С бору по сосенке

У жителей ближайших к Кочмесу деревень (Ларики, Косьявом, Дресвянка) не было пахотных земель. Они ловили рыбу, пасли оленей, держали выносливых к холоду, но малопродуктивных коров и мелких, но крепких лошадок. У них не было колесного транспорта, только сани, нарты, волокуши. Но вот на берега дикой северной реки пригнали людей, которым, как считал великий вождь, в центральных областях решительно нечего делать даже после военной разрухи. Пригнали сперва заключенных, а по отбытии сроков их объявили вечными поселенцами. В большинстве своем это были крестьяне. Они стали пахать наносные земли на острове, превращать в почву торфяники тундры, разводить высокопродуктивных и морозостойких коров. К нашему приезду в Кочмесе уже было стадо в двести голов.

Зеки-доярки, уходя из Кочмеса, увели с собой и дойных коров на отделение поближе к Инте, где был

еще лагерь. Отпала морока возить молоко лодками я санным обозом. Летом оно в пути скисало, зимой замерзало, а в распутицу вообще оставалось в Кочмесе. Его приходилось перерабатывать на масло и творог, а в Инте в эту пору не хватало молока даже детям.

В Кочмесе осталась одна корова-рекордистка Лопата, Она давала столько молока, что его хватало вла-сенковскому клану и даже перепадало Володе Серебренникову. А поселенцы хороши и без молока. В пустующие дворы привезли со всех отделений маленьких телят. Содержали их, к нашему удивлению в неотапливаемых помещениях. И это у Полярного круга! Так решили специалисты. Кочмес специализировался на выращивании племенных телочек. О падеже от переохлаждения или от поносов, что часто случается в более теплых краях, мы за много лет даже и не слышали. Телки росли на дешевых кормах, готовились стать коровами, и тут их отправляли в Инту.

У совхоза «Большая Инта» было четыре дойных стада, пополнялись они коровами, выпестованными кочмесскими поселенцами. Мы еще и продавали много племенных телочек в Свердловскую и Пермскую области. Покупатели их принимали в Кочмесе и гнали до станции Кожва. Там грузили в вагоны.

Писатель Владимир Тендряков в повести «Тугой узел (Саша отправляется в путь)» наклепал на наших телок. Кто-то, наверно, в шутку, рассказал ему, что «выросшие в стойловых условиях на привозном зерне коровы, выпущенные на траву, уныло глядят на невиданный корм, но не умеют его щипать».— «Откуда такие взялись?» — «В Кожве грузились». (Цитирую по памяти.) Наш скот. В повести коровы одна за другой откинули копыта, а председатель колхоза, предвидя неизбежную кару, повесился на березе. Я написал в «Литературную газету» письмо «В защиту коров». Его для верности подписали директор совхоза Иван Голуб и главный зоотехник Георгий Калюжный. К письму приложили фотографию пасущихся на берегу Инты коров. Письмо было опубликовано вместе с ответом Владимира Тендрякова под рубрикой «Почта писателя».

У нас было уникальное стадо, устойчивое к холодам и инфекционным заболеваниям. Эти качества дала местная праматерь, лохматая комолая коровка, а

высокая продуктивность унаследована от холмогорской породы. Два поколения зоотехников занимались отбором. Они фактически вывели новую породу, которая в условиях Приполярья давала высокие надои. Серебренников и Калюжный заслуживали награды, но они были из той «породы», которую могли наградить только новым сроком.

К концу 1952 года нас, поселенцев, собралось уже десятков восемь в возрасте от 25 до 50 лет. Мужики истощенные, но не доходяги. Женщин было всего шесть, из них две пожилые и одна «с приветом». Но, как говорила косьявомская Устинья Николаевна, «на всякую рыбу едок найдется». Нашлись «едоки» и на пожилых, и на глуповатую Дуську Жданову.

А в Нечерноземной России в ту пору было иное соотношение полов. Много лет спустя я смотрел отчеты колхоза имени Калинина, объединившего три некогда богатейших суздальских села: Порецкое, Васильково и Улово. Так вот, в 1951 году там на десять женщин приходилось 0,85 мужчины. И этот неполный мужчина был действительно неполным — калекой, вернувшимся с фронта, стариком или подростком.

Здесь, на краю света, нам предстояло заняться делом все-таки нужным, а каково было тем, кого гнали на пятьсот первую сталинскую стройку? Кому была нужна дорога от Воркуты до Игарки на Енисее? А ее строили, уже рыли туннельный переход через Обь. В навигацию завозили пароходами рельсы, шпалы и даже паровозы. Летом, когда мерзлота оттаивала, грузы тонули в болотах тундры. Их завозили снова н снова.

Говорят, Берия очень высоко ценил свой организаторский талант. Об этом он напомнил даже в последнем слове на суде, когда просил сохранить ему жизнь; я, мол, еще пригожусь как организатор. Так вот, в той безалаберщине, царившей на сталинской стройке, особенно ярко проявился «талант» этого монстра. Там было тошно не только людям в бушлатах с номерами на спине, но даже и тем, кто обслуживал адский конвейер, кто носил белые полушубки, валенки с собачьими чулками и мягкие ушанки из цигейки.

На ту стройку отправляли самых сильных мужчин, и не сотнями, а тысячами. Они там гибли. Пригоняли новых. Мы были наслышаны о зловещей стройке, нас

ею пугали: «Ты что, на пятьсот первую захотел? Мы это можем оформить».

Современные публицисты называют это войной против своего народа, начавшейся задолго до Отечественной. Эта война продолжалась и после Победы с еще большим размахом, особенно против тех, кто был в плену или оказался на оккупированной территорий. Фактически осуществлялся геноцид против многих народов и в первую очередь против русского. Напомню: в Суздальском селе Порецком 0,85 мужчины на десять женщин, а у Полярного круга 12 мужчин на одну женщину. Если это не геноцид, то что это такое? Плановое хозяйство?

Гляжу я на список, составленный по памяти... Сколько судеб! Кто же мы, собравшиеся тут на высоком берегу Усы? Если брать по национальности, то больше всех, конечно, русских—десятка три насчитал. Десятка два украинцев, большей частью из западных областей. Затем по убывающей идут: поляки, литовцы, латыши, эстонцы, евреи — по пять-шесть человек каждой национальности. Потом: три грузина, два белоруса, два татарина, две карелки. И еще по одному представителю: армянин, азербайджанец, молдаванин, башкирка и якутка. К этому надо еще добавить пять женщин коми, разделивших судьбу с поселенцами. Всего семнадцать национальностей?

И не было у нас никаких трений на национальной почве. В Инте, говорят, были драки литовцев с украинцами, у нас нет. Поначалу бандеровец Иван Жищук пытался сколотить «свой куток» из западных украинцев, накладывал на них всякие запреты, Требовал, чтоб «дивчины» не общались «з москалями». Но ничего у него из этого не вышло: Сам женился на русской девушке, Кате Германовой.

Конечно, прибалты держались ближе друг к другу. И слава богу, что они могли между собой разговаривать на родном языке. А каково было одиночкам?

Люди, собранные, как сказал Некрасов, «с разных концов государства великого», принесли сюда, к Полярному кругу, свою культуру, свой жизненный опыт. Они стали пахать землю на острове и вокруг усадьбы за скотными дворами. Сеяли, конечно, не пшеницу и не рожь, а овес на зеленый корм, тимофеевку, лисохвост, семена других трав, которые собирали лариков-

ские и косьявомские школьники по просьбе Серебренникова. Это для скота, а для себя сеяли турнепс, капусту, картошку. Земля холодная, за короткое лето успевала оттаять на 30—50 сантиметров. Но солнце работает летом в три смены. Первоклассного перегноя сколько угодно — вози не ленись, все равно лежит без пользы в отвалах у каждого скотного двора. Влаги хватает.

Поначалу я с недоверием смотрел на работу растениеводческого цеха. «Надо чем-то занять людей, вот и придумали делать торфоперегнойные горшочки». Наделали их десятки тысяч, уложили в ящики и вынесли на мороз. Работали тут в основном прибалты. Правой рукой у Серебренникова был пожилой латыш Индрик Кротовскис. Наряды запестрели непривычным описанием работ: «остекление парниковых рам, плетение корзин, просев торфа и дерновой земли, приготовление горшочной массы».

И вот началась пахота. Помню, с какой радостью и затаенной болью это делали латыши. Дни стояли солнечные. Вспахав участок на добром коне Балхаше, Руя насыпал в лукошко семена овса, снял картуз, осенил себя коротким крестом и пошел сеять. Михаил Иванович предостерегал; «Надень картуз — напечет голову. Северное солнышко коварное». Не послушал. Видно, погода ему показалась такой, как в родных местах. Обычно замкнутый и сдержанный, Руя в тот день был неузнаваемо просветленным, радовался, что может бросить в землю семена — исполнить долг крестьянина. И на следующий день он так же до обеда пахал, дал согреться земле и опять стал сеять. И тут случился удар. Руя (забыл его имя) как-то сразу обмяк, опустился с лукошком на землю, через силу пытался собрать просыпавшиеся семена...

Рядом пахали Калниньш и Озолсом. Они остановили работу, привезли больного в медпункт.

— Я бессилен ему помочь, — сказал доктор Зубец. — Везите в Инту, может там...

Нашли моториста Вилли Штульберга. Он отвез Рую в Инту... Через три дня радист Никита Соболев принял радиограмму: «Рабочий пятого отделения Руя умер от кровоизлияния в мозг».