- 145 -

Эпилоги

Я часто задумываюсь о пережитом. Как нам удалось пройти сквозь лихолетье? Полагаю, этому способствовало то, что сталинисты, отняв у нас свободу, не могли отнять чувство сопричастности нужному делу, без которого жизнь человеческая Превращается в скотское существование. Это чувство нам помогли обрести такие люди, как Серебренников, Ананенко, Голуб. Бесправные, собранные с бору по сосенке, в условиях Приполярья, на холодной непахотной земле, мы давали городу безубыточное молоко. Мы надаивали его от каждой коровы в два раза больше, чем, скажем, тамбовцы от коров, взращенных на тучных черноземах.

Представляю, как Голуб со своими специалистами и многонациональным коллективом развернулся бы где-нибудь в Центральной России. Отбоя не было бы

 

- 146 -

от экскурсий! А может, мы захирели бы под прессом деспотических планов, под жимом районного и областного руководства? Наше хозяйство было подсобным комбината «Интауголь». Его руководство старалось не вмешиваться в дела совхоза. Было бы молоко.

...В Инте на открытом партийном собрании читали доклад Никиты Сергеевича Хрущева о злодеяниях Сталина. До Кочмеса он дошел в пересказе, но все равно мы были потрясены: «Наконец-то о „вожде" сказали правду».

Первая волна реабилитации до Кочмеса докатилась в 1955 году. Она была робкая, половинчатая. Мне, например, из Верховного иуда РСФСР пришла бумага о пересмотре дела. В ней было сказано, что из обвинения исключается одиннадцатый пункт статьи 58-й — тяжкий пункт, говорящий об антисоветской группе. А далее: «Срок особым совещанием определен правильно». Получается, особое совещание судило слишком мягко. Оно за групповую антисоветскую агитацию определило 8 лет ИТЛ, а Верховный суд считает, что такого срока заслуживал и одиночный антисоветский агитатор.

Но и эта куцая поправка позволила мне встретиться в Москве с сыном, которого я не видел двенадцать лет, и навестить в Риге старшего брата.

Помню, ходили мы с братом по тропинкам парка имени Кирова. Три недели назад тут буйно Цвели осенние цветы, а сейчас кругом лежал выпавший ночью мокрый снег. Чернели только расчищенные дорожки. Пахло снежной сыростью. В некотором отдалении от дорожки, среди аккуратно подстриженных кустов, покрытых снегом, словно махровым полотенцем, стоял бюст Сталина. У постамента на стерильной белизне снега ярко рдела красная роза. Виден крупный след к бюсту и обратно. Брат рассказал о том, как несколько лет назад он был на волоске от того, чтоб разделить мою судьбу...

На первомайской демонстрации ему всучили нести портрет Сталина. Пробовал отказаться, ссылаясь на новые ботинки, набившие мозоли. Никто не пожелал подхватить портрет любимого вождя. Тогда Александр Алексеевич при первой возможности приставил портретик к стенке и поковылял домой. По пути он зашел в какое-то медицинское учреждение, где ему

 

- 147 -

сделали перевязку, учинив об этом запись в журнале. Вот эта пунктуальность рижского медика спасла брата от неминуемого срока и номера на лагерном бушлате. Статья у него была бы жуткая. Всякие неуважительные действия с портретами вождей квалифицировались но статье 58 п. 8 — террористические намерения. На счастье, следователь попался умный, Причину «прислонения к стенке портрета» признал уважительной. Слушая брата, я видел, как он порывается что-то сделать. Вот круто повернул в обратную сторону. Остановились против бюста Сталина, видим, розы у постамента уже нет. Она валялась далеко отброшенной в сторону. Виден второй след. — Кто-то опередил меня, — сказал брат.

 

————

Больше месяца я прожил нормальной человеческой жизнью, от которой за двенадцать лет так отвык, что даже во сне стал видеть только мрачные бараки и тюремные камеры да какие-то бесконечные лабиринты. Ни один сон не кончался выходом из лабиринта на свободу. Всегда в последнюю минуту возникает тяжелая железная дверь или колючая проволока.

Наступил 1957 год, принесший мне и Нине—ей даже раньше — полную реабилитацию. Это было после того, как Никите Хрущеву удалось сломить сопротивление подручных Сталина. Ехать можно куда угодно, а куда поедешь? Серебренниковы поселились в Инте (Володе пора в школу). Через полгода они были уже в Москве. Михаил Иванович вышел на пенсию, а мне до нее оставалось почти двадцать лет. Я только собирался начать жить. Стал писать письма в издательства и типографии. Ответов нет. Откликнулся только директор Омского издательства. Пригласил работать техническим редактором. «Возможны и другие варианты, — писал он, — но ведь мы вас совсем не знаем. Поработаете некоторое время, узнаем поближе...» Человечное письмо. Спасибо. Но ставка у техреда мизерная. А у меня семья.

На мое счастье, в России было только что организовано одиннадцать новых книжных издательств. Меня пригласили в Тамбов. Летом 1958 года мы решили

 

- 148 -

подняться с неприютного, но уже обжитого места. Собирались недолго. За шесть с половиной лет, прожитых в Кочмесе, мы нажили из мебели только две табуретки, скамейку, кровать да кухонный стол, сработанные Киселевым из лагерных нар. Но все-таки набрались какие-то узлы и ящики. Был даже чемодан, согнутый из фанеры, покрашенный самодельной морилкой. В этом чемодане везли «приданое» четырехлетней Жени. Где-то в ящиках была кастрюлька Лиды Макарычевой, служившая нам еще много лет.

Накануне отъезда мы продали козу Белку, спасшую нашу Женю от многих недугов, на которые так щедр Крайний Север. Продали мой брезентовый плащ, сшитый Ниной. Но самым привлекательным для покупателей-северян был годовой запас сухих березовых дров. Не зря меня звали дровяным-очкариком.

Прощай, Кочмес... Путь лежал мимо Косьинского острова. В одном месте моторист повел лодку рядом с берегом. Я разглядывал густые заросли ивняка, многократно проутюженного и ободранного тяжелыми усинскими льдами. Под натиском льда ивняк сгибался до земли, но не ломался. Он держал на себе застрявшие льдины, покорно дожидаясь, когда они растают, и тогда начинал робко подниматься, но не успевал за короткое лето выпрямиться. Более крупные вершины подсыхали, а снизу пробивались молодые зеленые побеги. И никакие яростные льды не могли повергнуть ивняк окончательно.

Лодка вышла на плёс. За бортом широко-широко разлились воды. Усы и только что влившейся в нее Косью, а у меня перед глазами все еще израненный ледоходом ивняк. И казалось, что это не ивы, а колонны людей в серых бушлатах замерли здесь, пригнувшись, — иные навечно.

 

————

...В Москве в час пик я оказался на улице Пушкина, на самом бойком месте, «поплыл», захваченный людской рекой. Вдруг слышу из толпы:

— Рачков! Павел!

— Наташа!

Передо мной была однокурсница Наташа Бианки. Мы продрались друг к другу, обнялись, толкаемые со

 

- 149 -

всех сторон торопливыми москвичами. От нее я узнал, кто жив, кто погиб. Она изредка встречается с нашими общими друзьями — с Костей, работавшим тогда главным художником Главиздата СССР, и с Сашей, обосновавшимся на дипломатическом поприще.

—А ты где, Паша?

— Я только что «оттуда».

— Как? Я ведь ничего не знала.

Нас неимоверно толкали, но она успела дать мне телефоны: свой Кости и Саши.

В тот Же вечер я встретился с Костей у него в тесной комнате. Главный художник крупнейшего в стране издательства жил с женой, двумя взрослыми дочерьми и тещей в восьмиметровой комнате. Протиснуться в нее можно было сквозь узкий коридорчик, заставленный книжными шкафами. В этих шкафах уже тогда хранились будущие экспонаты его уникальной коллекции графики печатных книжных обложек.

Рабочим кабинетом и спальней Косте служила бездействующая ванна. На ночь на борта ванны клался дощатый топчан с крючками по бокам, чтобы спящий не провалился в ванну вместе с топчаном. Утром «спальня» превращалась в «рабочий кабинет», где девочки могли готовить уроки. А папа работал тут по вечерам. Для этого постель убиралась во чрево ванны, а на топчан ставилась полуконторка. В топчане был откидной люк, подбитый стеганым ватником. Работающий садился на стеганку, ноги совал внутрь ванны под подстилочку, прикрывавшую постель. Свет на подвесном кронштейне. Воздуху маловато, но в молодые годы это не замечалось.

Все это я разглядел потом, а сейчас я видел только милого Костю. Лицо друга сияло радостью, но к ней примешивалось что-то сковывающее.

Потом пришел дипломат Саша. Года два назад ему такая встреча могла стоить дорого. Саша и сформулировал это «что-то сковывающее» как чувство вины перед другом, точнее, не вины, а полной беспомощности что-либо предпринять в защиту товарища.

Мы вышли на улицу, нашли скверик и говорили, говорили... Ни Костя, ни Саша не знали, что такое ОСО (особое совещание). О «тройках» они были наслышаны, знали, что это не только отметки не слиш-

 

- 150 -

ком успевающих школьников, не только упряжки из трех лошадей и не только костюмы, состоящие из пиджака, брюк и жилетки, но еще и суд, создаваемый для рассмотрения особо важных дел. А что такое ОСО? Оказывается, это суд заочный.

— Так ведь это же всякое попрание конституции! —горячился Костя.

— Не клевещите на сталинскую конституцию, — возразил я тоном майора Онищенко.

— Я вот пытаюсь представить, — начал Саша, — представить, с позволения сказать, этих людей. Как они жили в свободное от заседаний в «особых совещаниях время. Работы у них, конечно, было много, но ведь было и свободное время. Как они; чувствовали себя после отправления заочного правосудия? О чем говорили вечером с женой, с детьми? Что отвечал такой. судья ребенку, если он спрашивал: «Папа, ты; что сегодня делал на работе?» Дети любят задавать такие вопросы. Ведь ему следовало бы ответить так: «Сегодня, Миша (Оля, Гриша, Петя), я, как и вчера, штамповал „врагов народа". Как они могли спокойно есть, пить, ходить по земле, совершив такое страшное дело?

Повернувшись, Саша нродолжалг

— Вот ты говоришь, тебе все еще снятся лагерные сцены. Ведь и их должны мучить кошмары! Ведь за каждым скрепленным их подписями списком живые люди, искалеченные жизни не только этих людей, но в их близких. Неужели в голову никогда не пришла такая мысль: «Вдруг в этом списке кто-то не враг, а нормальный советский человек, а я его...»

— Лес рубят — щепки летят!. — возразил я чужим голосом.

— Человек не щепка.

— А у нас ошибок не бывает, — продолжал я.

— Осудить человека заочно, и не на десять суток, а на десять лет — какой ужас! — воскликнул Костя.

Саше вдруг пришла простая мысль:

— А я знаю, почему им не снятся кошмары.

— Почему? — спросил Костя.

— Именно потому, что судили заочно. Не видели глаз своих жертв, не слышали их голосов. В этом все дело. Поэтому они и спокойно ходили по земле

 

- 151 -

— И ходят!—У Кости даже сорвался голое— Среди нас ходят. Купаются в Черном море.

— Живут с комфортом, — добавил Саша. — А Костя с семьей, видишь, где ютится? И у меня не лучше. А ты совсем бесприютный. Жилье ведь начали строить недавно. А то вое воздвигали высотные храмы, неизвестно только, во имя какого святого мученика?

— Во имя Иосифа-мучителя, — подсказал я, — так будет точнее. В этих высотных зданиях полезной площади меньше тридцати процентов. А в Белоруссии люди все еще в землянках живут. Зачем громоздить дорогие башни?

— Чтоб помнили потомки, каким он был зодчим,—заметил Саша.

Друзья проводили меня до автобусной остановки, по-мужски крепко обняли и долго махали вслед, будто вновь обретенный их друг сел не в городской автобус, а в вагой поезда дальнего следования.

 

————

Поезд подходил к Тамбову... Гляжу на Няну, она вся сжалась от напряженного ожидания встречи с городом, где у нас нет ни родных, ни друзей, ни просто знакомых. Единственным человеком, знавшим о моем существовании, был директор книжного издательства Федор Иванович Белохвостов, ранее работавший собкором «Правды» по Черноземью. От него я получил письмо-приглашение и потом телеграмму с одним словом: «приезжайте».

Выходим со своим жалким скарбом на перрон. Тамбовцы в легких платьях двинулись к пыльным вагонам. Нас встречать некому. Вдруг вижу: какой-то дородный, широко улыбающийся мужчина идет вперевалочку явно к нам.

— С приездом, Павел Алексеевич! Я — Белохвостов Федор Иванович. — Пожал руку Нине, подкинул вверх Женю. — Почему не телеграфировали? Хорошо, что у меня был разговор с Главиздатом, и мне сказали, что у вас билет на пятнадцатое июня. Дали ваши примети. Но я сразу понял, кто тут с Севера Дальнего.

На нас выли тяжелые плащи, без которых коч- месяне выходить в дорогу не отваживались. А Федор Иванович был в тонкой голубой рубахе с короткими рукавами. Как много значила для меня эта встреча на перроне! «Я нужен. Меня ждет настоящее дело».


Издательства еще не было. Его надо было организовать. Федор Иванович возлагал на меня большие надежды, а я очень боялся, что за долгие годы, пока я был горняком и дровосеком, издатели и полиграфисты, наверно, ушли так далеко, что мне трудно будет догонять. Но, оказалось, богом и всеми забытая отрасль топталась на месте.

Взялся я за работу со всем пылом человека, истосковавшегося по любимому делу. Жили больше трех лет по частным углам. Федор Иванович очень переживал за нашу неустроенность, но ничего не мог сделать. Он сам оказался в опале. Тогдашний первый секретарь обкома Григорий Золотухин припомнил ему критические корреспонденции в «Правде», по которым приходилось принимать меры и «благодарить» собкора «Правды» за справедливую критику. Теперь Белохвостов был в его руках. «Правда» уже за него не заступится — ату его! Особенно старался секретарь по пропаганде Лапчинский.

- 152 -

Эта травля отозвалась и на мне.

... Из Кочмеса к нам приедали Миша Говорухин с женой Надеждой Черновой. Оба поступили на Новолядинский откормочник. Я о них писал очерки.

Потом приехал Михаил Яковлевич Ананенко с семьей. Этот купил в Тулиновке под Тамбовом сарай и своими руками превратил его в дом. Там он и умер в 1971 году. Младший его сын Алеша окончил энергетический институт. Работает на Чернобыльской АЭС. О его мужестве писала «Комсомольская прав-

 

————

Однажды я вернулся с какого-то совещания, а мне говорят:

— Вас спрашивал товарищ с депутатским значком, такой чернявый с вставными зубами.

«Какому депутату я понадобился?» Тут открывается дверь и входит невысокий, чернявый — Иван Игнатьевич Голуб... Навестили мы с ним и Михаила

 

- 153 -

Яковлевича в Тулиновке, и Мишу Говорухина в Новой Ляде.

По делам издательским ездил я в Карелию на Кендопожский бумажный комбинат, заезжал в Ленинград навестить Антонину Александровну Лаптеву. Они с Сергеем Ивановичем жили тогда на Васильевском острове.

 

————

Несколько раз ездил в Дубулты (Рижское взморье) на творческие семинары драматургов. Встречался с Индриком Кротовскисом на квартире брата и у него на улице Берзиня. Передал приветы Яну Скуиньшу, Калниньшу, Эвальду Озолсу. Все они вернулись к родным очагам и стали пахать родную землю.

 

————

Иван Савич нашел меня по публикации в «Литературной газете». От него я узнал, что Каплера реабилитировали вскоре после падения Берии. С радостью читал фельетоны Алексея Яковлевича в «ЛГ». Особенно запомнился фельетон о нравах сочинской милиции. По тем временам это было неслыханно дерзко, тем более бывшему зеку иметь такие суждения о чинах МВД!

Как-то, приехав в Москву по делам, я позвонил в «ЛГ», попросил телефон Каплера. Мне ответили строго: «Все претензии в связи с публикацией фельетона адресуйте газете». — «Простите, я не с претензией. Я его друг по несчастью». Мне дали телефон. Так мы возобновили знакомство. Встречались редко. Довольствовались телефоном.

 

————

О пережитом я написал пьесу «Возвращение». Ее прочитал секретарь Тамбовского обкома, сменивший карьериста Лапчинского, Павел Афанасьевич Антохин. Прочитал так: сегодня я оставил пьесу у него в приемной, а наутро он пригласил на беседу. При мне распорядился вызвать главного режиссера театра Михаила Михайловича Ваховского. Пришел Ваховский,

 

- 154 -

смотрит на меня косо: решил, что я тут с жалобой на него.

— Читали? — спросил Антохин, указав на пьесу.

— Читал...

— Ставить будете?

— Ставить можно, если поделимся шишками.

— Шишками делиться не будем, — Антохин встал из-за стола, прошелся по кабинету. Ваховский за его спиной успел мимикой сказать: «Видишь, не хочет делиться шишками». Антохин резко повернулся к нему: — Шишками делиться не будем. Их я беру на себя. Вы это должны понимать.

— Тогда завтра же начнем репетировать, — повеселел Ваховский.

Началась работа... Возникло такое затруднение. В пьесе в конце первой картины доносчик Осташкин изливает свои верноподданнические чувства перед портретом Сталина. В те годы показывать портреты Сталина было не принято. Это позже с благословения Брежнева и Суслова стали показывать. А без портрета реплики не работают. Как быть? Художник придумал. Осташкин стоит перед невидимым бюстом Сталина. Зритель об этом догадывается по усатой тени, печатающейся на занавесе.

Эта находка имела неожиданное продолжение. Как-то во время спектакля, когда Осташкин на высокой ноте произнес: «Верьте мне, товарищ Сталин!» — усатая тень вдруг заколебалась. Зал разразился аплодисментами. Зрители посчитали это режиссерской находкой. А колебание произошло случайно. Кто-то за кулисами невзначай тронул занавес. Ваховский поручил помрежу каждый раз после слов: «Верьте мне, товарищ Сталин», — колыхать занавес. Зрители неизменно встречали это бурными аплодисментами.

Пьеса была принята хорошо. Иногда после спектакля поднимались люди, очевидно, прошедшие через сталинский конвейер, и, обращаясь к залу, говорили:

«Так это и было!»

Это напугало нового секретаря обкома Сазонову, принявшую дела от Павла Афанасьевича Антохина. Пьесу не взяли на гастроли, а потом и совсем сняли, хотя она и давала полные сборы.

Шел уже 1965 год. Наступило другое время, хрущевскую «оттепель» сменила сусловская слякоть.