Маша-якутка

Мария Николаевна Дьячковская из Олекминского района Якутии прибыла на ссылку в Кочмес со второй партией в марте 1952 года. Пришла она, как и все, пешком через Большеземельскую тундру, отбыв в лагере десятилетний срок по 58 статье за то, что пыталась организовать религиозную общину. Срок отбывала она не в Якутии, где в ту пору было достаточно колючей проволоки и сторожевых вышек, а по каким-то трудно объяснимым режимным соображениям ее загнали в Минлаг, раскинувшийся на просторах Крайнего Севера Коми АССР.

Мария Николаевна была единственной якуткой. До поры мы не понимали, что значит быть одной-единственной. Но вот приехал из Инты на несколько дней электрик Анатолий Баранкин, живший когда-то в Якутии. Встретив Марию Николаевну, он заговорил с ней по-якутски. Она так взволновалась, что долго не могла ответить на родную речь.

— Вы, оказывается, не якутка? — спросил Баранкин.

— Якутка я, якутка! — торопливо заговорила Мария Николаевна, утирая слезы.—Не забыла, не забыла!—повторяла, радуясь, что не забыла язык отцов.

Маша-якутка, как ее звали поселенцы, была неграмотна. Умела только расписаться. Работала она на скотных дворах. Серебренников, приметив ее любовь к животным, доверял ей самых запущенных телят, прибывших из других отделений. Прилежным уходом она доводил а их до высоких стандартов. Сравниться с ней результатами могла только Надежда Чернова.

Телок ежемесячно взвешивали. Помню, как водили их на весы Чернова и Дьячковская. Надежда дородная, бугром возвышается над годовалой телкой,

 

ведет жестко, как малого теленка или овцу. А Маша тянет вверх руку, чтобы ласково погладить черно-пеструю любимицу, которая возле нее кажется большой коровой. Привесы в группе Маши-якутки всегда поражали бригадира Говорухина. Уж он, кажется, радел для своей жены Черновой, не обижал кормами, а результаты у Маши не хуже. Первое время бригадир проверял подсчеты, выборочно производил повторное взвешивание. Все честно. Потом понял, что телята-замухрышки щедро платили Маше за ее заботу.

Летом скот отгоняли на Роговую. Маше не хотелось расставаться с телками. Но она не могла найти среди кочмесянок напарницу, с которой могла бы пасти свою группу в две смены. Охотниц жить в землянке и сто дней беспрерывно кормить комаров не нашлось. Взять мужчину в напарники не хотела: «Приставать будет». Работа ей нашлась бы и на усадьбе, на парниках. Но душа Маши-якутки рвалась на простор. Она брала косу и уходила заготавливать сено для своих телок.

Однажды она попросилась на самый дальний сенокосный участок — на Отавась. Звеньевой Иван Мар-тыненко указал ей полянки, и она косила и стоговала одна. Работала часов по пятнадцати в сутки, благо солнце северное не уходило за горизонт. Накосила больше всех. Мужики не хотели верить. Горластый и скандальный Лавренчук сказал: «Не может быть, чтобы якутка на своих коротких ногах обошла меня. Это Рачков, когда принимал, широко растянул свою хитрую линейку. Его Нинка в лагере жила с якуткой в одном бараке. Вот поглядим, сколько у этой „стахановки" будет сена на весах».

На весах получилось маловато. Но ведь возчики не разбирали, где стожок Маши-якутки, где звена Мартыненко. Фуражиру тоже важен общий счет. Такое рассуждение Марию Николаевну не устраивало. В выходной день она встала на лыжи и пошла на Отавась, за двадцать пять километров. Пошла не по накатанной лыжне, а по снежной целине. Вернулась в Кочмес затемно и сразу в контору.

— Два стога оставили.

— Наверно, они на отшибе—не заметили,—предположил Ананенко.

— Нет, нарочно оставили, — убежденно сказала

 

Мария Николаевна, и, как профессиональный охотник-следопыт, доказала свой вывод: — По следу видно: подходили к стогам. Дошли до низины, где много намело снегу, и повернули назад. След занесло, но все видно; Сами нечестные, а сказали на Дьячковскую.

Донельзя усталая, она разволновалась и горько заплакала.

— Сами нечестные, сами нечестные! — повторяла, глотая слезы. — Вот пусть теперь возят. Дорога плохая, но пусть возят.

Ананенко вроде поверил, но подводы за сеном на Отавась посылать не спешил. И это очень огорчало Марию Николаевну. «Значит, он мне не верит. Нечестным верит, а мне не верит».

Прошел месяц. Ананенко стал собирать добровольцев на заготовку леса. Участок он выбрал выше Отаваси. Старшим назначил опытного лесоруба и сплавщика Василия Мельничука. Собрав инструмент и харчи, Василий пришел посоветоваться:

— Много ли брать сена для лошадей?

— Сено там есть. Вы возьмите в звено Лавренчука. Он знает, где на Отаваси сено.

— Зачем мне это трепло, — возразил Василий.— Там надо не языком, а руками работать. Сено, если оно там есть, мы найдем и без Лавренчука.

— Маша-якутка говорит, есть.

— Значит, есть. Я ей верю.

На Отавась лесорубы поехали в пустых санях, а через две недели вернулись на возах сена. Да сколько там еще скормили лошадям. И спали в землянке на сене Маши-якутки.

Мария Николаевна была довольна посрамлением нечестных.

По вечерам она часто заходила к нам, всегда с каким-нибудь рукодельем. На редкость трудолюбивая, она умела шить обувь, шапки и всякую одежду — от детской распашонки до брезентового плаща. Сама кроила. Умела вышивать гладью. Она вполне могла бы зарабатывать себе на жизнь иголкой, но продолжала ходить за телятами.

Мария Николаевна полюбила нашу маленькую Женю. Мастерила для нее куклы, шила красивые варежки. Женя одолевала ее просьбами: «Маша, расскажи сказку». Мария Николаевна сказки рассказы

 

вала в лицах, изображая персонажей на разные голоса и жестами. Помню, в сказке о бесконечно добром материнском сердце она вместо слова «дитятко» говорила «дитенько». Потом Женя пересказывала эту сказку своим ровесникам, то и дело повторяя: «дитенько мое». У нас в семье навсегда осталось это «дитенько мое», употребляем его, если кто ушибся, порезался или вообще пережил огорчение. «Ах ты, дитенько мое».

Ее реабилитировали в пятьдесят шестом году, но из Кочмеса Мария Николаевна не уезжала. Думали, куда ей торопиться. В родных краях, поди, холоднее, чем здесь. Мы ошиблись. Мария Николаевна рвалась в Якутию. У нее там оставался сын Миша. Жив ли он? Она не знала. А не уезжала потому, что не скопила на дорогу денег. Ведь ей предстояло ехать почти через всю страну поездом, потом пароходом, самолетом и еще на оленях. Узнав об этом, я написал от ее имени министру внутренних дел Коми АССР. Завезли, мол, меня в ваши края казенным транспортом. Теперь сказали: «Не виновата». Так извольте меня отправить и домой, в Якутию, за государственный счет. Иначе я вынуждена находиться в ссылке, будучи свободной.

...Прошло несколько лет. Мы после реабилитации жили в Тамбове. Как-то вечером в нашу дверь позвонила... Маша-якутка! Она возвращалась из Сочи, где отдыхала. Сколько воспоминаний!

Заявление помогло ей уехать в Якутию за государственный счет... Нашла сына Мишу.

— Большой мальчик. Хорошо рисует. Вот нарисовал вашу Сеню (так она звала нашу Женю).

— Но ведь он ее никогда не видел.

— А я рассказывала, какая Сеня. Он и нарисовал. Смотрим карандашный рисунок. Девочка с мягкой, как у Жени, косой. В овале лица есть что-то от нашей Жени, но глазки узкие, носик плоский — якуточка.

Прибежала с улицы семиклассница Женя. Стеснительное замешательство. Потом потянулись друг к другу и крепко обнялись.

— Какая ты большая, дитенько мое! — удивилась Мария Николаевна. — Оглядев с ног до головы ласковым взглядом, сказала убежденно: — Красавица.

 

Я молодая тоже была красивая: глаз узкий, нос плюский и много, много лиса (лица). Так у нас говорят про красивых, —рассмеялась Мария Николаевна. —Теперь вот совсем без зубов. В Сочи последние выдергали, а вставить не успели.

Наутро пошли мы с ней в стоматологическую поликлинику. Я встретил знакомого врача. Пообещал сделать протезы за три дня. Прекрасно. Ведь в этих заведениях такие очереди. Мария Николаевна обрадовалась, потом вспомнила, что у нее может пропасть билет на самолет. Как быть? И денег жалко, и хлопот в Москве с доставанием нового билета много. Вспомнил я своего бывшего начальника Александра Ивановича Данилова, почти всю жизнь проработавшего в Аэрофлоте. Это из его кабинета меня увели бериевские архангелы. После реабилитации мы с ним встречались, и он наказывал: «Если будут какие затруднения с билетом на самолет, не стесняйся»...

Позвонил я ему.

— Помогу. Присылай свою якутку. Всегда рад тебе помочь. Давай номер ее рейса, число. Отсрочим. В Москве пусть зайдет ко мне. Все сделаем... Как живешь?

«Не имей сто рублей». Хорошо, что я мало докучал своим друзьям.

Через три дня Маша улыбалась, сверкая белыми зубами... Мы проводили ее на московский поезд...