Здесь жить до могилы

 

В Кочмесе властвовал клан Власенкова, а делами правили два Михаила: Михаил Иванович Серебренников и Михаил Яковлевич Ананенко. Серебренников года за четыре до нашего пригона закончил здесь десятилетний срок. Он проходил по делу «группы вредителей из Наркомзема». В Кочмесе работал зоотехником и по совместительству, не получая за это ни копейки, занимался луговодством и растениеводством, то есть вел дела агронома.

Аяаненко до 1936 года служил на дальневосточной границе. Был сослан в Казахстан. Потом ему дали лагерный срок. Строил Печорскую железную дорогу. И снова ссылка, на этот раз в Кочмес. Женился на местной рыбачке. Работал завхозом. Вот эти два старожила и вели все дела, сопротивляясь в меру сил неразумным распоряжениям Власенкова.

С Михаилом Яковлевичем я познакомился, вернее сказать, столкнулся в первый час по прибытии. Рас-

 

прягли мы с доктором Саблю, пришли в барак, смотрим, люди сидят на нарах в бушлатах, нахохлившись. Доктор дыхнул на лампочку—пар закудрявился, как на улице.

— Сейчас затопим, — захлопотал Александр Мартынович. — Скоро возчики придут. —Не обнаружив дров, возмутился:— Опять украли! Никакой совести нет! С вахты дежурный повадился греться за наш счет.

— Так мы и до утра не протянем, — сказал Мухачев.

На нарах лежали матрацы, сшитые из старых обтрепанных байковых одеял, набитые сеном. Такие же подушки. В углу лежала стопа ветхих одеял, еще не превращенных в матрацы. Это начальство приготовило для нас.

Пришли закончившие работу Иван Богдасаров и Марина Кудинова. Они в Кочмесе шестой день, но уже успели составить супружескую пару. Первую брачную ночь провели в Дресвянке, на печи у Павла Александровича, когда шли с партией в Кочмес. Сейчас у них медовый месяц. Они заняли лучшее место в бараке: верхнюю и нижнюю полки в закутке за печкой. Довольны уже тем, что за открытое сожительство не потянут в БУР — барак усиленного режима.

Иван посоветовал нам «чапать» на сенобазу.

— Мы с Маринкой только что свалили два воза крупного сена.

— А во что его набивать? — спросил Мухачев.

— Потом сошьете из этих шмоток, —Марина указала на кучу старых одеял и завелась:—Все, падлы, спалили!

— Из цветных, —шепнул мне Карагодин. Иван и Марина и не скрывали, что они из воровской касты, они даже гордились этим. Как к ним прилипла 58-я статья, никто толком не знал. Сами они «травили чернуху». «Мне всыпали червонец за оскорбление социалистической собственности. Обозвал корову курвой, а она оказалась колхозной»,—это Иван. А Марина уклонялась от ответа такой шуткой: «Хотела на заем подписаться вне очереди. И еще на демонстрации перепутала слова, вместо „Ура!" закричала „Караул!"».

Прежде чем идти на сенобазу за крупным сеном,

 

я схватил лежавший у печки топор и выскочил налегке добыть дровишек. Я их присмотрел, когда шли с доктором от конюшни к бараку. У какого-то нежилого строения торчали из снега покосившиеся стояки. Вот я их и расшибу», — подумал, стараясь вырвать крайний. Его что-то держало в снегу. Второй подался легко. Вскинул на плечо, пошел к бараку. Откуда ни возьмись наперерез чешет цербер в длинном полушубке. — Положи на место! — хрипит запыхавшись.

— В бараке холодно, — сказал я растерянно.

— На! Запали и погрейся! —кричал длинный полушубок, тыча мне под нос коробок спичек. — Запали и грейся! Часа на два хватит! Положи на место!

Я бросил кругляк ему под ноги, пошел в барак.

— Обожди! — остановил полушубок и мягче: — Дрова у вас должны быть. Топить не умеют. Трубу не закрывают, надеются на дневального, а дневальных нет. Раз так боишься холода, возьми санки и привези дров. Санки стоят у крыльца, вон за тем сугробом, а дрова за ручьем у мехпилы, где светит огонек. — Он наклонился, поставил кругляк. — Это крыльцо разорили. Крышу уже спалили. Тут у нас клуб. Иди бушлат надень, а то последнее тепло потеряешь.

— На цербера налетел? — посочувствовал Карагодин, наблюдавший от барака за стычкой.

— Это, оказывается, наш «дворец культуры».

— А ты колонну схватил, — улыбнулся Карагодин.

Мы оставили Мухачева в бараке, а сами привезли дров и на тех же санках съездили за сеном. За это время Михаил Евтихьевич успел на скорую руку сшить из одеял три гигантских мешка. Марина с Иваном затопили печку, вскипятили чайник. К этому времени все поселенцы были в бараке. Потянуло жилым духом. Сено взмокло. Пока грелись кипятком, оно слегка подсохло. Набили мы матрацы и подушки, разложили на нарах и легли. Так закончился день.

Утром я слышал, как возчики собирались на работу. Нас не замечали. Никто не кричал: «Подъем!»

— Вот она, свободушка! — сказал Карагодин, потягиваясь на подсушенном своими боками матраце.

Первый день дали на ознакомление с местом, где предстояло жить до могилы. Осознать это страшно,

 

но есть в этом и что-то хорошее — оседлость. По крайней мере над тобой не будет висеть страх неожиданного этапа — самого тяжкого испытания в жизни подневольного человека, когда он не знает, куда и зачем его гонят.

Вчера в темноте, донельзя усталые, мы ничего толком не успели разглядеть. Стоит Кочмес на высоком правом берегу большой северной реки Усы между двумя ручьями, круто сбегающими к реке. Бросалась в глаза странная архитектура некоторых построек, расположенных в зоне. Добротные дома из окантованных бревен с большими верандами, украшенными резными колонками, большие квадратные окна с наличниками. Таким домам стоять у теплого моря, а не у Полярного круга. Что бы это значило? Кто мог утвердить такие проекты для Приполярья?

— Наверно, строил архитектор южанин, не успевший почувствовать силу здешнего мороза, — высказал догадку Михаил Евтихьевич.

Оказалось, не так. В этих домах жили «мамки-бытовички» с детьми. У «контрючек» детей отбирали, разрешали только приходить кормить грудью, а у воровок всех мастей режим был проще.

— Смотрите, сколько хороших домов, а они поселили в такой рухляди, — возмущался Мухачев.

Но в зоне было еще десятка три зеков, а мы люди «вольные», нам за проволокой жить не положено.

— Говорят, в нашем бараке года два никто не жил, а стекла целые. Так не бывает, — удивлялся Карагодин. — Уж очень сознательные дети.

— А где они, эти «сознательные»? — спросил Мухачев. —В Косьявоме, видали, сколько их в полушубках и в малицах каталось на горе?

Загадка оказалась простой: в Кочмесе не было детей. Только у зоотехника Серебренникова с Лидией Крайновой, работавшей в бухгалтерии, рос сын Володя. Но он был еще мал, чтобы колотить стекла в пустых бараках.

Мы узнали, что зеков в Кочмесе было четыреста двадцать и сто десять человек охраны, надзирателей и прочих «полноценных» граждан. С наступлением морозов, сковавших реки, зеков партиями стали куда-то перегонять, как гурты скота на новое пастбище. Разница только в том, что обычные пастухи управляют

 

гуртами с помощью пенькового кнута с хлопушкой из конского волоса -на конце, а бериевские гуртоправы Пользовались «кнутами» огнестрельными, с пулями. Обычный пастух, когда какая-нибудь скотина отбивается от гурта, кривит: «Куда?» — и хлопает для острастки кнутом, понуждая вернуться к стаду, а бериевские действовали по инструкция: «Шаг влево, шаг вправо— считается побег. Конвой применяет оружие без, предупреждения».

В стране к Тому времени был накоплен огромный опыт перегона человеческих гуртов. Перегоняли не Сотни, не тысячи, а миллионы, целые республики...

Мы заглядываливо все уголки расспрашивали встречных о кочмесском житье. Но расконвоированные зеки, доживавшие здесь последние дни, ничего не знали о жизни поселенцев. Нам самим предстояло ее налаживать.

Дорожек за зоной практически не было, только тропинки и наезженная по скрытой под снегом лежневке санная колея. Да и смотреть нечего. Рядом с нашим, бараком, утонувшим в снегу, — баня, с другого конца—шорная. За лежневкой стояли еще три барака: две казармы и БУР. Главные постройки —- в жилой зоне лагеря.

За ручьем раскинулась производственная зона. Тут пять коровников, две конюшни, склады, мехмастерская, пилорама, обоз. Зеки с июля по сентябрь заготавливали корма, пасли скот, ремонтировали жилье для начальства и скотные дворы. А зимой возили сено и силос, кормили скот, заготавливали дрова. Кочмес отапливался дровами. До интинских угольных шахт по прямой сорок верст, но. в. кочмесских печах никогда не горел интинский уголек, который ссыльные еще совсем недавно выдавали на-гора. Дров надо было много. Топили практически круглый год. С сентября до конца мая—для тепла, а летом—чтобы сварить пищу, просушить портянки, одежду.

Надо сказать, в Минлаге, по крайней мере на шестом ОЛПе, мы от холода не страдали. Возвращаясь с шахты в жилую зону, мы несли по куску угля. Конвой на это смотрел благосклонно, так как половину добычи мы оставлял» у Дороги против казармы.

В Конмесе топливо, доставалось большим трудом. Дрова заготавливали по берегам ручьев, вытекающих

 

из болот и бегущих к Усе. Только тут попадаются гривки свилеватой северной березы и приземистых елок. Самые крупные участки были вокруг Кочмеса, но их давно вырубили. К прибытию нашей партии заготовку вели уже на тринадцатом километре от поселка.

Вечером я написал второе письмо жене с постоянным (даже слишком постоянным) адресом. В тот же день написал и брату в Ригу. Я случайно узнал, что он теперь живет не в Кольчугине, а в Риге. Об этом мне сообщил незадолго до выхода за зону зек-рижанин. Это была очень интересная встреча. Как-то иду по дощатому тротуару, вижу, мне наперерез спешит высокий рыжий зек, обращаясь явно ко мне, кричит:

— Александр Алексеевич! Александр Алексеевич!

— Вы ошиблись.

— Рачков?

— Рачков.

— Александр Алексеевич, вот где встретились.

— Вы, очевидно, знали моего старшего брата. Мы с ним похожи.

Да, он знал брата и всю его семью. Дал мне адрес. Но я не сумел его надежно спрятать. На выходном шмоне отобрали, заподозрив, что это поручение кого-то оставшегося в зоне. И все-таки я написал брату по такому адресу: г. Рига, далее в скобках: «Прошу разыскать через справочную службу и вручить Рачкову Александру Алексеевичу». Последние три слова я написал на строчке с подсказкой: «Кому».

— Послал «на деревню дедушке», — подтрунивал Карагодин.

В тот же день во вторую смену мы с Мухачевым вышли на работу. Нас поставили пилить дрова маятниковой пилой. «Узнаете, как здесь достаются дрова», — сказал мой вчерашний знакомый в длинном полушубке. Это был Михаил Яковлевич Ананенко.

Карагодина занарядили на сенобазу.