на левой стороне груди была нашита белая полоска с номером, перед цифрой был нарисован зеленый треугольник с буквами «СС» внутри. Все были наголо острижены. Один из них подошел ко мне.

— Ты!— резко сказал он на ломаном русском языке. — Что стоишь, иди туда! — он показал на дверь.

— Зачем? Что там? — спросил я его. Он выругался и схватил меня за плечо, дернув изо всей силы. Страшная злоба охватила меня. Отбросив его руку с плеча, я отшвырнул его в сторону, закричав:

— Как ты смеешь, негодяй, так обращаться с советским офицером?!

Все затихли кругом. Пошатнувшись, он стоял и остолбенело смотрел на меня. Я видел, как выражение удивления и злобы сменилось у него какой-то странной усмешкой, однако было в ней что-то доброжелательное. Двое или трое его товарищей, с угрожающим видом подвинувшиеся было ко мне, стояли, ничего не предпринимая.

Он снова заговорил, но уже совсем другим тоном:

— Ты сумасшедший! Ты разве не знаешь, где ты находишься? Здесь нет офицеров. Здесь все одинаковые. Я могу сказать одно слово — и ты будешь сейчас там! — он показал на крематорий. — Здесь такой режим, что... — он не закончил. — Ну, если вы все останетесь живы, сами увидите. Здесь надо молчать и делать то, что приказывают. Иначе... — он снова показал на крематорий.

Я чувствовал, что отпор, который он получил, подействовал на него.

— Ты, наверное, такой же, как и мы, — сказал я. — Почему же ты так обращаешься с нами?

— Когда каждый день видишь все это, становится все равно. Я здесь работаю, — он махнул рукой.

Я решил воспользоваться благоприятной обстановкой и его изменившимся настроением.

— Мы все здесь, — я показал на своих товарищей, стоящих вокруг и слушающих наш разговор, — советские солдаты и офицеры, военнопленные. Мы были в лагерях для

 

военнопленных, теперь нас привезли сюда. Скажи нам — что это такое здесь? Что с нами будут делать? Он опять усмехнулся:

— Это концлагерь Аушвиц. Здесь сидят люди из многих стран. Это политический лагерь. Кого не убивают сразу, те живут пока в бараках. Сейчас сжигают евреев из Венгрии, каждый день приходят транспорты из Венгрии, и их сразу с платформы ведут в крематорий. Только самых молодых и здоровых оставляют пока для работы.

— А нас? — спросил кто-то из наших.

— Не знаю, — сказал он, — если вас будут стричь, то будете живы, если нет — то пойдете туда.

— А есть здесь русские солдаты-военнопленные? — спросил я его.

— Очень мало. Было раньше много, но все они умерли в 42—43-м годах. Я здесь уже три года работаю. Русские есть, но гражданские, привезенные из России. Их тоже убивают постепенно.

— А кто ты? Поляк?

— Нет, я немец — фольксдойч, — он показал на треугольник. — Я из тюрьмы, за побег. У кого зеленый винкель и «СС», тот криминал, у вас будет красный — вы политические. — Он вдруг заторопился: — Ну, заходите сюда, — на этот раз он миролюбиво показал на дверь.

Мы начали входить.

— Раздевайтесь и всю одежду оставьте здесь! — продолжил он. — Унтер-шеф-фюрер приказал раздеть вас, он придет.

Мы стали раздеваться. Голые, мы стояли в большом пустом помещении с несколькими дверями. Снова перед глазами встала картина, которую мы наблюдали перед баней; крики и плач стояли в ушах.

В комнату вошел эсэсовец, не обращая на нас никакого внимания, он что-то опять приказал нашему знакомому с зеленым винкелем. Тот скомандовал:

— Сюда!

Мы вошли в другое помещение. Несколько скамеек с людьми в полосатых костюмах: они сидели, держа в руках

 

машинки для стрижки волос и бритвы. Они с радостью смотрели на нас:

— Подходите по очереди.

Я подошел к крайнему. Кто они, почему радуются?

— Садитесь, товарищ офицер, я постригу вас.

— Чему вы радуетесь? Вы русский? — спросил я.

— Да, я русский, из Франции. Мы уже давно ждем вас. Вы, вероятно, и не знаете, что сейчас где-то решалась ваша судьба. Раз мы вас стрижём, значит, вы пока будете живы. Мы уже знаем этот порядок. Унтер-шеф-фюрер звонил в комендатуру и узнавал, что с вами делать. Нам рассказала о вас Елен!

— Какая Елен?

— Она с вами разговаривала во дворе.

— Да, — вспомнил я. — Кто она такая и почему здесь?

— Она тоже из Франции. У нее мать еврейка, а отец француз, партизан; их сожгли недавно, а ее оставили в живых при дезкамере. Она очень красива, наверное, поэтому. Несчастная девушка! Лучше бы ее тоже сожгли. — Он стриг меня наголо. — Мне придется уничтожить всю растительность у вас, — сказал он, — потому что, если после проверки немцы увидят у вас хоть один волос, мы все получим 25 палок, на первый раз.

— Почему вы здесь?

— Я русский. Жил во Франции до 1943 года, за помощь партизанским отрядам немцы арестовали меня и жену и привезли сюда. Жена в женском лагере, и я ничего не знаю о ней уже год. Мы сидели здесь и волновались за вас: будут ли вас стричь?

Он стал расспрашивать меня о Советском Союзе и Красной Армии. Рядом стригли моих товарищей. Вскоре эта процедура кончилась, и мы вышли в другие двери: там в большой комнате была душевая; после 15 минут омовения подача воды была прекращена, и мы успели только размазать на себе грязь.

Уже темнело, когда нас вывели в противоположные двери. Мокрые, мы стояли в пустой камере и ждали. Одежды нашей мы не видели. Опять появился зеленый винкель.

 

— Почему нам не дают одежду? — спросил я его.

— Вы будете одеты в арестантскую одежду, это ваша форма здесь, — сказал он.

Я посмотрел на своих товарищей, я видел их озлобленные и растерянные лица. На какой-то момент я почувствовал, что во мне они видят своего старшего товарища и ждут какого-то решения.

— Нет, — сказал я ему, — мы не наденем арестантскую одежду. Все равно с нами расправятся, так пусть мы погибнем в своей одежде и форме. — Я услышал протестующие возгласы некоторых:

— Что он говорит? Пусть отвечает за себя! Какая разница! — эти возражения были заглушены хором голосов во главе с Ильиным:

— Правильно, товарищ майор, погибать — так в своем. Не одеваться, товарищи! Пусть дадут наше! Зеленый винкель стоял в нерешительности.

— Ты глупый! Что, ты не хочешь жить? — сказал он, обращаясь к одному из кричавших громче других.

— Все равно, — ответил за него Ильин, — не будем одеваться!

Зеленый винкель постоял немного и сказал:

— Я скажу унтер-шеф-фюреру. Он вышел. Мы стояли в ожидании. Некоторые вполголоса ругались.

— Ну, уж теперь с нами расправятся! Подумаешь, геройство! — особенно горячился один из наших. Его обычно вялое, бледное лицо, с какими-то бесцветными глазами, покраснело. Он с отчаянием смотрел на других: — Что мы наделали! Надо соглашаться, пока не поздно!

— Заткнись! — сурово оборвал его Вася, высокий молодой парень с большим шрамом на груди. Моряк с подводной лодки, он был списан на берег после ранения и взят в плен при занятии немцами Севастополя, в 1942 году. — Скажи только что-нибудь, мы устроим тебе крематорий. Всем вместе надо действовать.

— Ой, как нас много! — сказал еще один. —А ты видел, сколько их было там, на улице?

 

— Те — старики и дети, — ответил Вася.

Я услышал, как капитан Тархов, до этого момента спокойно и молча стоявший и смотревший на все происходящее, одобрительно проговорил вполголоса:

— Молодец моряк!

Большинство были также настроены решительно:

— Мы с вами, товарищ майор! — сказал один из них. — Надо держаться твердо!

Чувство радости и какой-то непонятной уверенности охватило меня, когда я увидел, как решительно был дан отпор малодушным. Уже полчаса прошло, как мы стояли голые в этой огромной пустой комнате. Вошел зеленый винкель с испуганным лицом и заявил:

—Нет! Капут вам будет!

Все напряглись в ожидании. Вслед за ним вошел эсэсовец. Он что-то сказал зеленому винкелю, тот удивленно его слушал, потом повернулся к нам и сказал:

— Унтер-шеф-фюрер сказал, что вам сейчас не дадут лагерь-униформ (лагерной одежды), ее сейчас мало.

В дверь внесли носилки, на которых лежала наша дымящаяся паром одежда.

— Одеваться! — закричал зеленый винкель. Все бросились к носилкам.

Что произошло за эти полчаса? Почему протест такой жалкой кучки обреченных людей мог дать такой неожиданный эффект? Так просто было расправиться с нами! Я не понимал тогда ничего. Однако несколько позже, размышляя об этом эпизоде, я понял что именно наша малочисленность помешала немцам расправиться с нами сразу. По сравнению с операциями уничтожения людей тысячами ежедневно, выполняемыми по плану с неуклонной методичностью, наша кучка только отвлекла бы немцев от основной деятельности. Немного раньше или позже — здесь, в Аушвице, это не имело никакого значения. Наконец, может быть, действительно в этот момент у них под рукой не было лагерной одежды. Мы стояли, уже одетые в горячую мятую одежду.

— Марш! — скомандовал эсэсовец.

 

Мы вышли. Несмотря на обстановку, у многих был довольный вид. Правда, все содержимое наших карманов исчезло, но зато мы были в своей одежде, а не в этих страшных полосатых костюмах.

Мы попали опять во двор, но уже с другой стороны. Все сразу, как по команде, посмотрели на здание крематория. Из труб здания валил черный дым; из-за здания тоже вырывались клубы темного дыма. Мы видели, как какие-то люди в полосатых костюмах волокли что-то, почти бегом, за угол крематория — какие-то длинные желтые предметы, они несли их вдвоем или волокли по земле.

— Трупы! — шепотом проговорил кто-то.

Да, это были трупы убитых: их сжигали в этот момент. Все было так очевидно, что ничего другого нельзя было предположить. Тошнотворный запах горелой кожи носился в воздухе, мы его почувствовали сразу. Как часто он потом преследовал нас!

Мы стояли бледные, к горлу подступал какой-то ком. Было видно, как позеленело лицо Ильина. Нам, привыкшим ко всяким запахам лагерных лазаретов, бараков и карцеров, этот ужасный запах казался чем-то нереальным. До нас доносились крики эсэсовцев, подгонявших людей в полосатых костюмах там, у крематория.

Что это за люди? Почему они там работают, помогая уничтожению своих же?

Позже, узнав все подробности организации этого дьявольского механизма уничтожения людей, мы многое поняли. Мы узнали также, кто были эти люди в полосатых костюмах, выполняющие эту ужасную работу.

Темнело. Все виденное и пережитое давило меня. Только сейчас я почувствовал ужасную усталость. Еле держась на ногах, я думал в этот момент: когда же наконец закончится этот проклятый день и нас поведут когда-нибудь и оставят в покое хотя бы на несколько часов? Остальные также еле стояли. Впечатления дня наложили печать и на их лица.

Наконец показались двое арестантов в чистой одежде, также с зелеными треугольниками. Они подходили к нам,

 

размахивая резиновыми палками. Наш зеленый винкель подошел к ним и что-то почтительно стал говорить им по-немецки. Он показывал на нас, и на меня в частности. Я подумал, что он рассказал об инциденте, который произошел у меня с ним в бане. Оба высоких удивленно слушали и иногда восклицали что-то.

Они подошли к нам, один из них спросил по-польски Ильина:

— Ты ругался с ним? — и показал на нашего знакомого из бани.

Ильин покачал головой.

Зеленый винкель показал на меня. Высокий подскочил ко мне и хлопнул по плечу. Инстинктивно я отодвинулся, вопросительно глядя на него.

— Хорошо, не бойся, будешь жить пока!

Я пожал плечами, внутренне довольный.

В этой обстановке покорности и пассивного равнодушия, с которым, казалось, шли люди на смерть, не делая попыток к сопротивлению, наша организованная готовность к протесту произвела, наверное, большое впечатление. Однако в этот момент никто из нас, и я в том числе, не отдавали себе отчета в том, какую роль это может сыграть здесь, в нашей дальнейшей лагерной жизни.

Они построили нас. Было уже часов 9—10 вечера. Территория лагеря была погружена во мрак. Только у крематория было светло: из труб временами вырывалось пламя, и за крематорием тоже что-то горело. Запах горелой кожи продолжал носиться в воздухе. У ограждения на столбах горели лампочки, указывая границы лагерных отделений.

Наша группа тронулась в путь по той дороге, которая привела нас сюда. Усталость все сильнее ощущалась нами, и мы с трудом волочили ноги. Я обратил внимание на белые повязки на рукавах сопровождающих нас. «Лагерьальтестер» — черными буквами было написано на них. Видимо, это были представители какой-то администрации лагеря из арестантов.

Через 15 минут мы были в среднем отделении этого огромного лагеря. Пройдя мимо длинного ряда бараков,

 

цы, по которой мы двигались, сопровождающие завели нас в крайний барак. Он представлял собой огромное помещение, с обеих сторон которого были устроены четырехэтажные нары; в середине проходила какая-то труба с печками по краям, очевидно, устройство для обогрева помещения. Барак был пуст и освещался крошечной лампочкой, висящей посредине.

Мы не заметили, как около нас, стоящих кучкой в проходе, очутился полуодетый человек. Он выслушивал наших сопровождающих, которые, как и у бани, что-то рассказывали ему, показывая на нас. В этом случае, по-видимому, в рассказе фигурировал и инцидент в бане. Полуодетый человек объявил:

— Ложитесь на нары все вместе. В двенадцать часов эсэсовец делает обход, и если кто-либо не будет лежать, всем будет плохо. Я шрейбер барака.

Нас не нужно было заставлять: совершенно измученные переживаниями дня, мы повалились на нары словно снопы соломы.

Полуодетый сел на нары рядом со мной и начал расспрашивать нас с Ильиным.

Как всегда, мы лежали втроем: Ильин, Тархов и я. Впечатления дня не давали мне уснуть. Перед глазами стояла картина, увиденная у крематория всего несколько часов назад... Мы не могли уснуть, переговаривались вполголоса или шепотом. Полуодетый — он оказался польским немцем из Познани, — удовлетворив свое любопытство, стал рассказывать о лагере. Мы, забыв усталость, жадно слушали его: он говорил на невероятно ломаном языке, мешая польские, чешские, русские и немецкие слова. Это был какой-то жаргон, который, как потом мы узнали, широко использовался в этом лагере. То, что мы услышали, поняв только часть из того, что он рассказал, нарисовало нам картину лагеря, его жизни и режима.

Весь лагерь называется Аушвиц, или Освенцим. Это бывший польский городок, и состоит он из двух частей: собственно Аушвиц — старый лагерь, состоящий из каменных

 

зданий (мы были в нем по пути со станции в лагерь), и новый лагерь Биркенау.

В Биркенау два лагеря: мужской, где мы находимся, и женский.

Мужской лагерь состоит из отделений, называемых также лагерями. Лагерь «А» — карантин, «В», «С», «D», «Е» и еще какие-то отделения, какие, он не знает. Здесь очень много народу. Он думает, не меньше 200 тысяч человек. Русских много, но военнопленных очень мало. В 1942 году сюда привели 10 тысяч русских военнопленных и дали им отдельную нумерацию — от 1 до 10 000, причем эти номера они носили с правой стороны груди, без треугольника. Они почти все погибли. Только несколько десятков человек сейчас имеют такие номера. Время от времени приводят партии военнопленных, таких, как мы, но их уже не нумеруют отдельно. Здесь находятся люди из многих стран. Больше всего русских, поляков, чехов, французов, но есть и другие: сербы, греки, югославы. Англичан почти нет. Немцев несколько тысяч, большей частью уголовники. Все они занимают какие-либо должности внутри лагеря. Указав на себя, он с гордостью сказал:

— Я политический, социал-демократ. Меня арестовали еще в 1939 году за выступление на собрании против фашистов. Уже пять лет, как я здесь. Уголовники — это страшная сволочь, — заявил он.

Несколько позже мы убедились, что социал-демократические взгляды, не мешали ему быть такой же сволочью, как и уголовники, и с таким же успехом использовать свою власть в бараке для ухудшения и без того ужасного положения пленных.

Он продолжал рассказывать дальше:

— Сюда каждый день привозят транспорты евреев со всей Европы и уничтожают, сейчас сжигают евреев из Венгрии. По нашим подсчетам, с начала месяца, сожгли уже 70—80 тысяч человек. Только несколько тысяч здоровых мужчин, знающих какое-либо ремесло, оставлены в живых. Крематорий не справляется, и поэтому немцы сжигают убитых газом, в траншеях у крематория.

 

Мы поняли, что это были за пламя и дым за крематорием.

— Сейчас немцы так заняты сжиганием евреев из Венгрии, что последние три недели не трогают других. Раньше, каждую неделю они сортировали всех арестантов и всех истощенных и больных отправляли туда. Кроме того, здесь есть штрафное отделение, куда берут всех, кто много разговаривает. Здесь очень много шпионов среди арестантов. Одно лишнее слово — и... капут. Из штрафного, как только оно заполняется, всех уводят в крематорий. — Он рассказывал это совершенно спокойным тоном, чувствовалось, как много он видел за эти пять лет своего пребывания здесь.

— Вас не переодели, — сказал он. — Это плохо, так как вас возьмут на заметку и расправятся, когда освободятся от евреев.

Это зловещее предупреждение он изрек также совершенно спокойно.

Опять я услышал шепот того, кто возражал против нашего протеста:

— Я же говорил! Что будем теперь делать? Вася оборвал его:

— Ничего, еще поживем, дальше видно будет. Его великолепное хладнокровие восхищало меня, и я похвалил его:

— Правильно, Вася, надо спать пока. Потом увидим, что делать!

Немец или поляк из Познани слез с нар и скомандовал совсем тихо:

— Надо спать, а то придут эсэсовцы, — и он ушел в другой конец барака.

Все затихли, однако долго никто не спал. Мы услышали у входа какой-то шум. Кто-то прошел по бараку в сопровождении поляка из Познани. Вдруг раздался крик:

— Ауфштейн... встать! Все вскочили.

— Построиться! — раздалась команда.

Мы встали у нар, двое эсэсовцев прошли вдоль рядов, пересчитывая нас. Потом они удалились, и мы снова легли на нары.

 

Разбуженные, мы снова долго не могли уснуть. Я ворочался, пытаясь уснуть, но мне это не удавалось, Тархов тоже не спал. Я видел, что он лежит с открытыми глазами устремленными куда-то вдаль.

Было 5—6 часов утра, когда шум в лагере разбудил многих, в том числе и меня.

Познанский немец, уже одетый, был около нас.

— Никому не выходить из барака, — объявил он. — Лагерь идет на работу.

Мы слышали какие-то команды и шум большого числа людей. Вдруг совершенно неожиданно все стихло. Это было так ошеломляюще и так не вязалось с обстановкой, что мы не поверили своим ушам: мы услышали звуки музыки! Большой, хороший оркестр играл какой-то бравурный марш!

— Что это такое? — спрашивали все друг друга.

— Идут на работу, — ответил познанский немец.

— Почему с музыкой?

— Увидите потом сами, — усмехнулся он.

Лагерь был пуст, когда нас вывели на улицу, в уборную и в какое-то грязное помещение, служившее, очевидно, умывальной. Было совсем светло, и мы могли разглядеть лагерь. Огромные бараки имели номера, мы находились в бараке №16, всего их было 24, по 12 с каждой стороны. У каждого барака мы видели фигуры людей в полосатых робах. Они, очевидно, производили уборку. Наш барак был по-прежнему пуст. «Лагерь D» — было написано на каждом бараке. Мы ждали пищи. Вскоре принесли бак с супом, и нам раздали по литру: безвкусная похлебка без жиров приготовлена была, видимо, на кукурузе.

Мы вспоминали вчерашнее изобилие и жалели, что ничего не удалось оставить про запас.

Мы не успели доесть суп — на всю группу было всего несколько котелков и приходилось ждать очереди, — как в барак вошел эсэсовец. Он стал кричать, размахивая палкой, познанский немец стоял навытяжку, бледный, с шапкой в руках. Кончив кричать, эсэсовец ударил его раза два палкой по спине и вышел. Нас построили и вывели.

 

Опять появились вчерашние знакомые с повязками на рукавах.

— Марш! — мы тронулись, прошли по улице и свернули в лагерь «А».

«Карантин» — было написано на воротах. У всех ворот, ведущих в каждое отделение, стояли небольшие здания для охраны. Мы подошли к входу в лагерь «А», из здания высыпали эсэсовцы. Одни довольно издевательски улыбались, глядя на нас, другие злобно хмурились.

— Русский большевик. Битте, битте! — говорили они, показывая на вход.

Мы вошли в лагерь. В отличие от лагеря «D», мы сразу увидели группы пленных, стоящих у входа в бараки. Навстречу нам двигалась группа пленных, тянувших изо всех сил тяжелый каток огромных размеров, сбоку шел, размахивая резиновой палкой, мужчина в гражданской одежде, с желтой повязкой со свастикой на рукаве. Он покрикивал на пленных и бил их по спинам и головам, как только они замедляли шаг. Пот катился с их изможденных лиц.

Мы остановились у барака №6, он был отделен от остальных проволочной перегородкой временного типа. Войдя в барак, мы были ошеломлены: он весь сверху донизу был забит людьми: они сидели, стояли, лежали на нарах, все головы повернулись в нашу сторону, и мы услышали тихие голоса.

— Русские, русские солдаты! — говорили они. Многие повскакали со своих мест и окружили нас. Наши сопровождающие зашли в небольшую комнату у входа, так что мы были предоставлены самим себе. Град вопросов на разных языках посыпался на нас. Взволнованные, родные лица!

— О! Русские солдаты, русские солдаты! — они пожимали нам руки. Хор восклицаний не давал нам возможности осмотреться, отвечать на вопросы.

Вдруг какой-то скорее рев, чем крик, раздался в бараке. Мы увидели, как люди, толкая друг друга, бросились к нарам, все стихло кругом. Человек невысокого роста, в полосатой робе, с палкой бросился на толпу, колотя с размаху

 

направо и налево. Он продолжал что-то рычать. Я видел его лицо: оно было довольно красивым, с правильными чертами, однако темные круги под глазами и какие-то жесткие складки у рта делали это лицо отталкивающим. Он продолжал колотить всех, пока последний не залез на нары. У дверей стояли двое наших сопровождающих и с довольными лицами ухмылялись, глядя на эту сцену. Мы стояли кучкой. Загнав последнего, он пошел к нам крадущейся походкой. Я смотрел в его глаза. Это были глаза садиста и убийцы: мутные, с неподвижным выражением, вернее — без всякого выражения, они были какого-то свинцового цвета. Инстинктивно мы еще теснее сгрудились вместе. Опять, как и раньше, я чувствовал, как взгляды моих товарищей переходили с меня на него. Опять, как и раньше, представительствовать в этом первом соприкосновении с новым режимом в лице этого человека со свинцовыми глазами выпало, видимо, мне.

Он подошел к нам вплотную, держа палку за спиной. До сих пор безмолвный свидетель его расправы с арестантами — лагерная администрация подошла также. Он стоял напротив меня молча и смотрел мне в глаза. Все напряглось во мне.

— Ты кто? — по-польски спросил он спокойным тоном. Это было зловещее спокойствие: чувствовалось, что в следующую минуту оно может смениться взрывом.

— Я русский офицер, это мои товарищи. А ты? — инстинктивно спросил я его резким голосом.

— Я? — Он улыбнулся какой-то мертвой улыбкой и посмотрел на администраторов. В этой улыбке я почувствовал удивление дерзости этого вопроса. Один из них что-то быстро сказал по-немецки.

— Я блокальтестер блока номер шесть, это мой блок, а ты со своими будешь здесь жить. Если ты будешь агитировать здесь — будет плохо!

Я молчал. Обстановка разрядилась, это чувствовали все. В бараке стояла мертвая тишина. Он обвел глазами нары.

— Занимайте свободные места, — сказал он презрительно.

 

— Мы, русские военнопленные, хотим быть все вместе, возразил Я. Он опять удивленно посмотрел на меня.

— Ты очень дерзкий. Мне уже говорил лагерьальтестер, смотри! — с угрозой процедил он сквозь зубы. — Шрейбер! — крикнул он. К нему приблизился пожилой еврей с повязкой. — Вот эти нары освободите для русских! — показав на угол барака у входа, он повернулся и быстро вышел.

Сразу в бараке стало как будто чище и свободней.

Мне показалось, что все вздохнули свободней, да и я почувствовал, как исчезло что-то давящее на меня.

Так исключительно благополучно, по общему мнению старых обитателей барака, закончилось наше первое знакомство с начальником барака, или блокальтестером, по лагерной терминологии, — Кровавым Метеком, как его называли в лагере.

Уже через несколько дней мы узнали, насколько он оправдывал это прозвище.

Изолированные друг от друга, отдельные лагеря жили своей обособленной жизнью. Особенно женский лагерь и Аушвиц. Однако фигура этого человека была известна во всем гигантском лагере. Несмотря на строжайший запрет, каких-либо разговоров с заключенными других отделений, контакт все же существовал: встречи при уходе на работу и возвращении с работы давали возможность обмениваться несколькими фразами. Наконец, иногда общие места работы позволяли, несмотря на охрану, встречаться на короткое время: уборные, места, где находились материалы и рабочий инструмент.

На фоне бесконтрольного владычества над заключенными лиц, занимающих различные лагерные должности — от лагерного полицейского до блокальтестера, — «работа» Кровавого Метека заставляла содрогаться как самых закоренелых уголовников, так и самых выдержанных, прошедших все испытания заключенных, становясь вскоре известной во всех уголках лагеря.

Пронесся слух, что Кровавый Метек ушел в другой блок, и нас вновь окружила толпа заключенных. Опять стал раз-

 

даваться лагерный жаргон, доступный в той или иной степени всем заключенным, и мы начали знакомиться с обстановкой.

Неслыханный режим этого блока настолько терроризировал его обитателей, что даже в его отсутствие они разговаривали шепотом и вполголоса, озираясь по сторонам. Из кого же состояла толпа людей, окружающая нас? В основном это были арестованные гестапо гражданские лица из различных стран Европы, подозреваемые или уличенные в связях с партизанами или в каких-либо действиях, направленных против «установления нового порядка в Европе». Здесь были французы, чехи, поляки, греки, югославы; особняком, отдельно, занимая противоположный угол барака, помещалась группа в 45 человек — немецкие евреи. Это были высококвалифицированные специалисты в различных областях науки и техники, привезенные сюда из гетто; они были разъединены со своими семьями и ничего не знали об их судьбе.

Странные обстоятельства их жизни были так необычны, что о них надо рассказать отдельно.

Примерно два месяца назад они прибыли сюда в большом сборном эшелоне евреев из Германии и Франции. Уже здесь, в Кракове, к ним была присоединена большая партия евреев из Польши. Прямо на железнодорожной платформе они были рассортированы — женщин и детей (до 5—6 лет) отвели куда-то в сторону, а мужчин, освободив от вещей, повели прямо в крематорий. До самого последнего момента они думали, что их ведут на обычную процедуру дезинфекции или в баню. Даже тогда, когда их заставили раздеваться на площадке перед крематорием, они не понимали того, что их ждет, хотя некоторые догадывались кое о чем. Набитые в газовой камере так, что невозможно было пошевелиться, только здесь, не видя никаких признаков предполагаемой дезинфекции и мытья, они поняли свою участь, но... было уже поздно! Закрытые герметически двери, сплошные стены и небольшое окно выше человеческого роста — вот, что они видели вокруг себя. Плач и стоны! Многие падали в обморок, в отчаянии, за-

 

дыхаясь, они давили друг друга, еще несколько минут — и все было бы кончено, но вдруг внезапно загремели болты открывающейся двери, и на пороге появился эсэсовец! Он вызвал по фамилии 45 человек и вывел их. Остальные были умерщвлены через несколько минут.

Оставленные в живых были одеты в первую попавшуюся одежду, выхваченную наугад из кучи, и отведены в блок №6. Перед этим им было объявлено, что, если хоть одно слово об этом будет произнесено кем-либо, они все будут немедленно уничтожены. Они молчали все время, не веря своему счастью. Но наше появление, странная и как будто необоснованная надежда на что-то, которую мы принесли с собой, заставили одного из них рассказать нам с Тарховым обо всем. Он говорил:

— Я знаю, что никто, кроме вас, не будет знать об этом.

Я спросил его несколько позже, почему же их оставили в живых. Он сам не знал или не хотел об этом говорить. Значительно позже, уже в Бухенвальде, я слышал о возможных причинах такого «чуда», но об этом далее.

Они говорили нам, что этот блок самый ужасный, что Кровавый Метек почти каждый день убивает людей, что он садист и мучает человека с каким-то любопытством и сладострастием. Они боятся с ним что-либо сделать, так как эсэсовцы к нему хорошо относятся и не пощадят никого.

Многому из того, что он рассказывал, мы стали свидетелями уже через несколько часов. Они жадно расспрашивали нас о том, что делается на фронте и когда Красная Армия освободит их.

Радостно и вместе с тем странно было видеть, что все надежды они возлагали только на Советский Союз.

— О! — говорили они. — Англичане и американцы — это коммерсанты. Им все равно, погибнем мы или нет.

А ведь среди них были также коммерсанты, купцы, богатые люди. Мы в глазах этих людей, потерявших всякую надежду, являли собой какую-то силу, вернее, были представителями той силы, которая единственная могла спасти их. Они еще и еще раз спрашивали нас: когда придет Красная Армия? Успеет ли? Мы ничего не могли им сказать.

 

— Да! — отвечали мы. — Немцам капут. Они будут разбиты, и, наверное, скоро. Их бьют уже сейчас. Может быть, не все спасутся, но все равно немцы поплатятся за это!

Я слышал, как мои товарищи, в частности Вася, оживленно что-то рассказывали группе заключенных. Он горячо убеждал их, что немцы всюду бегут, что еще немного — и все мы будем свободны. Какие-то эпизоды, в которых он фигурировал как главный герой, уничтожающий сотни немцев, производили необычайное впечатление.

Его хлопали по плечам; победно улыбаясь, он посматривал в мою сторону, я кивнул ему головой: что ж, именно это нужно было рассказывать этим запуганным людям.

— Ахтунг! — услышали мы сигнал опасности в разгар разговоров. Опять все бросились по нарам. Мы также начали занимать свои места. Широкие нары на пять человек в четыре этажа были довольно удобно сделаны и давали возможность вытянуться в длину.

Среди мертвой тишины мы услышали шаги. На пороге появился Кровавый Метек. Он обвел взглядом барак и, удовлетворенный тишиной, скрылся в своей комнате.

— За супом!

Несколько человек, очевидно, выполняющих обязанности носильщиков бачков, вышли. Шрейбер, которого мы уже видели вначале, стал разливать суп. Литр супа из свеклы — это был ежедневный рацион заключенных. Мы также уже знали, что вечером дадут хлеб.

Все занялись едой. Я забыл рассказать, что во время нашего разговора со старожилами мы узнали, что в этом карантинном отделении лагеря блок №6 является особым карантином: здесь находились несколько десятков человек, больных брюшным тифом, и поэтому этот барак был изолирован от остальных. Странно выглядел этот карантин по сравнению с обычным лагерным карантином, куда привозили новых заключенных. По-видимому, немцы вкладывали совсем иное содержание в слово «карантин» для блока №6.

Подходил вечер, мы располагались на наших нарах, обмениваясь впечатлениями. Время от времени к нам на

 

нары поднимался какой-либо старожил барака с сообщениями или вопросами. В бараке появились двое заключенных с сумками через плечо. На сумках был виден красный крест. Они подошли к нашим нарам.

— Здравствуйте, товарищи! — по-русски сказал один из них. Он говорил с небольшим восточным акцентом, и его слегка скуластое лицо с любопытством было обращено к нашим нарам.

— Мы врачи, — сказали они. — Один узбек, другой русский. Живем в бараке номер двенадцать и выполняем обязанности санитаров. Нам разрешают делать перевязки и наблюдать за санитарным состоянием бараков. Правда, это только для формы. Вы сами видите: что здесь можно сделать? Немцы, вместо того чтобы изолировать больных, намеренно кладут их среди здоровых.

Они вкратце рассказали о себе: оба — военные врачи, были взяты в плен в 1942 году. После годового сидения в лагере военнопленных они были заключены в карцер и отправлены в Освенцим за участие в организации массового побега из лагеря. Побег не удался. Часть участников были расстреляны, а их как врачей после избиения привезли сюда.

Это были первые русские, наши, которых мы увидели в Освенциме. Они сидели у нас на нарах почти час. Мы рассказывали им о себе и расспрашивали о лагере.

— Где же здесь наши? — спросил я их.

— В бараках 12, 13, 14, 16 — тоже с иностранцами. Военнопленных очень мало, больше осужденных, сидящих за подозрение в связи с партизанами.

Узбек Гадтинов и русский Вострецов повторили нам историю гибели 10 тысяч советских военнопленных в 1942—1943 годах.

Вострецов, воспользовавшись тем, что его товарищ был занят разговором с нашими, наклонился и сказал конфиденциально:

— Товарищ майор, здесь, в бараке номер шестнадцать находится наш генерал, фамилия его Карбышев, он довольно плох и просит привести к нему кого-нибудь из на-

 

ших командиров. Я, может быть, смогу устроить вам возможность прийти к нему в барак и переговорить с ним.

Наш генерал! Это сообщение взволновало меня. Я слышал раньше, что немцы нескольких наших генералов, взятых в плен, держат отдельно, где-то в особом лагере. Почему же Карбышев оказался здесь?

Я попросил врача поскорее устроить мне встречу с генералом. Он обещал, но предупредил, что это очень сложно и рискованно, потому что существует строжайший запрет посещать чужие бараки, тем более это касалось нашего барака-карантина.

— Помните угрозы со стороны начальников блоков, ретиво исполняющих приказы эсэсовцев.

Об этом могли узнать эсэсовцы, и тогда крышка! Ничто уже не могло спасти провинившегося.

Нужна была соответствующая подготовка.

Он предупредил меня также, чтобы я никому не говорил о Карбышеве. Его оберегали и не давали попадаться на глаза эсэсовцам.

О нем, конечно, знали в комендатуре Освенцима, как знали обо всех, кто чем-либо выделялся. Но среди десятков тысяч арестованных, одетый так же, как и все, он был незаметен, и только специальные указания сверху, а не произвол отдельных эсэсовцев и лагерных администраторов, от которых его и оберегали, могли представлять для него угрозу.

Наступил вечер. Нам выдали хлеб — буханку на 10 человек, это составляло около 200 граммов на человека. Мы не успели его съесть, как нам было приказано приготовиться к вечерней поверке. Подготовка заключалась в том, что все должны были лечь на нары, свесив головы за край.

Оригинальное зрелище представлял в этот момент барак: четыре ряда стриженых голов! У дверей вытянулись шрейбер, еще два каких-то арестанта с повязками, оказавшиеся уборщиками барака, хотя никогда они не убирали его, и Кровавый Метек, стоявший особняком.

Команда «Ахтунг!» — и все замерли. Вошел солдат-эсэсовец. Он принял рапорт Кровавого Метека и стал обходить

 

нары, считая головы. У наших нар он остановился и с ухмылкой сказал:

— А, русский большевик!

Кровавый Метек шел за ним на цыпочках с подобострастной улыбкой на лице.

На этот раз все обошлось благополучно, и эсэсовец удалился. Уже никто не мог покидать своих нар и передвигаться по бараку.

Следующий день начался в 6 часов утра. Опять поверка, прошедшая, однако, не так гладко, как вчера: двое французов были избиты палками за слишком громкий разговор, по мнению шрейбера, перед поверкой. Наказывал сам Кровавый Метек. Он был в хорошем настроении, как говорили старожилы, и ограничился только 25 ударами палок каждому.

Днем опять появились врачи (или санитары, как их здесь называли). Вострецов подошел ко мне и, отведя в сторону, сказал, что вечером, возможно, он сумеет меня провести к Карбышеву.

Безусловно доверяя Ильину, я рассказал ему о вчерашнем разговоре с врачами. Его заинтересовало и взволновало это сообщение.

Наступил вечер, я с нетерпением ждал прихода врача. Он явился незадолго перед поверкой с одним из живущих с ним в блоке санитаром, как он сказал, тоже бывшим военнопленным, но после побега жившим в одном из сел около Минска и захваченным немцами для отправки в Германию в качестве гражданского лица.

— Пока мы будем ходить к Карбышеву, он заменит вас в бараке при поверке. Немцы считают здесь у вас только головы, и поэтому ничего не должно случиться, — сказал он.

Он принес арестантскую куртку, я надел ее, и мы вышли из барака.

Барак Карбышева был одним из последних, и нам пришлось пройти мимо ряда других бараков. У некоторых из них прямо перед дверями лежали горы обнаженных трупов.

— Что это? — спросил я у врача.

 

— Это умершие за ночь и за сегодняшний день. Их после поверки увезут из лагеря.

Наконец мы вошли в барак. Он был таким же, как и наш. Но вместо нар вплотную друг к другу стояли трехэтажные деревянные койки. Все они были заполнены людьми. Причем на первом этаже лежали по два человека на койке, головами в разные стороны. В самом углу барака на нижней койке лежал седой человек, коротко остриженный, с седой щетиной на лице. Его утомленное лицо носило следы сильных и острых переживаний. Он лежал тяжело дыша, глубоко задумавшись. У него было крупное, с решительными складками, волевое лицо. Несмотря на то, что этот человек был, видимо, сильно болен, он сохранял остроту и бодрость взгляда. Мы подошли к койке, и он вопросительно посмотрел на врача.

— Товарищ генерал-лейтенант, я привел майора, о котором вам говорил. Вы будете говорить с ним, а я понаблюдаю за окрестностями. — Врач отошел в сторону в проход и заговорил с кем-то из заключенных.

— Садитесь ко мне на койку, майор, — сказал Карбышев. — Вот уже почти месяц, как я все время лежу. У меня распухают ноги. Вероятно, подводит сердце, и вообще... — он не закончил, подернув плечом с усталой улыбкой. — Ну, расскажите мне, как вы сюда попали.

Я коротко рассказал ему о себе. Он оживился немного, когда узнал, что я из Москвы.

— Оказывается, мы с вами почти соседи, — сказал он. — Это очень хорошо. Здесь очень немногие знают обо мне, кроме гестапо, конечно, — добавил он, усмехнувшись. — Если вы москвич, вы могли слышать мою фамилию. Перед войной мне приходилось читать лекции в Политехническом музее, в частности последняя лекция моя была о линии Мажино.

Я вспомнил: в 1941 году я действительно был в Политехническом музее на лекции генерал-лейтенанта Карбышева о линии Мажино. Я вспомнил подтянутую фигуру моложавого генерала. Его вид сегодня здесь мало чем напоминал то, что запомнилось мне. Однако даже сейчас, несмотря

 

на лагерную одежду и тяжелое состояние, он выделялся своим подтянутым видом. Он начал говорить о мелочах лагерной жизни. Я чувствовал на себе его внимательный, изучающий взгляд. Было ясно, что он не хочет сразу говорить со мной о том, что его заботило и волновало. В этот вечер я так и не услышал от него о самом главном. Подошел врач и увел меня.

В течение трех месяцев, которые я с некоторыми моими товарищами провел в Освенциме, до перевода в Бухенвальд, мы часто, почти через день, встречались с Дмитрием Михайловичем Карбышевым. Тот же врач устраивал мне эту возможность, иногда участвуя в наших беседах.

Уже через несколько дней я узнал у Карбышева все подробности событий, бросивших его сюда, в концлагерь. Он рассказывал об этих событиях медленно, совершенно спокойным тоном, так, как будто вокруг нас не было этой зловещей обстановки и он не являлся жертвой того, что произошло. Он считался крупнейшим военным авторитетом в области фортификации, имел ученую степень доктора военных наук и был профессором одной из военных академий. За несколько лет до начала войны он выехал в пограничную зону по особому заданию. Задание было выполнено, и Карбышев 22 июня 1941 года утром хотел вернуться в Москву.

Вероломное и внезапное нападение немцев и прорыв границы в этом районе помешал ему вернуться. Он остался и принял участие в обороне. Однако необходимость возвращения вынудила его сделать попытку прорваться в Москву. Попытка была неудачной, и он со своим адъютантом и машиной был захвачен немцами. С ним обращались вначале вежливо, держали отдельно от других военнопленных в одном из лагерей. Уже через несколько дней немцы, по-видимому, узнали, кто находится у них в руках, и повезли его в Берлин, где в течение двух недель, окружив его комфортом, пытались склонить к сотрудничеству. У него была короткая встреча с Герингом, который повторил предложение, сопровождая его всякого рода обещаниями. Во всех случаях Карбышев категоричес-

 

ки отказывался вступать в какие-либо переговоры и сообщать какие-либо сведения. Наконец его перестали беспокоить. Через несколько дней после последней попытки убедить его, ночью он был перевезен в один из лагерей для военнопленных офицеров. Здесь с первых же дней он стал пользоваться огромным авторитетом и уважением не только у наших командиров, но и среди английских и французских офицеров. Во время бесед он открыто и решительно высказывался против какого-либо использования командиров на работе, поддерживал бодрость у ослабевших товарищах и веру в неизбежный разгром немцев. Он не допускал вначале мысли, что немцы смогут нарушить все требования человеческой морали и международные законы и правила обхождения с военнопленными, он не знал, что в это время уже тысячи советских солдат и командиров погибли в лагерях в результате чудовищного режима уничтожения.

Однако очень скоро ему пришлось убедиться в звериной сущности немцев. В конце концов — это было через месяц — его перевели в другой лагерь, где продержали год в условиях почти полной изоляции. И здесь он продолжал, при всяком удобном случае, выражать немцам свой протест и презрение.

В 1943 году была сделана еще одна попытка принудить его к работе у немцев. Он отказался говорить с немецким высшим офицером, приехавшим специально в лагерь для беседы с ним. Озлобленные таким упорством и стойкостью, немцы поздно ночью вывели его из лагеря и отправили в Освенцим.

Он сразу же был помещен в барак для больных, где все должны были лежать голыми, без одежды. Его форму унесли и взамен, несколько позже, бросили ему грязную лагерную форму. Он пробовал протестовать, но как бы в ответ на это ему был выколот номер на руке, и начальник объявил, что с этого момента он политический заключенный, а не военнопленный офицер.

Ровно через три дня после того, как я услышал от него этот рассказ, мы, вся наша группа, была подвергнута такой

 

же процедуре. Еще утром многие обратили внимание на то, что готовится какая-то новость для нас.

Кровавый Метек при утренней поверке, получил какие-то указания эсэсовца, который при разговоре упомянул: «Русские — кригогефангенс». Это могло касаться только нас. Шрейбер и уборщики барака время от времени посматривали на нас и о чем-то переговаривались. Попытки разузнать, в чем дело, не дали результатов, так как уборщики молчали, а к шрейберу не стоило обращаться.

Часов в 12 в барак вошли эсэсовцы во главе с офицером. Все насторожились. Кровавый Метек стремглав бросился к офицеру и, вытянувшись, слушал его приказания. Затем он повернулся к нашим парам и крикнул:

— Русские военнопленные, выходите строиться! Мы начали слезать с нар и строиться в проходе. Офицер-эсэсовец, обращаясь к одному из солдат и показывая на нас, что-то начал говорить. Выслушав его, тот обратился к нам с речью:

— Вы, русские военнопленные, сегодня уже не будете военнопленными офицерами и солдатами. Вы объявляетесь политическими арестантами, — он употребил название, с которым мы потом часто встречались, — политише шутцхефлинг. — Вы такие же, как и все! — он показал при этом на нары. — Если мы услышим одно только слово против германского государства и если кто-либо нарушит правила лагеря — ему будет немедленная смерть. Все вы большевики и скажите спасибо, что вы живете здесь.

Все это он говорил на невероятно ломаном русском языке, однако все было понятно всем. Он открыл папку и выкрикнул фамилию и номер. Вася, вздрогнув, ответил:

—Я.

— Выходи!

Слушая его речь, мы не сразу заметили, что делали другие солдаты. Между тем одни из них разложили на печке какие-то флаконы и бумагу, другие стояли с автоматами в руках и угрожающе смотрели на нас.

— Иди сюда! — крикнул переводчик.

Вася вышел из строя. Схватив его за руку, переводчик

 

толкнул его к печке. Завернув Васе левый рукав, солдат стал ему что-то выкалывать каким-то острым предметом. Закончив, он снял отпечаток его пальца на лист бумаги. Все это заняло лишь несколько минут, и переводчик толкнул Васю в строй. С расстроенным и злым лицом Вася встал на свое место.

В течение 10—15 минут были заклеймены почти все. Случайно или намеренно Тархов, Ильин и я были оставлены последними.

Дошла очередь до Тархова. Он услышал свою фамилию и стоял, не двигаясь. Один из эсэсовцев угрожающе направил на нас автомат. Тархов пожал плечами и вышел вперед, вслед за ним я услышал свою фамилию.

В руках у солдата был ланцет с тушью. Посмотрев на лист бумаги, где была моя фамилия, он быстро выколол у меня на руке номер 188039 и снял оттиск большого пальца.

Последним был Ильин. Он возвращался на свое место, не глядя ни на кого. Он стоял рядом со мной, опустив глаза на кровоточащий номер. Я был рад, что он не смотрит на меня. Боль — не физическая, хотя и было больно, — и стыд — вот что, вероятно, мы могли прочесть в глазах друг друга.

Закончив свое дело, эсэсовцы ушли. Кровавый Метек также вышел из барака, а мы вернулись на свои места. У всех были близкие номера: у Ильина — 188014, у Тархова — 188040.

— Заклеймили, как скотину, — с горечью и озлоблением говорили ребята.

— А что вы могли сделать? — успокаивали их. Обращаясь ко мне, Вася сказал:

— А я думал, товарищ майор, вы, как в бане, скажете: «Не давать выкалывать себе номера, товарищи!» Мы бы поддержали вас. Да нет уж, — закончил он, — здесь не помогло бы, на этот раз пошли бы прямо в крематорий.

Действительно, в этом гигантском механизме для уничтожения людей всякое, даже пассивное, сопротивление и протесты могли дать только один результат — спокойное уничтожение протестующих.

 

В течение двух недель после этого эпизода мы продолжали находиться на положении выдерживаемых в карантине, проводя время в бараке или около него, и не выполняя никакой работы. Бесконечные разговоры и знакомства с самыми разнообразными людьми, наблюдения за лагерной жизнью постепенно вводили нас в курс дела относительно условий, в которых мы находимся.

Огромный лагерь, заполненный десятками тысяч людей, находился в полной изоляции от внешнего мира. Мы узнали, что немцы даже при желании не могут занять такое огромное количество людей продуктивной работой. Только часть пленных они могли использовать таким образом, а остальные тысячи и тысячи заключенных были брошены на бесполезный труд с единственной целью — как можно скорее вымотать их физические и душевные силы.

Мы видели через проволочное ограждение огромную территорию напротив нашего лагеря, где были разбросаны недостроенные бараки и где копошились сотни заключенных, копая канавы, расчищая территорию и строя бараки.

Одна рабочая команда в тысячу человек, постоянно обновляемая, работала по разборке и сортировке металла на огромном кладбище сбитых самолетов, расположенном в 5—б километрах от лагеря и находящемся в лагерной зоне.

Какая-то часть заключенных из старого лагеря Аушвиц работали на заводе синтетического каучука, однако мы их никогда не видели, да и не могли видеть.

И уж совсем бессмысленную работу, которую немцы, в своем стремлении подавления людей, заставляли выполнять возможно большее число заключенных, — это укатка и выравнивание лагерных дорог и всякого рода работы по благоустройству территории лагеря. Как правило, все сделанное накануне уничтожалось на следующий день и снова воспроизводилось.

Две недели карантинного режима прошли без особых событий, если не считать того, что каждый день в бараке по вечерам проводились экзекуции над «провинившимися» заключенными. Эти экзекуции производил или сам Кровавый Метек, или кто-либо из его свиты под его наблюдением.

 

Причиной были обычно громкий разговор после отбоя, замеченный огонек папиросы или что-либо в этом роде.

Наша группа жила в углу барака своей жизнью. Инстинктивно мы держались все вместе. Как это ни странно, Метек избегал трогать нас и, как правило, не смотрел в нашу сторону. По вечерам в нашем углу обычно собирались заключенные, в основном чехи и поляки. Они оживленно обменивались с нами всякого рода соображениями и предположениями. Многие рассказывали о своих злоключениях; много любопытных историй приходилось выслушивать от этих людей.

Было заметно, как наша группа, одетая в военную форму Красной Армии, державшаяся сплоченно и сравнительно бодро, как-то ободряюще действовала и на всех окружающих. Мне кажется, это обстоятельство играло решающую роль в той сдержанности, которую проявляли по отношению к нам Метек и его свора.

Утром, когда истекли карантинные три недели, всю нашу группу перевели в зону «D». Так называлась одна из рабочих зон Освенцима.

За день до нашего перевода я долго просидел у Карбышева. Было ясно, что в дальнейшем видеться с ним не придется. Перейти в рабочую зону ему не удастся, да это и не нужно было, так как могло подвергнуть его дополнительной опасности.

Вострецов считал, что им и дальше удастся держать Дмитрия Михайловича в бараке на режиме больного и что для него это сейчас самое главное. Смущала только скудность его питания, однако он говорил мне:

— Вас переведут в зону, где расположена лагерная кухня, оттуда нам доставляют пищу, может быть вы найдете на кухне кого-нибудь из наших и они будут подбрасывать сюда что-либо из пищи специально для генерала.

О многом переговорили мы в это последнее свидание. Как и прежде, он спокойно анализировал окружающую нас обстановку. Было удивительно, как он, путем строго логических размышлений, приходил к выводу о неизбежном поражении немцев.

 

— Жаль только, что мне не дожить до этого, — добавлял он, — трудно рассчитывать, что немцы отпустят меня живым. Впрочем, это и не так важно, важен результат, а в нем я уверен! Вы моложе и здоровее меня, вы можете дожить до конца войны. — На мою улыбку сомнения он также спокойно говорил, что у него в жизни было много, казалось бы, безвыходных положений, из которых он выходил живым. И с печалью добавил: — Если бы не сердце и возраст, я и теперь не разрешил бы себе даже думать о смерти. Будете в Москве, повидайте моих и расскажите им все обо мне. Будьте человеком в настоящем смысле этого слова, а остальное приложится. Начало у вас неплохое.

Мне было радостно услышать это от него. Я считал Карбышева образцом для всякого.

Возвращаясь к своему прошлому, он рассказывал о нескольких эпизодах времен гражданской войны и о своей совместной работе с Фрунзе.

Тяжелая одышка по временам заставляла его надолго замолкать. Однако он снова начинал говорить или заставлял рассказывать меня.

Я вновь и вновь поражался этому человеку, который в обстановке, казалось бы, полнейшей безнадежности, тяжело больной, так спокойно говорил обо всем: о военной науке, любимых книгах, событиях прошлого. Он приводил примеры, как должен вести себя офицер, человек, понимающий чувство долга перед Родиной и товарищами. Мне казалось, что он сознательно рассказывает все это, как напутствие для будущих моих испытаний.

С тяжелым чувством я распрощался с ним... Дальнейшая его судьба мне стала известна лишь после моего возвращения на Родину.

На следующий день после перевода в рабочую зону нас в составе рабочей команды отправили на работу.

В 6 часов утра, едва мы успели помыться и съесть свои пол-литра супа, после поверки нас выгнали из барака и приказали построиться неподалеку от выхода из лагеря. В непосредственной близости от этого места мы увидели огромный оркестр, состоящий, как нам успели рассказать

 

старожилы лагеря, из первоклассных музыкантов, привезенных сюда со всех концов Европы.

В течение всего развода оркестр должен был без перерыва играть веселые марши. Страшно было наблюдать мрачные истощенные лица людей, проходящих мимо оркестра, и группы эсэсовцев, наблюдавших за разводом. Малейшее нарушение строя — и виновных немедленно сбивали с ног и избивали палками старшие по команде под крики и понукания эсэсовцев.

Весь день (12 часов) мы работали, роя канавы для канализации на новой территории лагеря, под бдительным наблюдением немцев с повязкой (надсмотрщиков) и конвоиров-эсэсовцев.

Время от времени раздавался свирепый окрик конвоиров или надсмотрщика и начиналось избиение кого-либо из заключенных, медленно или лениво, по мнению надсмотрщика, работающих.

Измученные и грязные, мы возвращались в лагерь в 6 часов вечера. Опять оркестр... и барак.

Однако это еще не было концом дневных «удовольствий», предстояла тяжелая и изнурительная процедура вечерней поверки всех заключенных Освенцима. Выстроившись у барака, мы ждали обхода эсэсовцев. Как правило, поверка, если не было никаких происшествий, продолжалась не менее чем 1—2,5 часа. Только к 9 часам вечера, попав в барак, мы могли получить пищу и подумать о сне. Уже не оставалось времени для разговоров и встреч. Мрачные, еле смыв с себя грязь, мы ложились на нары в ожидании следующего дня. Все было пока беспросветно.

Последующие несколько дней прошли в такой же работе. Мимо нас, работающих в канавах, проходили колонны заключенных, направляемых для аналогичной работы в другие концы отведенной под новый лагерь территории. Иногда это были женщины. Больно было смотреть на них. Одетые в бесформенные серые платья, в деревянных колодках, наголо остриженные, молодые и старые, они шли молча, искоса глядя на нас, не смея заговорить. Как-то одна из них, радостно улыбнувшаяся и обратив-

 

шаяся к нам с удивленным вопросом (удивление было вызвано, видимо, нашей военной формой), была сбита с ног огромной эсэсовкой, конвоировавшей колонну. После нескольких ударов резиновой палкой женщина была поднята своими подругами, и колонна молча двинулась дальше. Нам оставалось лишь скрежетать зубами в бессильной ярости.

Вечером этого дня лагерь облетела новость: двое из старых заключенных — поляк и француз, работавшие на складе, где сортировалась одежда и вещи сожженных, — убежали из лагеря. Рассказывали, что они сумели попасть в команду, разбирающую самолеты, и не вернулись с командой обратно. Слух этот шепотом передавали из уст в уста. Говорили, что это второй случай побега из Освенцима за всю его историю. Действительно, трудно было представить себе возможность побега: двойной ряд сплошной проволочной ограды на железобетонных столбах под током высокого напряжения, железобетонный пояс, уходящий в землю на два метра (для предотвращения подкопов), мертвая зона вокруг лагеря и, наконец, многочисленная прослойка осведомителей из числа уголовников и прочих отбросов, преимущественно немецкого происхождения, — все это делало побег почти неосуществимым. Тем не менее... Эта новость обрадовала нас. Значит, можно бежать!

Не имея возможности громко обсуждать это обстоятельство, мы обменивались многозначительными взглядами.

Не успели мы войти в барак, как огромную территорию лагеря облетели пронзительные звуки сирены.

— Тревога! — объявили старожилы. — Из-за побега.

На этот раз мы простояли на поверке около трех часов. Как назло, шел мелкий непрерывный дождь, и мы промокли насквозь. Мы видели, как группы эсэсовцев с блокальтестерами обходили бараки и пересчитывали заключенных. Только около десяти часов мы были отпущены и вошли в барак.

Через два дня весь лагерь был свидетелем трагического исхода побега. Как обычно, утром мы выстроились около

 

выхода из лагеря. Огромная масса рабочих команд не давала возможности видеть, что делается впереди, однако по рядам пронесся слух:

— Трупы беглецов находятся у ворот!

Наступила наша очередь, и мы, отбивая шаг, прошли через ворота под звуки оркестра. Справа у выхода, подпертые лопатами, стояли две скорчившиеся бесформенные фигуры, с распухшими, окровавленными, неузнаваемыми лицами. Это были позавчерашние беглецы, пойманные и убитые эсэсовцами.

Над ними висел плакат: «Hurra! Wiz wieder da! (Ура! Мы снова здесь!)»

Обычно при проходе через ворота раздавалась команда, и все заключенные снимали шапки перед стоящими эсэсовцами. На этот раз это приветствие мяы отдавали молча, как последнее «прощайте!» убитым.

Эсэсовцы, очевидно, поняли символический характер этой процедуры, и на этот раз был отдан приказ:

— Шапки не снимать!

Идущая перед нами команда уже не сняла шапок, также вынуждены были поступить и мы.

Вечером после работы огромная толпа заключенных, согнанная на площадку в центре лагеря, была вынуждена присутствовать при повешении десяти заключенных. Они не были нам известны. Это были, как передавали более осведомленные лица, соучастники побега или подозреваемые в соучастии, а может быть, просто товарищи убитых, выданные лагерными осведомителями.

Мрачные взгляды и шепотом произносимые проклятия на всех языках ясно свидетельствовали о настроении заключенных.

Я не могу описывать это зрелище. Даже нам, привыкшим ко всякого рода злодействам немцев, было тяжело и мутно на душе.

Постепенно круг наших знакомых расширялся. Целые делегации заключенных разных национальностей посещали нас в бараке после работы в тот короткий промежуток времени, который оставался нам до сна.

 

Мы жадно расспрашивали их обо всем, в свою очередь рассказывая о себе и своих взглядах на дальнейшее. Несмотря на осторожность, которую диктовала нам обстановка, трудно было удержаться от соответствующих реплик по отношению к немцам и неизбежного их разгрома.

В один из таких вечеров нас посетили несколько человек из числа 10 тысяч русских военнопленных, которые были привезены в Освенцим в 1942 году.

Один из них, Демидов, старший лейтенант Красной Армии, рассказал, что их осталось всего 78 человек. Все остальные погибли в лагере в течение двух лет, вернее, были уничтожены путем систематически проводимых мероприятий — акций, как он говорил. Были случаи, когда целые партии рабочих команд внезапно увозились с работы в газовые камеры и уничтожались. Истощенные и полуживые, они не в состоянии были сопротивляться.

Очень многие погибли от эпидемий дизентерии и сыпного тифа, искусственно развитых в 1942—1943 годах.

Демидов упомянул о том, что несколько человек из их группы в последнее время работают в лагерной кухне подсобными рабочими, и я спросил, нельзя ли с их помощью доставать что-либо из пищи для генерала Карбышева, рассказав при этом о нем все необходимое. Мы горячо убеждали Демидова в срочной необходимости помочь генералу.

Демидов обещал ночью выяснить обстановку.

На следующий день в четыре часа утра он разбудил меня, появившись в бараке вместе с одним из кухонных рабочих. Это был русский танкист Федя, как его называл Демидов. Они принесли с собой вареное мясо, маргарин и несколько луковиц. Для Освенцима это было целое богатство. После обсуждения было решено отправить продукты с командой ассенизаторов, которые имели право посещать лагерные зоны во время своей работы.

Только через три дня я получил через Федю коротенькую записку Дмитрия Михайловича, в которой он благодарил за передачу и просил быть осторожнее, не рисковать.

В течение нашего пребывания в Освенциме нам удалось еще несколько раз организовать передачи генералу.

 

О Карбышеве знали почти все заключенные, но, по молчаливому соглашению, никогда о нем не говорили, боясь привлечь к нему внимание. Радостно было слышать, как о нем говорили чехи, французы, поляки: «О! Это большой человек!»

Еще два транспорта голландских евреев были доставлены в Освенцим. Специальная платформа для железнодорожных составов была расположена недалеко от нашей зоны, и мы могли наблюдать за всей процедурой приема и «обработки», как говорили лагерные «деятели», привезенных. Мы видели, как из вагонов, под оглушительные крики и лай собак, выгружались евреи и на платформе росла груда вещей, отобранных у них: чемоданы, узлы и пр. Здесь же на платформе производилась сортировка людей, в результате которой небольшая группа (несколько сотен) молодых мужчин и женщин, отводилась в сторону и отправлялась, видимо, в одну из лагерных зон.

Остальные несколько тысяч человек, в том числе много детей, строились в колонну и под конвоем медленно направлялись к крематорию.

Какие-то люди в полосатых робах возились с вещами на платформе и в вагонах. Вокруг стояло оцепление эсэсовцев.

Позже мы узнали, что это была так называемая зондеркоманда (особая), набираемая в основном из числа молодых и здоровых евреев и уголовников. В обязанности зондеркоманды входило: прием и отбор привозимых людей, предварительная сортировка вещей, обслуживание крематория, словом, вся черная работа, связанная с этой чудовищной «фабрикой» смерти.

Зондеркоманда, состоявшая из тысячи человек, комплектовалась только на три месяца. По истечении этого срока всю команду (жили они в отдельном изолированном помещении) увозили в крематорий и сжигали. На следующий день набиралась новая команда. В качестве платы за выполняемую работу им разрешалось из отобранных предметов брать любые вещи и продукты в любом количестве.

Обреченные на верную смерть, они топили ужас и свое бессилие в пьянстве и кутежах. Никто им не мешал.

 

Кое-что перепадало и лагерной администрации. Мы наблюдали, как после транспорта по вечерам в комнатушки при бараках, где жили блокальтестеры, писари и прочая обслуга, проносились банки консервов, буханки белого хлеба, бутылки, пачки сигарет. Иногда в этих помещениях в качестве гостей появлялись эсэсовцы. По ночам шло пьянство, мы слышали дикие крики и пение.

Мы были свидетелями еще одного необычного события, которое всколыхнуло лагерную жизнь.

Ночью в зону, соседнюю с нашей, была доставлена партия румынских цыган. Около 2,5 тысячи.

Пестрая толпа мужчин, женщин и детей подошла к ограждению, и через проволоку они стали рассказывать нам о себе и расспрашивать нас о лагере. Как это ни странно, эсэсовцы на вышках совершенно не мешали этому общению. Почему?! Нам стало ясно это на следующий день.

Уже поздно ночью, после отбоя, мы проснулись от криков и плача детей. Были слышны командные выкрики, затем автоматные очереди и шум автомобильных моторов. Это продолжалось около двух часов. Потом все смолкло.

Утром, выйдя из барака, мы увидели пустой лагерь! Только от барака к бараку с плачем бегал пяти-шестилетний курчавый цыганенок. Барачные «деятели» молча наблюдали за ним...

Дым над крематорием и уже давно знакомый запах не оставляли сомнений в том, что произошло этой ночью.

Вернувшись с работы, мы узнали подробности. Ночью, внезапно окружив бараки, рота эсэсовцев выгнала из помещений всех цыган, погрузила в автомобили и... увезла в крематорий. А утром из мусорного ящика вылез уцелевший цыганенок, куда, спасая ему жизнь, быть может, спрятала его мать во время паники, сопровождавшей погрузку.

Прошло еще два дня, и лагерь вновь был заполнен. По каким-то соображениям, сюда из других зон было переведено несколько тысяч женщин. Первая же наша попытка подойти ближе к ограждению, чтобы завязать разговор, была встречена автоматной очередью с вышки. Оставалось только обмениваться знаками. Самое трагичное за-

 

ключалось в том, что среди женщин кое-кто из наших узнал своих близких. Гибель цыган вселяла страх за них и заставляла предполагать самое худшее...

Худые, изможденные женщины с отчаянием на лицах бродили по лагерю под окрики надсмотрщиков. Мы видели, как весь лагерь за что-то был наказан стоянием на коленях в течение нескольких часов и как эсэсовки, прохаживаясь по рядам, беспощадно били по головам тех, кто шевелился или пытался разговаривать.

Вдруг мы услышали страшный крик: две женщины, внезапно вскочив с колен, бросились к проволочному ограждению и схватились за него обеими руками. Конвульсивно вздрагивая, они повисли на нем, мгновенно убитые током. Мы видели, как горела на них одежда. Эсэсовцы на вышке даже не успели выстрелить.

Плач и истерические крики раздались среди женщин. Эсэсовки забегали между рядами и заработали палками. Две несчастные жертвы, медленно сгорая, висели на проволоке, пока не был выключен ток.

Окаменевшие, стиснув зубы, мы вынуждены были смотреть на это зрелище.

Только через несколько часов были убраны трупы двух неизвестных нам женщин, которые предпочли смерть позору и издевательствам эсэсовцев.

Нас продолжали водить на работу — рыть канавы. Грязная и изнурительная работа в обстановке полной безнадежности и дикого произвола эсэсовцев и их прислужников угнетала нас с каждым днем все больше и больше. Самое худшее заключалось в том, что мы постепенно теряли в весе, превращаясь, по лагерной терминологии, в так называемых «доходяг». Мы уже знали, что каждый месяц лагерная администрация устраивает день «чистки» лагеря, когда совместно с лагерными врачами они обходят ряды построенных заключенных, отмечают всех явно нетрудоспособных, больных и совершенно истощенных — для последующей отправки в крематорий.

Такая участь в ближайшем будущем могла ожидать каждого из нас. Тем более что, очевидно, по специальному

 

распоряжению, для нашей группы назначалась самая тяжелая и грязная работа.

Наступил день «чистки». Наш барак не был выведен на работу. Все находились в напряженном состоянии. Наиболее истощенные, сравнивая себя с остальными, взвешивали свои шансы на жизнь.

В 10 часов утра весь барак был выстроен на площадке. Раздалась команда раздеться догола и сложить одежду у ног.

Показалась группа эсэсовцев в сопровождении целой свиты солдат и прочих прислужников. Медленно обходя ряды, они внимательно рассматривали каждого. Мы видели, как несколько человек были взяты из рядов и построены отдельно. Очевидно, это были обреченные на смерть.

Среди нас только двое могли обратить на себя внимание эсэсовцев ввиду крайней худобы и болезненного вида. Один из них — летчик Федя Комаров, молодой лейтенант.

Он был пленен после тяжелого ранения и так и не вошел в норму. Потеряв всякую надежду на что-либо хорошее в дальнейшем, он совершенно не следил за собой, выменивал свою пайку на махорку и довольствовался только супом. На все наши уговоры вести себя благоразумнее он махал рукой и отвечал:

— Все равно нам скоро крышка, по крайней мере не буду оттягивать неизбежный конец.

Несколько раз я отводил его в сторону и резко одергивал.

— Так поступают только трусы, — говорил я ему. — Неужели ты не понимаешь, что таким поведением помогаешь немцам? Надо мобилизовать себя и доказать, что с нами не так легко справиться. — Я приводил в пример Карбышева, 60-летнего старика, стыдил его, пытаясь подействовать на его гордость и самолюбие. Он соглашался со мной, обещал изменить свое поведение, но на следующий день вел себя так же. Сейчас он стоял рядом со мной, бледный, с напряженным лицом, ожидая, когда к нам подойдут эсэсовцы.

Худой, как скелет, он весь был разукрашен самой замысловатой татуировкой. Я только сейчас обратил на это внимание.

 

Наконец, благополучно пройдя мимо второго из наших и не выведя его из строя, группа эсэсовцев вплотную подошла к нам. Мы стояли молча по команде «смирно», ожидая, на кого падет выбор.

Остановившись около Феди, главный из них, очевидно, врач, внимательно смотрел на него и на меня. Стараясь сохранить спокойный вид, я искоса смотрел на Федю. Бледный как мел, он молча в упор смотрел на врача. Я видел, как дрожали кончики пальцев его вытянутых рук. «Еще секунда — и Феде конец», — думал я. Так, очевидно, думали и все рядом стоящие. Вдруг врач рассмеялся и, что-то говоря, жестом подозвал остальных, показывая на Федин живот. Все уставились на рисунок, смеясь и оживленно переговариваясь. Рассмотрев рисунок, врач двинулся дальше. Итак, Федя был спасен. Его спасла художественно выполненная порнографическая картинка, вытатуированная на животе, — она отвлекла врача на минуту, и этого было достаточно, чтобы тот не сделал рокового жеста. Машинально он двинулся дальше.

Еще несколько человек были выведены из строя, и обход кончился. Все отобранные под конвоем эсэсовцев были уведены в сторону главного выхода из лагеря. Больше мы их не видели.

Нас завели в барак. На этот раз мы уцелели!

— Ну,— говорили мы, окружив «кандидатов», Федю и Петра, — вы и дальше будете испытывать судьбу или, может быть, хватит одного раза?

Оба они молчали.

Вечером, лежа на нарах, мы обменивались впечатлениями о событиях этого дня. Нам было ясно, что, если так будет продолжаться, все мы постепенно будем отправлены на тот свет, как бараны, выбранные на убой. Надо было что-то предпринять.

Прежде всего надо было что-то сделать с питанием. Мы уже знали, что кое-кто, пользуясь знакомством с кухонными работниками или внутрилагерной прислугой, получал тайком лишние порции супа. Надо было через Демидова попробовать получать дополнительную порцию супа.

 

Обсудив все это, мы с Ильиным вечером же разыскали Демидова и изложили ему наши соображения.

— Ты должен выручить нас, — говорили мы ему, — иначе нам крышка. Многие уже доходят и скоро свалятся.

Мы знали, что это трудно и он рискует работой, если не головой. Однако это был его долг перед товарищами, и он это понимал.

— Хорошо, — сказал он, — попробую подбрасывать вам суп. Нужно только, чтобы кое-кто закрыл на это глаза. Это требует подготовки.

Через два дня мы уже получали ночью через боковой выход из барака ведро холодного супа. Это давало на каждого дополнительно по пол-литра супа, что в какой-то мере улучшало положение. За Федей я следил внимательно и заставлял его есть вместе с Ильиным и со мной.

Размышляя о нашей судьбе и перспективах, я ясно отдавал себе отчет в том, что все эти меры — пассивное сопротивление, которое способно лишь ненадолго оттянуть наш конец.

Ни один звук не проникал к нам из внешнего мира. Что на фронте? Где наши? Как развиваются события? На что мы можем рассчитывать?

При общении с заключенными других бараков мы не получали ответа на эти вопросы. Неужели в таком огромном лагере не найдется людей, знакомых с обстановкой вне лагеря?

Мы продолжали ходить в остатках военной формы и привлекать к себе внимание лагерных обитателей. Не может быть, чтобы с нами не попытались связаться наши люди, думали мы. Сами предпринять что-либо мы не могли, так как сразу напоролись бы на осведомителей.

Ближайшее же время показало, что мы были правы. Во время получасового перерыва на работе ко мне подошли трое заключенных из другой команды. Они работали рядом. Сделав вид, что они направляются в уборную, они остановились на минуту около меня в конце канавы.

Один из них, как оказалось, русский, двое других — чехи. Русский вполголоса сказал:

 

— Я приду к вам в барак сегодня вечером. Надо поговорить. Сделайте так, чтобы около вас не было подозрительных людей. Вы нас не знаете, а мы вас уже изучили. Ведь о вас много говорят, — сказав это, он ушел.

С нетерпением ждал я их прихода.

Вечером русский пришел один. Назвавшись капитаном Мишиным, он начал разговор о самых общих вещах: взаимные расспросы — откуда, каким образом попал в плен, в концлагерь, кто остальные, где семья и т.д. Еще несколько осторожных вопросов — и наконец:

— Ну, и что вы думаете делать? Умирать потихоньку?

— Над этим вопросом мы все ломаем голову, — ответил я. — Это малопродуктивное занятие! — Я хотел вызвать его на откровенность. — Однако ничего другого пока мы делать не можем. Мы слишком еще «зеленые» здесь.

— Да,— протянул он, — конечно. Я здесь с 1942 года. Мне многое известно.

— Например? — опросил я.

— Ну, например, что наши уже на территории Польши и немцы всюду отступают — это во-первых. Во-вторых, немцы постараются не оставить в живых ни одного заключенного в таких лагерях, как Освенцим, если дело у них будет плохо и наши подойдут близко.

— Да, это нам тоже ясно, — сказал я, — однако это все разговоры. Мы ждем, когда появятся признаки каких-либо дел. Я думаю, что вы можете быть со мною откровенным. Среди нас нет людей подозрительных и опасных, разве только нерешительные и не думающие, — добавил я.

Постояв немного молча, он наконец заговорил:

— В общем, мы обсуждали вопрос о привлечении вашей группы к той работе, которую мы здесь проводим. У нас здесь есть организация, в которую, кроме русских, входят несколько поляков, чехов и французов. Есть и немцы, бывшие коммунисты, сидящие в концлагерях с 1939 года. Мы готовим выступление, когда наступит удобный момент. Вот все, что пока я могу вам сказать. Сам я знаю из этой группы нескольких человек, и мне поручено предварительно переговорить с вами.

 

Я был взволнован и обрадован. Наконец что-то проясняется на нашем, до сих пор совершенно скрытом, горизонте.

— Вы можете быть совершенно уверены, что вся наша группа будет активно участвовать в любом деле, которое нам будет поручено, — сказал я.

— Мы были уверены в этом. Однако пока не извещайте об этом всех ваших. Нужно соблюдать самую строжайшую осторожность. Я думаю, с вами в ближайшие дни, поговорит еще один товарищ. Он вам скажет больше.

На этом мы расстались.

О нашем разговоре я сказал только Ильину. Нужно было видеть, как он обрадовался! Мы долго после этого шепотом обсуждали новость, наши возможности и меры, которые мы должны принять для конспирации.

На следующий день рядом со мной оказался какой-то незнакомый немец, маленького роста, вертлявый, с каким-то странным выражением лица. Работая, он все время поглядывал на меня, наконец, сделав мне знак, он отошел в самый конец канавы и начал усердно выбрасывать землю из траншеи, глубина которой была около 2,5 метра. Я стал рядом с ним и тоже принялся работать, закрывая его от взглядов других работающих и надсмотрщиков.

Он заговорил со мной на невероятной смеси русских, немецких и чешских слов, притом так быстро произносил их, что я с трудом понимал его. Попросив говорить медленнее, я наконец начал понимать его. Не упоминая о вчерашнем разговоре с Митиным, он сказал:

— Скоро Гитлеру конец. Нужно быстрее нам объединиться и уничтожить эсэсовцев. Нас здесь сотни тысяч, мы быстро расправимся с ними и пойдем навстречу красным. Я немецкий коммунист. В лагере с 1939 года, у нас все готово, вы бравые ребята, умеете обращаться с оружием, нам такие нужны. Вы готовы присоединиться к нам? Если да, то я вам расскажу подробней. Кто из вас самый авторитетный? С кем можно еще переговорить?

Он сыпал словами, сверля меня своими маленькими глазками, похлопывая по плечу и заговорщически подмигивая.

 

Я слушал молча, немного удивляясь несоответствию его внешности и поведения тому, о чем он говорил. Улучив минуту, когда он сделал паузу, я открыл рот, чтобы спросить его, в порядке подтверждения, знает ли он Митина, и сказать, что мы полностью готовы включиться в любое дело, направленное на освобождение. Но какая-то мысль остановила меня. Я ответил ему:

— Мы здесь люди совсем новые и многого не понимаем. Вас я тоже не очень хорошо понимаю. Может быть, у вас есть кто-либо, говорящий по-русски?

Он опять осыпал меня словами, горячо убеждая в том, что время не ждет и нужно, пока не поздно, расправиться с эсэсовцами.

— С теми, кто не с нами, будет тоже плохо. Значит, они за Гитлера! — сказал он.

Я не знал, что ему ответить. Какое-то недоверие все сильнее охватывало меня, и я искал повода закончить этот тягостный для меня разговор.

Наконец он выдохся и замолчал, ожидая моего ответа. Я опять повторил ему, что плохо понимаю его. Он досадливо дернул плечами и сказал:

— О, ты осторожный товарищ. Это правильно. Завтра я приду с русским товарищем.

После этого мы работали молча.

«Кто он? Неужели он от Митина?» — думал я. Надо было его спросить. А вдруг не от него? Почему он ни разу не произнес его имени — ведь он должен знать, что тот говорил со мной.

Возвращаясь с работы, я думал, что мне необходимо встретиться с Митиным и поговорить с ним. Я не знал, в каком он бараке. Может быть, он не сказал мне об этом сознательно.

Опять мы с Ильиным обсуждали этот эпизод, не зная, как его понять.

В течение двух дней я искал глазами в массе заключенных и в лагере Митина и не обнаруживал его. Куда он исчез? Может быть, мой разговор с немцем заставил их остерегаться нас? Я не знал, как объяснить все это.

 

На третий день, вечером, в бараке появился Митин. Подошел он ко мне не сразу. Предварительно переговорив по-приятельски с писарем и уборщиками барака, этими хозяевами нашего желудка и тела, он наконец сел около меня и поздоровался.

— А я жду вас, — сказал я ему. — Со мной говорил один немец о том же, что и вы, но я его плохо понял. Он удивленно посмотрел на меня:

— Тот, который должен был говорить с вами, был занят, с кем же вы говорили?

Я описал ему немца и передал приблизительное содержание разговора. Он побледнел и испуганно схватил меня за руку:

— Это провокация! Неужели вы этого не поняли и назвали меня? Ведь это обычный прием осведомителей эсэсовцев. Они таким образом выуживают из среды заключенных всех, кто может быть для них опасен хотя бы разговорами. Не может быть, чтобы это был кто-либо из наших. Большинство немцев здесь — это совершенно разложившиеся люди, эсэсовцы их давно купили, и они работают на них.

Теперь я понял, насколько я был прав, не назвав фамилии Митина.

— Я не назвал вас, — успокоил я его. — Мне он показался подозрительным.

Он облегченно вздохнул:

— Ну, вы молодец, иначе я в ближайшее время болтался бы на виселице. Здесь это не первый случай. Достаточно одного подозрения и доноса — и человек исчезает. Я завтра же покажу вам нашего человека, о котором мы говорили в прошлый раз. Могу сказать вам, что немцы, видимо, чувствуют какое-то брожение в лагере и принимают свои меры.

На следующий день нас неожиданно присоединили к команде, работающей на свалке старых самолетов. Огромная территория, в несколько квадратных километров, была заполнена грудами лома и остатками сбитых над Германией самолетов. С любопытством и волнением мы смотрели на

 

самые различные типы самолетов, начиная с гигантских бомбардировщиков (летающих крепостей) и кончая маленькими истребителями. Больше всего было первых. Мы увидели несколько наших истребителей и штурмовиков. Где те, кто на них летал?!

Наша работа заключалась в разборке самолетов, сортировке металла и погрузке его на железнодорожные платформы. Вся команда разбилась на небольшие группы, разошедшиеся по территории, которая имела много укромных уголков, где можно было спокойно работать, вернее — не работать, делая вид, что ты что-то делаешь. В одном из таких уголков мы, Ильин, Федя и я, устроились в тени бомбардировщика Б-29. В какой-то момент около меня оказался высокий широкоплечий заключенный лет сорока, с правильными чертами лица. Его худое лицо, серые глаза и упрямый рот, говорили о решительном характере. Обратившись ко мне, он тихо сказал:

— Давайте зайдем за крыло самолета и поговорим. Я догадался, что это и есть тот, о ком говорил Митин.

— С вами недавно говорил Митин, — начал он. Я подтвердил это. — Он мне сообщил, что вы понимаете обстановку и готовы включиться в наше дело. Я не буду распространяться, постепенно вы узнаете все. У нас здесь, в Освенциме, существует организация, которая объединяет всех, кто еще не совсем забыл о свободе, Родине и хочет бороться, а не умереть, как покорное животное. Пока готовимся и собираемся с силами. Нам известно, что вы подружились с Карбышевым, это для нас лучшая аттестация. Между прочим, он до сих пор жив, потому что мы следим за ним и не даем его в обиду. Наши люди есть всюду, в том числе и в санчасти лагеря. Его будут держать на постельном режиме и не пускать на работу. Лагерная сволочь не смеет его трогать. Суп, который вы получаете дополнительно, — это тоже с нашего ведома.

Я спросил его:

— Что мы должны делать теперь?

— Пока очень мало, — сказал он. — Мы должны быть сейчас очень осторожны. Мы узнали, что немцы что-то

 

чувствуют. Вы будете знать только меня и Митина. Через вас мы будем держать связь с вашей группой. Он сказал, где я его могу найти в лагере.

— Обо мне никому ни слова. Меня зовут в лагере Витя Серый. Мы постараемся, чтобы вас не очень мучили на тяжелой работе. Насчет пищи тоже подумаем. Как ваши люди? — спросил он. — Все ли надежны?

Я ответил, что в смысле выдержки и серьезности я могу ручаться пока только за немногих. Мне хотелось узнать больше, но я понимал, что у меня еще нет достаточных прав на полную откровенность.

— Пока подготовьте ваших людей. Напомните им, что мы существуем и не спим. Важно, чтобы вас не разъединили и не разбросали в лагере по разным отделениям. У нас, правда, есть связь со всеми отделениями, но так нам будет труднее. Кстати, я слышал, что вам удалось сохранить право носить военную форму, — как это произошло, мы тоже слышали. Однако это имеет и плохую сторону: на вас обращают внимание, а для нашего дела лучше, если вы будете такие же, как и все, обезличенные арестанты.

Я призадумался: по-видимому, он был прав, однако так много связывалось с формой, которую мы носили с гордостью. Единственные в лагере, мы были такой притягательной силой! Наша форма заставляла всех, кто нас видел, думать о том, кто идет к нам с востока. Мне казалось все время, что это имеет мобилизующее значение не только для нас, но и для других.

— Нам не хотелось бы снимать форму, но если это нужно для пользы, то придется, — сказал я.

— Я понимаю вас. В свое время я тоже переживал, когда надевал вот это, — ответил он — Ну, посмотрим. Мы обсудим этот вопрос.

В нескольких словах он рассказал о себе. Это был летчик, майор, командир эскадрильи. Был сбит в 1941 году. Прошел ряд лагерей. Бежал, был пойман и отправлен сюда. С Карбышевым виделся один раз, так как пробыл в карантинном лагере только один день, потом друзья перевели его сюда.

 

— Ваша группа для нас большое пополнение, — сказал он на прощание. — Ну, до скорой встречи. Пока подготовьте своих, — повторил он.

Мы распрощались, и он ушел в другой конец территории, к своей группе.

Однако вскоре произошли события, которые в корне изменили наше положение в лагере и будущее, навсегда исключив возможность новой встречи с Витей Серым.

Возвращаясь с работы, мы увидели, что напротив входа в лагерь на небольшом фундаменте установлен тяжелый станковый пулемет, направленный на вход. Около пулемета находился расчет — четыре человека. Такие же пулеметы стояли у входа в другие отделения лагеря. Было ясно, что пулеметы готовы открыть огонь в любую минуту.

Очевидно, немцы принимали меры на случай, если лавина заключенных попробует вырваться из лагеря. Да, наши друзья правы, говоря об осторожности!

Все мрачно смотрели на пулеметы, понимая, почему немцы принимают такие меры предосторожности. Я слышал, как около меня говорили шепотом:

— Наверно, у немцев уже трещит, вот они как боятся нас!

В бараке я подробно рассказал Ильину и Васе о встрече с Витей Серым. Васе я тоже доверял безусловно, хотя и приходилось иногда сдерживать его горячность. Я сказал Васе и Ильину, чтобы они рассказали двум-трем из лучших о существовании организации, не называя пока меня.

— Все должно выглядеть так, как будто вы сами услышали об этом от кого-нибудь. Самая сугубая осторожность в разговорах! — добавил я.

Прошла тяжелая ночь. Я долго не мог заснуть, размышляя о событиях последнего времени.

Утром по бараку разнесся слух о каких-то распоряжениях, которые ожидает блокальтестер относительно нашего барака. На работу нас не повели, и весь барак находился в напряженном ожидании.

После раздачи пищи раздалась команда «Смирно!», и в барак вошла группа эсэсовцев с писарями лагерной канце-

 

лярии. Блокальтестер получил какие-то распоряжения от офицера-эсэсовца.

Нас построили в бараке, и писари начали переписывать всех, составляя какой-то список. Для чего, никто не понимал. Составив список, они удалились. Загремели замки, и барак был закрыт. Я спросил нашего писаря:

— В чем дело?

Он шепотом ответил:

— Наверное, этап! Пока приказали запереть барак. Никого не выпускать и не впускать! На работу не водить. Так обычно делают перед отправкой.

— Куда? — спросил я.

Он пожал плечами и не ответил. Конечно, он не мог этого знать.

Весь день мы пролежали в бараке на нарах, обсуждая всевозможные варианты того, что нас ожидает.

Перед самым отбоем в дверях раздался шум, и в барак ввели большую группу заключенных — человек двести. Все с любопытством обступили новых. Это были наши, русские из Минска. Их только что привезли в Освенцим из минской тюрьмы. Это были партизаны или подозреваемые в связи с ними, захваченные фашистами в разное время, а также те, кого фашисты по тем или иным причинам арестовали в Минске и в белорусских селах.

Они еле стояли на ногах от голода и усталости. Многие вместо бинтов были обмотаны какими-то окровавленными тряпками. Некоторые выглядели лучше остальных и были лучше одеты.

Несмотря на измученный вид, они жадно расспрашивали нас и рассказывали о себе.

— Наши совсем близко от Минска, — говорили они. — Немцы бегут, мы слышали орудийные залпы. Наверное, Минск уже наш! Нас эвакуировали из тюрьмы ночью, неожиданно. Везли без остановок и почти не кормили. Многие умерли в дороге.

Это были первые новости из внешнего мира после нашего приезда сюда. Понятно, с каким любопытством мы их слушали.

 

Раздался крик блокальтестера, и мы разошлись по нарам. Вновь прибывшие стояли в проходе, ожидая распоряжений.

Опять появились эсэсовцы и писари. Поставив в проходе стол, они построили новых и начали уже знакомую нам процедуру: переписывали людей и выкалывали номер на руке. На этот раз составлялась еще что-то вроде анкеты на каждого.

За столом сидели заключенные-писари, а эсэсовцы стояли около них или прохаживались между рядами новых арестантов.

Мы уже знали, что среди писарей есть сочувствующие нам и что они в лагерной картотеке подделывают документы, чтобы запутать немцев и скрыть тех, кто по своим данным мог сразу отправиться в крематорий.

Перепись шла быстро. Мы лежали на нарах, молча наблюдая сверху за происходящим. К столу приблизились несколько человек, одетых и выглядевших лучше остальных. Один из них, высокий, с худым длинным лицом, обратился к писарю на ломаном польско-русском языке. Говорил он громким, уверенным тоном:

— Господин писарь, я попал сюда случайно. Я работал у немцев и за отличие был награжден медалью. Меня наградил сам гауляйтер. Прошу вас принять это во внимание и записать в анкете. Скажите об этом здешнему начальству.

Это заявление здесь, в обстановке ненависти к фашистам, прозвучало так странно, что мы все были ошеломлены. Мы видели, какими глазами смотрели на него все остальные арестанты.

Писарь, внимательно выслушав его, медленно поднялся из-за стола и спросил:

— Ну и что? Ты хочешь получить и здесь награду? Тогда получай! — Внезапно он развернулся и страшным ударом в лицо сбил его с ног.

Второй писарь, сидевший рядом, вышел из-за стола и, подождав, когда «награжденный» поднялся, таким же ударом снова сбил его с ног.

Нужно было видеть, какие довольные лица были у стоящих в рядах, да и нас у всех.

 

Подошел эсэсовец и спросил:

— В чем дело? Писарь ответил:

— Этот негодяй нагло врет. Он говорит, что неправильно попал сюда и что он невиновен.

Мы поняли, почему писарь умолчал о медали.

Конечно, в глазах эсэсовца в Освенциме такого рода претензия выглядела дикой. Эсэсовец протянул удивленно: «О! О!» — подошел к «герою», дрожащему и вытирающему кровь с лица, и ударил его резиновой палкой. Затем он поглядел на остальных. «Герой» уже не смог что-либо сказать и встал в ряд.

Я слышал, как кругом шептали:

— Вот здорово! Получил награду! Молодец писарь! А эсэсовец-то ничего не понял. Вот это номер!

Мы видели, как остальные из вышедшей группы «чистеньких» уже не решались обратиться к писарям и постарались незаметно смешаться с другими,

Перепись кончилась. Писари и эсэсовцы удалились. Барак был заперт. Вновь прибывшие начали размещаться среди нас.

Было уже около десяти часов вечера, и все укладывались спать. К нам на нары залез один из новых.

— Я из Минска, рабочий с завода, — он назвал какой-то завод. — Я вам вот что скажу, товарищи. С нами сюда попали несколько человек — это продажные гады. Они работали в тюрьме, и мы их все знаем. Когда фашисты эвакуировали тюрьму, их сунули в эшелон вместе с нами. Теперь они фашистам не нужны. Вы видели этих людей. Один из них работал у фашистов помощником следователя, он замучил моего брата, он вырезал у наших ремни из спины, на его совести десятки погубленных наших людей. Другие тоже похожи на него. По дороге мы с ними не успели расправиться, боялись, что нас всех перестреляют. Они всю дорогу грозили нам: «Вот приедем в Германию, там мы с вами посчитаемся». Они, наверное, думали что немцы их встретят с почетом, а попали вместе с нами.

 

Мы видим, какая у вас здесь обстановка. Если мы их оставим так, то они не успокоятся и начнут продавать всех, чтобы выслужиться. Если ночью вы что-нибудь услышите, не обращайте внимания. Мы поняли его.

— Это ваше дело, делайте, что нужно, только с умом, — сказал я. Все наши меня поддержали.

Мы уже начали засыпать, как услышали какую-то возню в углу, где расположились новые. Раздался страшный крик, очевидно, чем-то заглушенный, потом снова мы услышали шум, удары. В темноте что-то происходило. Опять крики, удары. Все лежали молча. Весь барак слышал, но молчал. Пауза — и опять крики.

Открылась дверь из комнаты, где спал блокальтестер, и он ворвался в барак.

— Кто кричал? — заорал он.

В углу слышалось какое-то всхлипывание. Блокальтестер зажег свет и подошел туда. С нижних нар к нему подполз, окровавленный, один из хорошо одетых.

— Ты кричал?

— Я! — ответил тот. — Меня убивают, господин начальник!

— Кто убивает? — спросил тот.

— Коммунисты, здесь все коммунисты, — дрожа, ответил он.

— Кто? Покажи! Тот стоял молча.

— Ну, кто? Покажи!

— Я не знаю, господин начальник. Уведите меня отсюда.

— Если ты не знаешь, значит, ты врешь! — закричал блокальтестер. — Если я еще услышу крик, я сам тебя убью! — С этими словами он ударил его ногой: — Полезай на нары и молчи. Завтра разберемся.

Блокальтестер ушел и закрыл дверь в свою комнату. Еще несколько раз мы слышали возню и приглушенные крики:

— Простите! Не избивайте! Меня немцы заставляли!

 

Мы слышали, как суровые голоса шепотом спрашивали:

— А моего брата помнишь?! А мою жену?! А такого-то?! — Они назвали несколько фамилий.

Наконец все стихло.

Утром, еще на подъеме, мы узнали, что «гадов» уже нет. Во время поверки, после предварительного подсчета, эсэсовцу было доложено, что четыре человека из новых умерли ночью от болезни. Трупы их, как положено, раздетые, были сложены у выхода из барака. Эсэсовцы, отметив общую численность живых и умерших, прошли по рядам, проверили и ушли, ничем больше не интересуясь.

Так закончилась позорная жизнь предателей. В бараке недолго комментировали это происшествие. Все понимали, что в этих условиях такая расправа с предателями, несмотря на ее жестокость, оправданна.

Предстоящий этап занимал всех, о нем знали почти все, хотя никто ничего не знал достоверно.

После раздачи пищи ко мне подошел барачный писарь и сказал:

— Там вас спрашивает из лагерной канцелярии один человек, хочет с вами поговорить. Хотите я вас выпущу из барака? — Он повел меня к дверям.

Снаружи стоял мой недавний знакомый — маленький остроносый немец с двумя какими-то здоровенными заключенными. Один из них, любезно улыбаясь, обратился ко мне на сравнительно правильном русском языке:

— Вы русский офицер. С вами уже говорил наш товарищ, — он показал на остроносого. — Вы знаете, что у нас здесь готовится?

Я кивнул головой и ответил:

— Да, я знаю этого товарища.

— Мы знаем точно, что весь ваш барак — семьсот пятьдесят человек — отправляют в другой концлагерь, вероятно, в Бухенвальд. Это очень плохой лагерь, очень плохой. Там вам всем будет капут. Мы можем сделать так, что вы останетесь, а вместо вас поедет другой. Если хотите, мы сможем оставить и несколько ваших товарищей. Скажите кого. Дайте нам их номера, только быстро.

 

Я ясно представил себе сложность и опасность создавшегося положения. Провокация продолжалась, и эти люди хотели, кроме меня, еще жертв. Очевидно, им нужно было представить эсэсовцам хорошо подготовленный заговор.

Как быть? На первый взгляд все выглядело естественно. Товарищи знают, что нас ожидает, и пытаются нас спасти; отказаться было бы подозрительным в этих условиях.

Остроносый похлопал меня по плечу и сказал:

— Быстро, быстро, а то мы опоздаем. — Он вытащил блокнот и карандаш и приготовился записать мой номер и номера, которые я назову.

Повернувшись так, чтобы закрыть свой номер от глаз «спасителей», я сказал:

— Спасибо, товарищи. Мне нужно поговорить со своими. Кроме того, я не помню номеров. Подождите меня, я скоро вернусь. — Я повернулся и ушел в барак, лихорадочно думая о том, как выпутаться из истории.

Все наши лежали на нарах. Я рассказал о случившемся Ильину. Возможный выход — это немедленно повидать Митина или Витю Серого и попробовать с их помощью парализовать действия провокаторов. Но как это сделать? Из барака никого не выпускают, а у входа стоят «спасители». Ильин взялся пробраться через другой выход из барака, откуда обычно выносили параши, найти кого-нибудь из них и все рассказать. При всех обстоятельствах мы решили отказаться от предложения. Правда, я не был уверен, что это поможет. При желании «спасители», очевидно, могли оставить любого из нас.

Я сказал ребятам, что, если меня будут спрашивать, говорить, что меня нет, и лег на верхние нары, укрывшись среди своих.

Не успел Ильин спуститься с нар, как вдруг раздался крик:

— Строиться всем в бараке с вещами!

В барак вошла группа лагерных полицейских с эсэсовцем во главе, и всех начали выстраивать. Один из них стал выкликать номера по списку. Проверив всех, они вывели нас и построили около барака.

 

Я видел наших «спасителей», они стояли в отдалении и выжидающе смотрели на меня. Я пожал плечами и сделал рукой отрицательный знак — мол, поздно уже.

Остроносый подошел к одному из полицейских и начал ему что-то говорить, показывая на наши ряды. Я видел, как полицейский поглядел на эсэсовца и отрицательно покачал головой. Поговорив еще немного, «спасители» отошли еще дальше и стали наблюдать за нами.

Можно представить, как мы были обрадованы такой счастливой развязке!

Эсэсовец прошел по рядам, подойдя к нашей группе, как всегда стоявшей вместе, он что-то скомандовал полицейскому.

— Русские в форме, выходи из строя! — крикнул тот. Мы вышли из строя и построились отдельно. «Неужели нас оставят и провокаторам удалось достичь своего? » — думал я. Остальные стояли, недоуменно переглядываясь.

Раздалась команда, и полицейский повел нас к небольшому бараку с трубами. Это была баня.

— Раздевайтесь, — скомандовал полицейский, — сейчас вас помоем.

Мы разделись и вошли в баню. Как обычно, вся процедура продолжалась не более пяти минут. Холодная вода и несколько капель жидкого мыла, налитого банщиком на голову каждого, — и мытье закончилось. Вышли мы в другие двери. После десятиминутного ожидания в помещение внесли носилки, на которых лежала груда старой арестантской одежды: белье, полосатые брюки и куртки без карманов и такие же полосатые шапочки-береты.

— Одевайтесь! — крикнул полицейский, который вошел с носилками.

Все стояли в нерешительности, не зная, где наша одежда и вещи, которые были у каждого, — платки, портянки, одна-две рубашки и пр.

Я подошел к полицейскому и спросил его:

— Почему нам не возвращают наши вещи, ведь нам оставили их? Мы не хотим надевать это. Верните нам нашу форму.

 

Он посмотрел на меня с усмешкой и ответил:

— Хватить вам гулять в форме. Эсэсовец приказал одеть вас, как всех, поэтому вас и привели сюда. Не хотите — пойдете в крематорий, я могу доложить эсэсовцу, он покажет вам форму!

Что было делать? На этот раз было ясно, что нас ожидает, если мы откажемся и будем настаивать. Все стояли молча в ожидании, слушая мой разговор с полицейским.

— Ну, что ж, товарищи, придется пока распрощаться с формой. Дальше будет видно. Думаю, что сейчас не стоит протестовать. А вещи? — спросил я полицейского.

— Вещи тоже останутся здесь,— лаконично ответил он, — на этап идут без всяких вещей.

Мы оделись. Итак, уже ничего не отличало нас от массы заключенных. Может быть, при условиях и обстоятельствах сегодняшнего дня это было к лучшему.

Переодетые, мы вышли из бани в сопровождении полицейского. Я видел вокруг себя мрачные, озлобленные лица товарищей.

— Добились своего, гады! — добавив еще несколько крепких слов, сказал Вася.

— Ничего, товарищи, — говорили мы с Ильиным. — Важно, как мы будем себя чувствовать и вести. А вещи — черт с ними! Не в первый раз терять!

Мы подошли к выходу из лагеря, где уже стояла колонна заключенных из нашего барака. Нас присоединили к ним.

Вся колонна направилась к железнодорожной платформе, куда прибывали эшелоны смерти. Нас ожидал состав из обычных товарных вагонов. Группами по семьдесят пять человек нас погрузили в вагоны, потом раздали хлеб — буханку на двоих и пакет тухлого плавленого сыра. Вагоны заперли. Опять прыжок в неизвестность! Опять новый этап в нашей жизни! Что ожидает нас впереди?!

— Ну, ничего, вряд ли будет хуже, чем в Освенциме, — утешали себя все.

Я промолчал о разговоре с провокаторами и о том, что они говорили о Бухенвальде. О том, что нас, видимо, везут в Бухенвальд, я уже успел сказать кое-кому из наших.