Свадьбы, свадьбы...

В конце декабря и в январе в Кочмес стали прибывать партии женщин.

— Счастливые вы, бабоньки, — горько шутил Киселев, — вас теплые постельки ждут.

Конечно, женщины не сразу поспешили в теплые постели, какое-то время присматривались. Лишь Мария Галямова да Маша Пукас еще в Дресвянке определили свою судьбу: одна обогрелась под полушубком Василия Мельничука, другая под бушлатом Ивана Резника. Не будем спешить с осуждением. Все мы, еще молодые, долгие годы жили в особых «монастырях», а в тех суровых условиях одному ох как трудно.

Почти каждый день мы узнавали о новой супружеской паре. Белокурый эстонец Пик женился на украинке Соне Бойко. Ее стали звать «пиковой дамой». Украинец Володя Панасюк—на эстонке Сильвии Киибаль, поляк Казимир Пшевлодский—на немке Ирме Мюллер, армянин Богдасаров—на русской Марине Кудиновой, русский Александр Тихонов — на латышке Катрине Буде, украинец Карпушка Макаранский—на русской Любе Тереховой, русский Виктор Волосовцев—на коми Елене Еримовой. Все будто специально стремились составить межнациональные пары.

Свадеб как таковых, с застольями, не было, за исключением одной. Женился молодой украинец Василий Гой на симпатичной и женственной Полине Пелецкой. Прошел слух, будто Иван Жищук требовал от жениха и невесты не приглашать на свадьбу ни одного «кацапа». Но невеста пригласила меня и Волосовцева. За свадебным столом сидели еще русские: Миша Говорухин и Катя Германова. Рядом с Катей сидел... Иван Жищук, оживленно о чем-то разговаривая. Вдруг он встал и потребовал тишины:

— Вы присутствуете не на одной, а на двух свадьбах. Нас с Катей тоже можете поздравить. Так закончилась вся его «самостийность». С жильем в Кочмесе особых проблем не было. Отгородиться в бараке не составляло большого труда. К прибытию женщин мы уже расселились большей частью по два-три человека в комнате. При возникновении новой семьи холостые соседи догадливо ска-

 

тывали свои матрацы и уходили из комнаты. Это был неписаный закон. Потесниться приходилось временно. Кто-то из мужской комнаты уходил в женскую, и тогда там скатывали матрацы.

Приглядевшись друг к другу попристальней, новые пары запрягали в праздничную сбрую жеребца Уюта и ехали в Косьявом расписываться.

Непристроенных мужчин и женщин оставалось мало, в том числе и мы с Колей Новиковым. Коля получил письмо от родителей из Татарии. Они писали: «К нам заходила Наташа, с которой ты дружил перед самой войной. Живет она в Казани. Работает медсестрой. Она спрашивала про тебя. Очень горевала, когда узнала, что с тобой случилось. Взяла твой адрес. Напишет ли, нет ли, не знаем».

Наташа написала раньше подруге, советовалась с ней, как быть: «Ехать ли в этот Кочмес, если, конечно, он позовет? Ведь мы не виделись тринадцать лет. Между нами ничего особого не было, но я его все время помнила и ждала. Наверно, потому и замуж не вышла. Сейчас я ему напишу. Только не знаю, как начать это письмо».

Написав два письма, Наташа перепутала конверты. В Кочмес пришло письмо, обращенное к подруге. Коля прочел его и сказал:

— До чего хитрые бабы. Вот почитай.

Он решил, что Наташа нарочно перепутала.

— Допустим,—сказал я. — Все равно она молодец. Нашла форму сказать тебе, что она ждала и любит. Ты сам-то ее вспоминал?

— Конечно.

— Тогда садись и пиши.

Вот и Коля определился к месту. А я чего жду?.. Тут вскоре прибыла новая партия женщин. Я приметил Нину Смирнову. Высокая, стройная, опрятно одетая. И вдруг я слышу, что эта Нина спрашивает Павла Рачкова.

— Зачем он тебе?—ревниво спрашивали «женихи».

— Это мое дело.

Встретились мы с ней у шорной, куда она лихо подкатила верхом на могучем пестром быке Точеном, колотя его по крутым бокам подшитыми валенками. Такого я еще не видал.

 

—Что случилось?—спросил я, помогая всаднице спешиться, отметив про себя: «Какая она легкая».

— Дуга сломалась.

Я помог ей подобрать крепкую «бычью» дугу.

—— Вы Павел Рачков?

— Да.

— Я совсем вас не таким представляла. Ищу рыжего по всему Кочмесу... Летом тут у вас косили женщины с Абези... Мися Стравняк, Лида Макарычева. — Она заглядывала мне в глаза, стараясь понять, какое впечатление произвели на меня оба имени, названные с паузами. — Они просили меня передать вам привет.

— Спасибо.

— Но вы их не ждите. Их отправили в другое место, кажется, в Красноярский край.

— Но ведь у них еще не кончились сроки.

— Зачеты были, когда на лесозаготовке работали. У меня тоже так получилось. Думала, в конце мая освобожусь, вдруг вызывают.

Мы разговаривали, идя к брошенному ею возу. Сзади шагал крутобокий Точеный. За бровкой берега воза было не видно, а когда он открылся, я в удивлении развел руки. Воз был так велик, будто это не силос, а сено.

— Зачем же так много?

— А мне никто не сказал. Кладу и кладу. Я первый раз в жизни вижу этот силос.

Мы ополовинили воз, запрягли Точеного. Он умело раскачал сани и пошел, низко опустив голову и широко расставляя короткие узловатые ноги. Идя за возом до мостика у шорной, я успел рассказать Нине, что за отношения у меня были с Михайлиной и Лидой.

— И все-таки они вас запомнили. Лида моя хорошая подруга. Кастрюльку подарила на память. Наказала, чтоб я сварила в ней кашу и угостила вас.

— Сегодня же приду. У меня есть крупа-овсянка.

— Приходите. Спасибо за помощь. Теперь я одна,—и зашагала за возом в гору, тоненькая, пряменькая.

Она жила у подруги по лагерю Кати Змеевой, которая прибыла в Кочмес недели на три раньше и уже успела выйти замуж за Тимофея Радюка.

Вечером, собираясь к Радюкам, я завернул в газету новые штаны из хлопчатобумажного сукна, куп-

 

ленные недавно в лариковском магазинчике, и подарил их Нине, отбросив сомнения.

— Берите, берите. У вас же летние тонюсенькие. Радюки поддержали меня, и Нина с удовольствием приняла подарок.

Мы потянулись друг к другу. Радюки нахваливали ей меня, а мне—ее. Через несколько дней Нина зашла «поглядеть на мое житье». Коля Новиков, увидав гостью, заговорщически улыбнулся, скатал свой матрац и унес в соседнюю комнату.

Наутро Радюки, широко улыбаясь, выговаривали Нине: «Почему не предупредила, что не придешь ночевать? Мы тебя искали по всему Кочмесу».

Наверно, нигде в мире не приходилось столько свадеб на сто жителей, как в Кочмесе в 1953 году. Я насчитал шестнадцать! И надо сказать, семьи оказались крепкие. Почти все. Выдержали такое испытание, как снятие ограничений на выезд. А ведь многим, в том числе и Нине Смирновой, пророчили: «Вот разрешат выезд, и ты останешься с ребенком на руках». Лишь несколько пар оказались несчастливыми. Так, Василий Гой, раньше других получивший разрешение на выезд, уехал на Украину, где у него, оказывается, были жена и ребенок. Полина Пелецкая с Марийкой остались в Кочмесе.

И еще одна семья распалась, самая первая. Разошлись Сеня Папирович с Верой Гириной. Причиной тому—банальная любовная история между Верой и одним из обладателей белых бурок.

...Самым любвеобильным в Кочмесе оказался Гришка Пономаренко. Он походил на куль, набитый песком, с короткими ножками, длинными крепкими руками и круглой, как футбольный мяч, головой. Несмотря на малый рост, он был очень сильным. Тяжелых работ не избегал, а искал их. С первого дня он встал на вскрышу силосных траншей. Жаден Григорий был не только на работу. В Кочмесе он за один год сменил трех подруг. Первой была придурковатая Дуська Жданова. Прибыла новая партия. Он обратил внимание на Груню Бартеньеву, повязанную по-монашески. Дусе сказал:

— Не обижайся, я влюбился в монашку. Через некоторое время в новой партии прибыла очень приметная Люба. Небольшого росточку, мило-

 

видная, с пушистой косой, она была похожа на старшеклассницу. Но у нее уже росли два мальчика-близнеца. И еще у нее был прекрасный голос. На клубные подмостки она выходила с сыновьями: их просто нельзя было удержать за кулисами. Один становился справа, другой слева, мама клала им на головки руки и запевала «Замела метель дороги». Исполнив песню, кланялась, кланялись и шустрые мальчишки, что особенно умиляло кочмесян.

Пономаренко, как увидел, как услышал, так и сказал Груне-монашке: «Полюбил Любу, которая поет».

— Ну и козел ты, — ответила Груня.

Пономаренко съездил в Инту, договорился о работе на шахте и, к огорчению Волосовцева и всех кочмесян, увез в Инту нашу соловушку и ее шустрых птенчиков, так трогательно кланявшихся нам со сцены. По слухам, жили они дружно. Люба пела в Интинском Доме культуры. Григорий не пропускал ее выступлений. Удерживая повзрослевших пасынков, говорил! «Тише вы! Поет наша мама». И гордо обводил взглядом соседей.

Надо сказать, детей от него не было ни у Дуси, ни у Груни, хотя потом с другими мужчинами Дуся родила двух детей, а Груня трех. Видно, Григорий был бесплоден. Так что он должен благодарить судьбу, подарившую ему красивую нежную жену и двух сыновей.

...Приступая к этой главе, я по памяти составил список кочмесских семей. Нина Смирнова дополнила его сведениями о детях. Всего в Кочмесе было создано 32 семьи, в них родилось 39 детей. Всех их, кроме одной девочки, мы сберегли. А сколько оставили детских могил заключенные бытовички. Все эти «Вовы», «Светы» и «Миши» остались только на табличках, написанными черной краской, а могли бы жить, если бы их матерей не лишали материнства.

Был в Кочмесе хромой немец Петере. Он все пугал женщин:

— Вы подумали, что будет с вашим ребенком?

Власенковы ему всегда будут напоминать: «Не забывайте, кто ваши родители».

Конечно, это страшно. Детей кулаков, сосланных в Сибирь вместе с родителями, Сталин признал за людей, только когда грянула беда. Тут он позволил им в составе сибирских дивизий сражаться за Москву.