14. Освобождение

 

Еще несколько секунд слышался хруст веток под ногами удаляющихся эсэсовцев. Потом все смолкло. Мы стояли молча. Поляк уже не плакал, никто не шевелился.

Мы были свободны!

Очевидно, это не сразу дошло до сознания каждого из нас. Некоторые требовали, чтобы француз еще раз перевел и объяснил, что случилось, другие продолжали молча стоять в строю, хотя теперь уже никто и ничто не мешало нам делать все, что мы хотим. Лежащие метрах в 50 от нас немецкие солдаты не обращали на нас никакого внимания, хотя многие из них еще не спали и, очевидно, слышали все.

Мы увидели, как несколько человек наших товарищей направились к повозкам — там что-то еще оставалось, эсэсовцы взяли не все. Вася отправился туда же. Через несколько минут около повозок послышались спорящие голоса. Колесов и я подошли ближе и узнали у Васи, что на повозках лежит неполный мешок муки и небольшой мешок гречневой крупы. Остальное все барахло: тряпки, порванные плащ-палатки и т.п.

— Надо делить, — сказал Вася, — а то все заберут и нам не достанется.

Я подошел еще ближе к повозкам и увидел, что дележка уже началась. Один из французов оделял всех подходивших мукой и крупой, пользуясь консервной банкой в качестве мерки. Все стояли в очереди. Тряпки и плащ-палатки были использованы вместо узлов.

 

Не прошло и получаса, как на полянке разожглись костры. Разбившись на группы, как обычно, по национальному признаку, мы начали варить суп и кашу. Еще какая-то сдержанность чувствовалась у всех нас, разговаривали вполголоса, словно эсэсовцы еще находились рядом.

Колесов, Вася, Митя, Костя и я устроились у костра и с наслаждением грелись. В котелке кипел суп, в банке, которую раздобыли ребята, варилась каша. Отсутствие соли и жиров нас не смущало.

Небольшая полянка была заполнена нашими товарищами, все инстинктивно жались друг к другу.

Наконец все было готово, и мы с аппетитом поели. К нам подошли один из французов и поляк и обратились с вопросом:

— Что вы думаете делать дальше? Мы решили уходить.

— Куда? — спросил я.

Француз нерешительно указал куда-то в сторону.

— Ночью?— спросил я его снова. Он опять нерешительно пожал плечами:

— Мои товарищи хотят уйти отсюда поскорее. Мне было ясно, что ночью уходить в неизвестность нет никакого смысла. Куда идти? Где американцы? Опять попасть в лапы какой-нибудь бродячей группы эсэсовцев? Наша арестантская одежда красноречиво говорила, кто мы. Это было рискованно. Я поделился своими соображениями со своими товарищами, они согласились со мной:

— Поспим, а там видно будет.

Я перевел наш разговор французу и поляку, они отошли к своим. Поговорив немного у костров, они в конце концов начали устраиваться на ночевку. Была, вероятно, глубокая ночь, когда Колесов и я одновременно проснулись от орудийных выстрелов. Они раздавались совсем близко, казалось, совсем рядом стоит батарея. Начали просыпаться и прислушиваться другие. В стороне, где расположились немецкие солдаты, было тихо. Присмотревшись, я никого не увидел. Я встал и, сделав несколько шагов, убедился, что немцы исчезли. По-видимому, мы спали так крепко, что не слыхали их сборов. Возможно, они постарались сделать это без шума.

 

Выстрелы продолжались, и теперь стало ясно, что стрельба идет с двух направлений и что мы находимся, видимо, между американцами и немцами! Но где же те и где другие? Установить это было невозможно. Уже никто не спал, кроме наших ребят: мы решили пока не будить их.

Мы лежали, прислушиваясь к стрельбе. Она то усиливалась, то ослабевала. Так продолжалось, вероятно, часа два-три. Уже начало рассветать, когда совсем недалеко от нас, в 50—70 метрах, разорвался снаряд, за ним несколько снарядов разорвалось еще ближе. Мы растолкали наших ребят.

Колесов возбужденно говорил, сворачивая одеяло:

— Надо скорее уходить, глупо подставлять голову под снаряды теперь, когда мы наконец освободились.

Снаряды рвались кругом — то близко, то вдалеке, в глубине леса. Чьи это снаряды? Где американцы? Мы были совсем недалеко от опушки леса, и можно было попробовать разведать окрестности. Совсем близкий разрыв снаряда вызвал чуть ли не истерический припадок у Колесова.

— Давайте уходить, что вы сидите здесь, подставляете голову?! — кричал он на меня. — Я ухожу!

Однако он не двигался, бестолково переходя с места на место. Ребята вопросительно смотрели на него и на меня.

— Не разводите паники! — резко оборвал я Колесова. — Надо сначала выяснить, куда идти. У нас одинаковые шансы попасть под снаряды и здесь, и там, куда мы пойдем. Лучше сидеть на месте.

Мы видели, как начали собираться в других группах, однако они тоже не решались двигаться. Стало светло, снаряды по-прежнему разрывались недалеко, однако разрывы не приближались к нам. Во время одной из пауз между разрывами мы ясно услышали в отдалении пулеметную и автоматную стрельбу. Итак, идет бой, но с какой стороны американцы, установить было нельзя.

Опять к нам подошли представители, очевидно, старшие других групп. Обсудив положение, мы решили послать на опушку несколько человек для осмотра окрестностей и выяснения обстановки.

 

Четыре человека, в том числе Вася, пошли на опушку леса. Не успели они скрыться, как совсем близко начали раздаваться автоматные очереди, причем с той стороны, куда ушли наши разведчики.

Прошло несколько минут напряженного ожидания, прежде чем мы услышали голоса наших разведчиков. Вася сообщил, что дорога, проходящая за опушкой леса, простреливается, а по ту сторону дороги опять начинается лес — разобраться очень трудно. Однако следовало принимать решение. Стало уже совсем светло.

— Подождем еще немного и двинемся вдоль дороги по опушке, не обнаруживая себя, — предложил я своим. Несмотря на возражения Колесова — он предлагал углубиться в лес и там пока спрятаться, — остальные согласились со мной. Только группа поляков, после шумного спора между собой, собралась и углубилась в лес.

Все эти разговоры происходили под грохот разрывающихся снарядов, треск и шум падающих деревьев и веток. Иногда доносились автоматные очереди. Прошло около часа. За это время Колесов не давал нам покоя. Непрерывно болтая, он нервно ходил взад-вперед, предлагая то один, то другой вариант нашего направления. Наконец орудийная стрельба стихла, некоторое время мы слышали только пулеметные и автоматные очереди, затем прекратились и они.

Ну, можно двигаться, решили мы. Вытянувшись цепочкой, мы двинулись вдоль дороги, туда, где кончался лес и можно было обозреть окрестности с высоты нашего холма.

Опираясь на палку, которую смастерил мне Вася, я шел впереди, рядом со мною шел Вася, затем Колесов. Дальше двигались все остальные. Мы прошли, вероятно, не больше километра, как лес стал редеть. Кругом было тихо. Не задумываясь, я свернул на дорогу, которая, петляя, спускалась вниз, вдали внизу показалась деревня. Что-то горело там, были видны клубы дыма. Пройдя несколько шагов по дороге, за поворотом мы неожиданно увидели идущих нам навстречу редкой цепью солдат с винтовками наперевес. Необычная форма цвета хаки говорила о том, что это не немцы.

 

Значит, американцы! Радостное волнение охватило меня. Еще несколько шагов — и солдаты, очевидно, увидев, что мы без оружия, подошли к нам, оцепив нашу группу. Я остановился, за мной сгрудились остальные. Наконец солдаты подошли вплотную, один из них, удивленно и сочувственно глядя на нас протянул: «О! О!» — и, по-видимому, выругался в адрес немцев. Еще двое солдат подошли к нам; все вопросительно смотрели на нас.

— Концлагерь, русские, французы, поляки, чехи, солдаты и офицеры, — сказал я, показывая на себя и на других. Они поняли, радостно улыбаясь, они похлопывали нас по плечам, совали в руки сигареты.

Один их них, показывая рукой вниз на деревню, что-то говорил, было ясно, что он посылает нас туда.

— Американцы там, — говорил он, махая рукой.

Они двинулись дальше, мы же начали спускаться вниз к деревне.

Ну, теперь, кажется, мы свободны по-настоящему, говорили мы друг другу.

Отчаянная усталость охватила меня, я шел с трудом: лечь и лежать, ни о чем не думая, — вот что было мне нужно. Однако надо было двигаться. Мы медленно шли по дороге, приближаясь к деревне. Кое-где по обеим сторонам дороги, по полю, редкие цепи американцев двигались к лесу, откуда мы вышли. Наконец мы добрались до окраины деревни. Инстинкт, заставлявший всех нас держаться вместе, начал исчезать. Сначала, постепенно сворачивая в сторону, отделились французы, затем — поляки и другие, мы остались одни — пятеро русских.

— Ну, куда пойдем?— задал вопрос Вася. Колосов предложил:

— Давайте зайдем в ближайший дом, залезем куда-нибудь на сеновал, выспимся, а потом будет видно. Я не согласился с ним:

— Нужно найти кого-либо из американских офицеров, сказать, кто мы, и попросить помощи. Они обязаны помочь нам. Мы можем требовать, а не залезать украдкой на сеновал.

 

Молодые ребята поддержали меня. Мы двинулись по улице. Теперь нам было ясно, откуда мы слышали ночью стрельбу. Все в деревне носило следы недавнего боя: полуразрушенные дома, какие-то обломки на улице, запах гари. Вдоль улиц стояли автомашины.

Американские солдаты виднелись повсюду. На многих домах висели огромные белые флаги. Мы вышли на площадь и увидели группу военных, стоящих на углу. Мы с Васей направились к ним, остальные остановились в отдалении.

Я с усилием вспоминал английские слова, с которых надо было начать разговор с американцами. Подойдя к группе, я обратился к одному из солдат:

— Ай эм рашен официр.

Он удивленно посмотрел на меня и на мою одежду потом, видимо, что-то понял и приветливо улыбнулся.

— Где американский офицер? — на ломаном языке спросил его я.

Он махнул рукой в конец улицы. На перекрестке мы увидели еще одну группу офицеров и солдат, оживленно разговаривающих. Они удивленно и вопросительно смотрели на нас. Я снова повторил свою фразу, добавив:

«Из концлагеря».

Вперед выступил один из американцев — сержант, как оказалось позже. На русском языке, с небольшим акцентом, он обратился ко мне:

— Я знаю русский язык, мои родители из Бердичева. Скажите, откуда вы?

В двух словах я передал ему перипетии последних дней, он быстро перевел все одному из офицеров.

— Мой командир приветствует вас, он спрашивает, в чем вы нуждаетесь. Все, о чем вы попросите, будет сделано, — сказал сержант.

Я сделал знак Колесову и ребятам, стоящим в отдалении, они подошли и поздоровались с американцами.

— Нам нужно место для отдыха, одежду, чтобы снять это, — я показал на арестантскую «форму», — и какую-нибудь еду.

 

Выслушав сержанта, офицер посмотрел на часы, показал на коттедж, расположенный напротив, и что-то скомандовал. Несколько солдат бегом бросились туда. Сержант сказал нам:

— Через 15 минут этот дом будет в вашем распоряжении, остальное немного позже, мой командир желает вам хорошего отдыха, он скоро зайдет к вам.

Дальнейшее развертывалось, как показалось нам, с молниеносной быстротой. Через 15—20 минут дом действительно был свободен; мы видели, как оттуда выскакивали с узлами какие-то мужчины и женщины под окрики и смех американских солдат.

— Пожалуйста, — сказал сержант.

Мы вошли в дом. Не успели мы расположиться в комнатах, как услышали шум остановившейся у дома машины. Вошел сержант в сопровождении нескольких солдат. Они несли ящики и большие коробки. Сержант держал в руках ворох одежды.

— Это вам прислал наш командир. Здесь еда, сигареты, табак и одежда, — сложив все это в комнате, они ушли.

Наконец мы могли сбросить с себя арестантскую одежду! Ребята быстро подогрели воду в ванне, и все мы, помывшись, с наслаждением переоделись в чистую одежду. За это время Вася успел вскипятить целое ведро какао.

Много раз, особенно во время сильных голодовок, мое воображение рисовало мне всякую заманчивую еду, и я старался не думать об этом. И вот все это было сейчас у нас в изобилии, а я не мог есть.

Еще во время ожидания на улице и разговоров с сержантом и офицером у меня кружилась голова. Сильная слабость все больше и больше охватывала меня. Ценой большого напряжения я говорил с американцами и улыбался, мысленно считая секунды, оставшиеся до того момента, когда наконец можно будет лечь, ни о чем не думая.

Вскоре я лежал на диване с сигаретой, равнодушно наблюдая за хлопотами Колесова и ребят. Изобилие самой разнообразной еды восхищало их.

— Вставайте, все готово, — торопили они меня.

 

С усилием я встал и сел к столу. Действительно, впервые за эти годы перед нами была еда в неограниченном количестве. И какая еда! Я заставил себя немного поесть.

Опять послышался шум машины, и в комнату вошел знакомый нам офицер в сопровождении еще двух офицеров и сержанта-переводчика. Он с удовлетворением осмотрел все вокруг и, широко улыбаясь, поздоровался с нами. Сержант с шумом поставил на стол несколько бутылок шампанского и виски. Первый же бокал шампанского настолько приободрил меня, что я активно включился в оживленную беседу. Мы узнали последние новости.

Сегодня 26 апреля. На территории Германии русские, американцы англичане, французы, а немцы кругом отступают. Скоро Германия капитулирует. Войне конец! Русские уже около Берлина.

Мы пили за победу, дружбу между русскими и американцами. Эти американцы были простые веселые люди, очень хорошо понимали наше положение и состояние. Просидев с нами полчаса, они ушли. Перед уходом капитан — это был командир танкового батальона, захватившего деревню, — сказал, что они здесь не задержатся и скоро двинутся дальше.

— Что вам нужно еще? Я сделаю все, что нужно. Я сказал ему:

— Теперь нам нужно как можно скорее попасть в расположение наших войск. Он ответил:

— Я не знаю, возможно ли это сейчас. Кажется, контакта у наших войск еще нет. Нужно подождать немного.

Они ушли. Мы устроились спать. Лежа рядом с Колесовым на мягких кроватях, очевидно в супружеской спальне, я пытался заснуть — и не мог. Слабость, кашель, а также мысли о том, что я тяжело болен, теперь, когда наконец впереди реальная возможность вернуться на Родину, не давали уснуть.

Утром Колесов и ребята были испуганы моим болезненным видом. В довершение всего у меня началось сильное кровохарканье.

 

— Надо попросить врача, — решили они, и Вася отправился к американцам.

Через полчаса опять появилась машина, и знакомый сержант вошел с офицером. Это был врач. Осмотрев и выслушав меня, он измерил мне температуру — 38,5. Он озабоченно покачал головой и сказал, что нужно ложиться в госпиталь. Пока он пришлет санитара с лекарствами.

— Надо лежать не вставая, — сказал он, уходя. Весь день я лежал. Ребята отправились в деревню, называлась она Эрслебен. В течение дня они несколько раз приходили и уходили, принося всякие новости о том, что делается в деревне. Уже к вечеру они сообщили, что американцы как будто собираются уходить из деревни. Действительно, появился сержант и передал от имени командира, что они уходят дальше.

— Сюда придет другая часть и полиция «Ай Пи», — сказал он. — Они сделают вам все, что нужно.

Мы попрощались с сержантом, поблагодарив командира и его за все сделанное.

Ночь у меня прошла опять беспокойно.

Утром стало известно, что танковый батальон ушел. Другие части пока не появлялись.

Это был третий день нашего здесь пребывания. Днем нам был нанесен визит. После робкого стука в комнату вошел пожилой немец с толстой женщиной — супругой, как он сказал. Это был владелец коттеджа, выселенный американцами. Угодливо улыбаясь, он спросил нас, как мы устроились и не нужно ли нам чего-нибудь. Он кланялся заискивающе и, казалось, о чем-то хотел спросить. Я спросил его, чего он хочет, пусть говорит.

Сделав плаксивое лицо, он сказал:

— Я прошу разрешить моей семье занять хоть одну комнату в этом доме. Нам негде жить, у соседей тесно. Мы вас не будем беспокоить.

В коттедже было два этажа, и наверху было свободно. Я сказал, что он может хоть сейчас поселиться наверху. Его жена стояла молча, утирая слезы. Сразу же вся семья — супруга и две девочки — перебралась наверх.

 

День для меня прошел монотонно. Ребята вместе с Колесовым бродили по деревне, узнавая новости. Появились несколько американских полицейских, они заняли лучшие дома.

В деревне много бывших военнопленных французов и людей разных национальностей — гражданских, пригнанных немцами на работу. Есть и русские, молодые ребята из города Сумы, тоже привезенные сюда или в ближайшие деревни. Они собираются уходить в сторону наших войск, но пока выжидают, выясняя обстановку.

Вечером снова появился наш хозяин. На этот раз на его лице вместо угодливой улыбки появилось наглое и решительное выражение. Подойдя ко мне, он сказал:

— Американский полицейский сказал, что вы должны жить в специальном лагере для освобожденных, а не в моем доме. Вам нужно уйти отсюда.

В комнате во время этого разговора находились также Вася и Митя. Мы опешили от этого сообщения и от его тона. Сдержав себя от желания выругаться, я сказал Васе:

— Нужно выбросить его отсюда так, чтобы он больше не возвращался.

Вася подошел к немцу и, ни слова не говоря, двумя пинками вышвырнул его из комнаты. Немец убежал и больше не показывался.

Кстати, в одной из комнат мы обнаружили семейную фотографию, где были изображены хозяин с сыном, оба в военной форме, причем сын — с эсэсовскими знаками в петлицах, в окружении других членов семьи. Этим, вероятно, объяснялись его страх и угодливость в первые дни нашего появления.

Нас так поразило поведение и сообщение хозяина, что мы решили разузнать о действиях американской полиции в деревне. Колесов и Митя отправились на разведку. Не прошло и часа, как они вернулись взбешенные. Американский полицейский офицер, поселившийся у самого богатого хозяина, на которого работали раньше десятки завербованных и пленных, принимает с жалобами всех, в том числе и немцев, они видели нашего хозяина в очереди у дверей.

 

Офицер принял Колесова и Митю, разговаривал с ними грубым тоном. В ответ на их просьбу помочь попасть в расположение наших войск он сказал:

— Сначала надо решить вопрос, хотите ли вы вернуться к большевикам. Поживите в лагере у нас. Вам будет хорошо. Потом, если вы все же решите вернуться, вас передадут русским.

Мы растерянно обсуждали этот разговор с полицейским. Он сказал — «вернуться к большевикам». Как же так? Ведь они же наши союзники! Мы вспомнили открытые улыбки и радушие американских солдат и офицеров танкового батальона, захватившего Эрслебен. Они вели себя как товарищи по оружию. А теперь? Как понять поведение полицейского?

— Надо своими силами пробираться к нашим, пока снова не попадем в лагерь, решили мы. Надо запастись всем необходимым и двигаться дальше.

На следующий день в деревне появилась новая американская часть. Надо было пробираться к нашим. Где они? Как это сделать? Идти пешком? Для меня, во всяком случае, это было невозможно.

Мы решили отправиться к американцам. Как выяснил Вася, штаб вновь прибывшей части расположился рядом с нами, в большом помещичьем доме.

Колесов сказал, что он снова пойдет в деревню. Его охватил дух стяжательства, и он бродил по улицам, принося в дом полезные, по его мнению, для будущего вещи.

Взяв на этот раз удобную хозяйскую палку, мы с Васей отправились к американцам. Мы вошли во двор, заполненный всякого рода машинами, между которыми сновали солдаты. Они обратили внимание на нас, и один из них, свободно говоривший по-немецки, повел нас в дом. Опять встреча с американскими офицерами, виски, дружеские взгляды и предложения услуг. Я передал им нашу просьбу отправить нас как можно скорее в расположение советских войск. Старший офицер сразу же предложил поехать с ним в штаб дивизии, расположенный в нескольких километрах от Эрслебена, где, очевидно, смогут решить этот вопрос. Я согласился.

 

Через полчаса сумасшедшей езды на «Виллисе» мы были у огромного здания на окраине какого-то городка. По дороге я рассказал капитану про хозяина коттеджа и об отношении к нам американской полиции, добавив при этом:

— Все бывшие военнопленные и гражданские лица, угнанные немцами, находящиеся в Эрслебене, после прихода американцев вновь выселены из немецких домов американской полицией и сосредоточены в тех же лагерях, где они содержались фашистами. Если бы не отпор, который мы дали хозяину, нас ожидало то же самое.

Капитан, выслушав это, выругался по адресу полиции и сказал через переводчика:

— Это политика. Я не понимаю этого, но у полиции, вероятно, есть приказ.

Попросив подождать в машине, капитан вбежал в дом и вскоре вернулся смущенный.

— К сожалению, пока мы ничего не сможем сделать, вам надо подождать в Эрслебене. Еще нет приказа, как с вами поступать. Мы только деремся с немцами, а вашими делами занимаются полиция и специальные люди.

Мы вернулись в деревню ни с чем. К вечеру мне стало совсем плохо. Температура поднялась до 39,5°. Надо было что-то предпринимать, так как кровохарканье не прекращалось, я ничего не ел, только курил американские сигареты, хотя и сознавал, что, пожалуй, не стоило этого делать.

Вася отправился к американцам за помощью. Опять появился врач, он осмотрел меня и заявил:

— Вас нужно срочно отправить в госпиталь. Утром я это сделаю.

Колосов показал ему свою ногу с незажившей раной и попросил положить в госпиталь его тоже.

Ночь прошла для меня беспокойно. Рано утром у нашего дома появилась санитарная машина. Американский санитар, вбежав в комнату, попросил быстрее собираться. Не задумываясь, я сунул в карман плитку шоколада, бритву и пачку сигарет. Колесов, не желая расставаться со своими вещами, захватил туго набитый ранец, и мы сели в машину.

Через 3 часа езды мы были в американском госпитале в городе Гамбурге.

 

При первом же осмотре я опять попросил как можно скорее отправить нас в расположение советской армии. Врач обещал сделать это в ближайшее время. Однако прошло три месяца, пока я наконец увидел советских солдат и офицеров. Из Гамбурга Колесова и меня перевезли в Лейпциг, где американцами был организован большой интернациональный лагерь-госпиталь. Здесь на излечении находились военнопленные, освобожденные американскими войсками.

Мы с Колесовым были свидетелями трогательной сцены, как американцы передавали французским представителям больных французов — бывших военнопленных.

Я лежал у окна, выходящего на поле аэродрома, мы видели, как под звуки оркестра, с цветами в руках, объятиями и поцелуями французы один за другим садились в самолеты, которые брали курс на Париж.

Когда мы наконец будем со своими? Как нас встретят? — с тоской думал я. Неужели теперь, когда, казалось, ничто уже не мешает вернуться на родину, придется умирать здесь, далеко от своих? Я не мог даже написать письма с извещением, что я жив. Еще не было связи с нашими.

В Лейпциге я расстался с Колесовым. После его многократных обращений к американцам они отправили его в расположение наших войск с партией больных. Меня из-за высокой температуры и слабости было решено оставить. Расставаясь с Колесовым, я дал ему адрес семьи в Москве и просил при первой возможности дать знать обо мне. Он был киевлянин, но собирался сначала попасть в Москву. Уже после возвращения домой я прочел письмо Колесова моей жене, в котором он сообщал обо мне, добавляя, что оставил меня в безнадежном состоянии. Американские врачи, как он писал, давали мне не более двух недель жизни, в связи с чем и не разрешили трогаться в путь.

Я лежал в лейпцигском госпитале, один в комфортабельной палате. Конец войны застал меня в тяжелом состоянии, действительно похожем на прощание с жизнью. При всей слабости и высокой температуре я, однако, сохранял все время полное сознание.

Тянулись дни, недели, и в конце концов заботливый уход и покой дали свои результаты.

 

К концу второго месяца, к удивлению врачей и персонала, я стал чувствовать себя лучше. У меня появился аппетит, улучшился сон. Надежда, что, может быть, я выкручусь и попаду к своим, снова вернулась ко мне.

Незадолго до отправки из Лейпцига мне был нанесен любопытный визит. Как-то днем в мою комнату вошел американский офицер в сопровождении нескольких лиц, одетых в какую-то непонятную мне форму, и переводчика. Они вежливо поздоровались со мной и справились о моем здоровье. Офицер представился как член штаба какого-то органа, я не понял какого. После нескольких фраз об окончании войны, о победе, а также обо мне, моем звании, образовании, специальности и т.п. офицер обратился ко мне со следующими словами:

— Мы скоро покидаем Лейпциг, госпиталь будет расформирован, — он почему-то не сказал мне, что в Лейпциг, как я узнал позже, должны войти наши войска. — Может быть, вы хотите уехать с нами? Вам будет обеспечен хороший уход и содержание до полного выздоровления. Если понадобится, вас могут перебросить даже в Штаты для лечения. Конечно, это в том случае, если у вас нет желания возвращаться в Советский Союз.

Я был поражен и, не скрывая удивления, спросил его:

— Неужели вы считаете, что у меня может отсутствовать желание вернуться на Родину? Он улыбнулся и ответил:

— У некоторых русских, освобожденных нами, такого желания нет. Если вы хотите, вам достаточно подписать заявление. У меня есть все, что нужно. — Он предупредительно показал на портфель. — Вы не будете жалеть.

— Я все время прошу, чтобы меня отправили домой. Сейчас я чувствую себя достаточно хорошо, чтобы выдержать переезд. Я благодарен вам за уход и заботу, но еще раз прошу как можно быстрее отправить меня в расположение наших войск. Это мое единственное желание.

Его спутники сидели молча и слушали разговор, не вмешиваясь. Офицер обратился к одному из них и быстро произнес несколько фраз. Тот обратился ко мне на чистом русском языке:

 

— Я ваш соотечественник, хотя уже давно не живу в России. Думаю, что вам не следует торопиться в Советский Союз. У нас есть основание полагать, что такие, как вы, попадут по возвращении не домой, а в места весьма неприятные. Американцы предлагают вам убежище. Они никого не заставляют, однако в ваших интересах согласиться. Потом будет поздно. Здесь или в Штатах вы найдете все, что нужно свободному человеку. У вас есть хорошая специальность, и вы будете обеспечены. Подумайте!

Я слушал и не мог понять толком, почему они меня уговаривают. Разве мог я тогда знать о судьбе так называемых «перемещенных лиц»? Только значительно позже это стало известно всему миру, и мне в частности. Скрытый же смысл его слов относительно, как он выразился, «мест весьма неприятных» я понял хорошо.

— Мне нечего бояться, и я прошу отправить меня на родину, — повторил я.

— Хорошо, — ответил офицер, — когда будет возможно, мы это сделаем.

Они ушли.

Я лежал, размышляя об этом странном эпизоде. Все это для меня было очень неожиданно.

Прошло еще несколько дней, я иногда вставал с кровати и подходил к окну. Госпитальное здание, очевидно, было расположено на окраине города. Перед домом были сады и лужайки. Только вдали виднелись городские здания, среди которых были и полуразрушенные от бомбежки. Я обратил внимание, что здание госпиталя было обнесено высокой оградой и вдоль нее прохаживались американские солдаты-часовые. Меня это тоже удивило. Зачем это? Война кончилась. От кого нас охраняют? Теперь, когда я чувствовал себя лучше, меня стало удивлять: почему за все это время ко мне никто не заходил из земляков, находящихся в этом госпитале? Неужели таких здесь нет, или они не знают обо мне? Может быть, их не пускают ко мне, подумал я.

Во время обхода врачей я с этим вопросом обратился к своему врачу — молоденькой чешке. Я знал, что она из числа угнанных немцами, была освобождена американ-

 

цами и привлечена к обслуживанию госпиталя. Она сказала мне:

— Действительно, здесь строгий режим, и американцы не позволяют ходить по палатам. Кроме того, вы были тяжело больны и вас нельзя было беспокоить, — добавила она.

— А теперь можно? — спросил ее я.

— Теперь можно, но в госпитале уже мало народа, всех отправляют.

— Куда?

— На Родину или в специальный лагерь здесь, в Лейпциге. Я на днях уезжаю в Прагу со своими товарищами. Меня это взволновало.

— Отправьте меня поскорее к нашим. Сделайте это, если можете, — попросил я ее. — Я не хочу попасть в лагерь. Она обещала. При этом добавила:

— Сделаю все возможное, ведь отправкой ведают американцы, возглавляющие госпиталь.

В течение трех дней я находился в беспокойном ожидании. «Неужели опять появятся какие-то препятствия на пути к Родине?» — думал я. Однако этого не случилось.

Еще и еще раз я обращался к врачам, посещающим меня, с той же просьбой. В крайнем случае я просил выписать меня из госпиталя. «Я доберусь сам» — говорил я. Надо полагать, что я изрядно надоел им всем. В эти дни тревожного ожидания меня наконец навестил товарищ, который заходил к нам в палату еще до отъезда Колесова. Это был танкист, старший сержант. Он был ранен в 1943 году, и ему ампутировали кисть руки.

— Еле пробрался к вам, — заявил он. — Я сейчас живу в лагере недалеко отсюда. Воспользовался визитом к врачу. Ну, вам повезло, что вы не в лагере. Там черт знает что творится. Непрерывно приезжают какие-то люди, агитируют нас, чтобы не возвращались домой на Родину. Кое-кто поддается на эту агитацию. Их поселяют в отдельных бараках. Там они пьянствуют, развратничают, спорят и дерутся с теми, кто требует отправки домой. Недавно, напившись, они в ворвались к нам в барак с ножами. Ну, мы им дали жару! Двоих из них унесли на носилках. Правда, наши тоже пострадали, одного сильно поранили. Теперь

 

нас обвиняют в том, что это мы устроили драку. Грозят тюрьмой. Мы собираемся бежать из лагеря, — он усмехнулся. — Бежать от своих. Они же союзники, — с возмущением сказал он.

В палату вошла врач-чешка, увидев моего гостя, предложила ему быстро удалиться, пока не увидели американцы. Нет, просто выписаться из госпиталя мне нельзя!

Прошло еще несколько дней, и вот утром в комнату ко мне стремительно вошел американский офицер с переводчиком:

— Ну вот, собирайтесь, сейчас поедете к своим.

Я завернул свой костюм в одеяло и как был, в пижаме, был снесен на носилках в санитарную машину. В ней уже находились несколько человек наших тяжелобольных.

«Итак, домой, — радостно думал я. — Теперь уж наверняка домой!»

Однако прошло еще четыре месяца, пока я действительно оказался на пути к родине и дому.

Этапные госпитали в городах Риза, Дрезден, госпиталь в Бреслау, где мне пришлось пролежать около двух с половиной месяцев, и, наконец, санитарный эшелон, направлявшийся в Советский Союз.

7 ноября 1945 года мой поезд, состоявший из товарных вагонов, на который я попал после семи или восьми пересадок, рано утром приближался к Москве.

Я уже получил письма от своих, они были живы и ждали меня, хотя и не знали, как и когда я доберусь домой. Я знал адрес, по которому они проживали в Москве.

Поезд подошел к Киевскому вокзалу, и я увидел платформу — это была та самая воинская платформа с которой 16 июля 1941 года я отправился в Калугу и на фронт.

19 августа 1956 года

Шафраново, Дилижан