Дровяной-очкарик

 

В Кочмесе я один постоянно носил очки. Хлопот с ними было много. В холодную погоду, а она здесь десять месяцев в году, дыхание, попадая на стекла, сразу образует налет. Надо снимать рукавицы, проти-

 

рать. Пока протираешь, из рукавиц все тепло улетучивается, и пальцы застывают. Очки у меня были хрупкие, без ободков — пенсне с оглобельками. Как удалось их сохранить в течение стольких лет — сам удивляюсь. Естественно, меня сразу прозвали «очкариком». Потом, когда стал работать с дровами, стали звать еще «дровяным»—по аналогии с «водяным», «болотным». Иногда слышал обе клички сразу: «дровяной-очкарик».

Дрова в том году были страшные, я сроду таких не видал: ивняк, заготовленный на острове при расчистке полян для машинного кошения и пахоты. В половодье мелкие сучья уплыли в океан, а кривые, узловатые корешки, затянутые песком и илом, прибило к гривкам- еще не срубленных кустов. Вот их рачительный завхоз Ананенко и решил использовать на отопление барака, в котором жили поселенцы.

Мне приходилось пилить дрова двухручной и лучковой пилой, а маятниковую я видел впервые. Нужна сноровка. Пила хорошо грызла мороженую древесину, но быстро тупилась от песка, плотно забившего все трещины и корявую кору ивняка. Приходилось часто подтачивать и менять диски.

Рыхлый штабель, указанный нам завхозом как задание, убывал скоро. Еще быстрее росла куча поленьев, которые предстояло расколоть. Колоть дрова я умел — и колуном, и топором. Саксаул даже кувалдой крушил. Знал, как развалить березовый или сосновый кругляк, а вот узловатую, корявую иву колоть не приходилось. Признаться, принимался со страхом: «Намучаешься на десяти поленьях — тем и кончится». Мухачев был того же мнения: «На хлеб не заработаем». Поставил я на попа замысловато закрученный комелек, поплевал мысленно на руки (натурально не поплюешь: мороз под тридцать) и с силой ударил увесистым колуном. И — о, чудо! — полено легко развалилось. Осмотрел:, глубокая сквозная трещина. О, да они все такие! На корню потрескались. Мухачев едва успевал ставить кругляки на попа, а я вполсилы — тюп! тюп! тюп! — успевай откидывать. Однако, войдя в азарт, намахался. Моторист кричит: «Зайдите погреться!» А с меня пот льет.

Много мы напилили и накололи. Думали, завхоз оценит, а он, пожевав губами, сказал: «Для начала ни-

 

чего, потом втянетесь, больше будете делать». Посоветовал: «Ты четвертуй только крупные, остальные по-ловинь, а тонкие, до десяти сантиметров, совсем не коли».

Недели за две мы испилили все, что лежало на складе. Нового подвоза не было: некому возить. Пришлось мне самому день пилить, день возить. Мухачева послали на сенобазу стоговать привезенное с лугов сено. Меня потом перевели на другую пилу, двигающуюся по рельсам. На ней я пилил бревна на доски. Работа опасная: спилы летят», а предохранительного кожуха нет. Пильщик стоит как раз против открытой пилы, следя за тем, как она вгрызается в дерево. Мне рассказывали о несчастных случаях, постигших моих предшественников. Кому-то осколок разлетевшейся пилы пропорол живот, кто-то, поскользнувшись, упал на пилу — потерял ногу. Говорили, что на такой вот пиле «суки» распилили вдоль проигранного в карты «вора в законе». Один уверял, что лично видел такую страшную казнь.

Но мне завидовали: хорошо, мол, тебе тут под навесом — дождь не мочит, и комары на ветру не так свирепствуют.

Однажды пила, наткнувшись на мутовку крепких еловых сучьев, разлетелась на восемь кусков. Осколки ударили в крышу навеса. Самый крупный пролетел чуть левее моего лба, царапнул ухо и врезался позади меня в стойку. Тут подошел Ананенко, начал горевать:

— Пилы такого диаметра у меня больше нет. И в Инте нет. А доски вот как надо, — чиркнул ребром ладони по горлу. — На скотных дворах меняем полы. Что это ты за ухо держишься?

— Царапнуло.

— Да-а, — растянул Михаил Яковлевич, — чуть правее — «царапина» была бы смертельной.

Пилить стало нечем. Пришлось мне запрягать гнедого мерина Барона в дровни. От обычных саней, на которых возят силос и сено, дровяные сани отличаются тем, что у них нет околин. Вместо них две колодки с просверленными насквозь дырами, в которые забиты метровой длины березовые колышки. Ехать в таких санях неудобно, зато хорошо укладывать и увязывать дрова. Подростком мне приходилось возить дрова и хворост. Дело нехитрое, я даже любил эту работу.

 

Приедешь, бывало, из лесу, отец поможет распрячь Рыжку, мама достанет с печки теплые валенки, поставит на стол рассыпчатую картошку. А здесь придешь в холодный барак. О картошке и не мечтай. Мы ее не ели много лет даже в супе.

Дровяная дорога проложена большей частью по косогору. Надо держать ухо востро, чтобы не опрокинуть воз. И это мне привычно, знал, где подхватить плечом, где колышком. Был на этой дороге коварный спуск с двумя крутыми падениями и убийственными раскатами, затягивающими к обрыву. Изгибы и перепады этого спуска похожи на трассу бобслея, только без бортов. Тут не раз опрокидывались возы, ломались оглобли.

Зимой в лесу и на Севере хорошо. Тишина. Кругом дрожит иней, густо облепивший каждый кустик, каждую ветку тонких оставшихся от порубки берез. Однако дрова брать здесь куда труднее, чем, скажем, под Владимиром. Заготовленные года два назад и сложенные на подмерзшем болоте, летом дрова вдавливались в болотную жижу, а зимой вмерзали. Нижние ряды надо вырубать топором и отдирать ломом. Плохо вырубишь — не возьмешь и ломом.

Доставая дрова из штабеля, поднося их к дороге, я все время думал о головоломном спуске. Перед глазами стояли умятые и припорошенные снегом обочины, куда опрокидывались возы. Как поведет себя мой Барон? Умеет ли он держать воз? «А что, если... если через воз пропустить сверху донизу кол. Перед началом крутого спуска постучать по нему обушком — и он начнет «пахать»... Так я и сделал. Съехал без приключений. Потом кол вытащил. Но на раскатах, способных развернуть лошадь поперёк дороги, не каждый раз успеешь кол воткнуть. Надо что-то придумать понадежнее.

Сбросив дрова, я заехал в кузницу, рассказал Родыгину о своей задумке. Он одобрил и к вечеру отковал мне тормозную «кошку».

Наутро состоялись испытания. На самом коварном спуске Барон даже не поддерживал воз. Когда я был уже на середине спуска, наверху появился Андрей Лавренчук. По правилам безопасности он должен дождаться, пока я выеду на ровную дорогу, иначе... Андрей не учел, что я съезжаю с тормозом, пустил

 

свою Рулетку, не взяв даже под уздцы. Сани клюнули вперед, дрова на них скользнули, а одна дровина острым комлевым лычом далеко высунулась вперед и больно ударила лошадь под хвост, при этом зацепила и сбросила шлею. Рулетка пустилась диким, просто убийственным галопом. Лавренчук, почувствовав беду, кубарем скатился с воза. К счастью, я вовремя увидал мчавшийся на меня таран, быстро поднял «кошку» и тронул Барона. Пока он набрал скорость, Рулетка была уже метрах в сорока. Расстояние стремительно сокращалось. В последнюю секунду Рулетка, чтобы не врезаться грудью в концы моего воза, рванулась в сторону. Что-то хрустнуло. Мой воз, получив толчок, покатился быстрее.

Остановив Барона на ровном месте, я поспешил к Рулетке. Она билась, пытаясь подняться. Ее душил развернувшийся поперек хомут. Дергаю за конец супони, она не развязывается, а пуще затягивается. Подошел растерянный Лавренчук.

— Кто же так супонь завязывает?! — накинулся я на него. — Надо чтобы дернул за кончик — и хомут раздался.

Распрягли. Рулетка поднялась. Ноги, ребра целы, но травмы есть. Одна, открытая, кровоточит, другая, скрытая, надавлена перевернувшейся седелкой. Запрягать нельзя, а воз надо убрать, и немедленно, потому что в лесу еще две подводы. Их может постигнуть та же беда. Лавренчук, обычно горластый, притих, смотрит на меня с надеждой, не знает, что делать. Помог я ему ополовинить воз. Остатки скатили вниз и там на раскате оставили. Андрей хотел сесть на Рулетку верхом, но едва он положил на спину руки, как она вся вздрогнула и запротестовала. Пришлось вести ее в поводу.

Шагая за моим возом, он удивлялся: «Почему у очкарика сани не раскатываются?» Видно, объяснил тем, что я с приближением раската хватался за конец веревки и тянул на себя. Потом, заметив след, оставляемый «кошкой», решил, что я набил в полозья гвоздей.

Вечером завгуж Стеценко, встретившись со мной, погрозил пальцем:

— Ты чего там на горе устроил Лавренчуку ловушку? — Не успел я удивиться, новое обвинение: —

 

Гвозди на полозьях загни или выдерни! — приказал и пошел в контору.

Наклепав на меня завгужу, Лавренчук решил свои сани «подковать». Утром принес молоток, гвозди и ну заколачивать их в полозья. В сухую древесину гвозди лезли плохо, колотил он отчаянно. На стук подошел Миша Калинский, мастер по текущему ремонту обоза.

— Ты что, с ума сошел? — Миша покрутил пальцем у виска.

Лавренчук подвел Калинского к моим саням.

— У Лавренчука видишь, а тут не видишь?

Калинский сразу заметил тормозную «кошку», подергал за веревку.

— Так это совсем другое дело. А ты додумался гвозди колотить.

Выработка у меня была плохая. Две ездки не тянули на сто процентов. Если бы дрова брались хорошо, можно бы делать и третью ездку. А их словно черт зубами держит. К тому же мне доставались недоборки. Их оставляли сеновозы, которых иногда посылали в лес «подхватить пока до распутицы». Приноровился я делать по две с половиной ездки. Сегодня две и подготовка дров на завтра, а завтра успевал съездить три раза. Выработка пошла на сто тридцать процентов. Однажды подъезжаю к делянке, а навстречу Лавренчук уже с возом. Пропуская его на специально промятом разъезде, я заметил у него на возу кривую березу с примерзшей к черной коре комля рыжей травой. Точно такую добыл я вчера из-под снегу. Помучился изрядно... «Неужели на чужом горбу?» Подъезжаю к делянке... Да, взял, и не только эту березу, но и все, что я заготовил. Поэтому он так быстро и управился. Долго ли накидать на сани приготовленное у дороги.

Вечером меня завгуж упрекнул: «Поздно распрягаешь». Привел в пример Лавренчука. «Он два часа на ездку тратит, а тебе трех мало». Я рассказал о подлости «расторопного» возчика. Лавренчук мокрогубо рассмеялся:

— Не теряйся, Хомка, на то и ярмарка.

— Я тебе не Хомка, и мы не на ярмарке. Еще так сделаешь, — схлопочешь. Ты на очки не гляди, смотри сюда, — показал кулак. — Рука у меня тяжелая.

Подбежал Иван Жищук, ревностно следивший за

 

тем, как бы кацап не обидел хлопца. Разобравшись, любезно разрешил:

— Можешь отбузоваты. Поганый хлопец. В лагере на кухне работал. Шмотков за счет наших желудков натягал целую торбину.

Стал я запрягать Барона пораньше, чтоб у Лавренчука или другого хлопца не было соблазну воспользоваться чужим трудом. Однажды поднялся часов в пять. Погода даже по кочмесским меркам стояла холодная, а в то утро мороз особенно был лют. Очки пришлось убрать в специально сшитый нагрудный карман. У шапки распустил не только уши, но и налобник, да сверх того обмотал шею и голову широким и длинным хлопчатобумажным шарфом, оставив только щелочку для глаз. Обычно я так закутывался только в самый лютый холод, уже выехав за поселок, а в этот раз обмотался еще у конюшни. Дышал через шарф. Против рта сразу образовался густой иней потом и сосульки. Пришлось обледеневшее место передвигать на затылок. Дело минутное, но мороз успел остудить лоб, словно обручем стянул череп. Мысль сделалась вялой. В такие лютые холода большое испытание выпадает на долю ресниц. Они делаются сказочно пушистыми, а при оттаивании каждая оказывается в ледяной трубочке и становится ломкой.

В лесу мне показалось теплее, хотя на термометре, наверно, было столько же, как и в открытой тундре. Бросив Барону сенца, я не спеша раскопал чуть заметный бугорок, под которым лежали дрова, перетаскал к саням, радуясь крепкому насту, уложил, увязал. Под бушлатом и в головках валенок почувствовал заметное потепление. Гляжу, мой Барон съел все до последней сенинки. И он уже не гнедой, а серебристо-белый, стоит сиротливо, все четыре копыта вместе, как старая кляча. Обмахнув рукавицей иней со спины мерина, я раскачал воз, чтобы дуга с морозу не треснула, поехал. Снег скрипит— за версту слышно. Вот последний разъезд, где можно разминуться со встречными. А где они, встречные? Ведь сегодня в лес четыре подводы занаряжено. Ладно, разъедемся где-нибудь на раскате. Иду за скрипучим возом, дышу сквозь заиндевелый шарф. Тепло, скопившееся под бушлатом, уходит с каждой минутой. Вдруг Барон встал. Что такое? Пешеход. Куда его несет?

 

— Живой? — слышу голос Ананенко.

— Михаил Яковлевич! Куда это вы без коня, без топора?

— Тебя выручать. День-то актированный — 52 градуса.

Разговаривать было трудно. Дотопали мы с ним за возом до склада, сбросили дровишки.

— Иди грейся, Барона я распрягу, — сказал Михаил Яковлевич.

...В бараке меня ждало письмо от брата из Риги.

— Вот тебе и «на деревню дедушке», — напомнил Карагодин Мухачеву. — А знаешь, почему письмо Павла дошло?

— Почему?

— Оно попало в руки человека, у которого кто-то есть в наших местах.

А жена молчала. Долго молчала. Я уже настроил себя получить короткую записку: «Устала ждать...» Наконец письмо пришло... «Я решила сменить работу. Берут меня в солидную типографию. Стала заполнять анкету. Давно я ее не заполняла. Там теперь расширились сведения о муже... Советуют развестись и взять девичью фамилию. Иначе не примут. Ты на всякий случай пришли заявление в суд, что не возражаешь. Я не знаю, воспользуюсь ли им. Только покажу в отделе кадров».

Восемь лет она ждала меня. Больше не хватило сил. Ссылка вечная. Вот что пугало. Тут уж надо не ждать, а бросать Москву и ехать к чертям на кулички. Но ведь не все могут стать героями. Это только в песне поется, и то с оговоркой: «Когда страна быть прикажет героем». Страна в лице «сидящих на кадрах» приказывала другое: «Разведись. О сыне подумай». Сыну тогда было двенадцать лет. Он ходил в школу. В Кочмесе школы не было.

Я написал: «Прошу суд рассматривать дело о разводе без моего участия. У моей жены есть все основания расторгнуть брак. Много лет я отбывал срок, а теперь мне определено вечное поселение в Интинском районе Коми АССР». Месяца через два я получил из суда официальную бумагу: «Ваш брак с гражданкой (указана девичья фамилия) расторгнут. Судебные издержки возложены на вас. Без погашения этой суммы вы не получите свидетельства о расторжении брака».

 

 

Я не спешил платить деньги за такой документ. Зачем он мне, когда на руках «зеленый паспорт», в котором сказано, что он «видом на жительство не служит, для прописки недействителен».