Кизим, Квасолька и другие

...Волей судеб школа, в которую я была переведена в 1955 году, оказалась втянутой в безуспешную хрущевскую попытку добиться "добром" от села того, чего Сталин не смог добиться ценой тридцати лет всепроникающего террора.

Заведующим Змиевским^* районо был в то время Дмитрий Иванович Кизим - человек своеобразный, с несколько одиозными чертами и поступками. Ему было в

1955 году, вероятно, лет 37-40. Коренастый, спортивного вида, с живым, татарского типа, красивым лицом (и фамилия у него была татарская: от "кыз" - девушка), неутомимо энергичный, с хорошо подвешенным языком, он легко овладевал не избалованной ораторами учительской аудиторией. На педсоветах и конференциях он сыпал остротами, заводил ироническую полемику - "работал на публику", всегда и в любом положении чувствуя себя немного на сцене, немного актером. Он был честолюбив и жаждал блеснуть, вывести район свой в передовые.

Но, в отличие от чиновников чуть более раннего времени, "на чужих костях" своей карьеры не строил, был отзывчив к людской беде, и демагогия, которой он ловко пользовался, была для него скорее орудием саморекламы, чем инструментом партийной политики. При соответствующей подготовке из него получился бы хороший эстрадный конферансье. Собственных продуктивных идей у него, насколько я помню, в области школьной работы не было, а выдвинуться он очень хотел. Поэтому ему нужны были люди способные и с идеями, разумеется в духе и в рамках времени. У меня же в ту пору таких идей было хоть отбавляй, и я готова была разделить их с каждым, кто ими заинтересуется. Ему показалось, что на меня можно сделать ставку... Но вернусь к личным свойствам Дмитрия Ивановича. Был он записным сердцеедом и любил выпить. Хорошо танцевал и пел, покровительствовал районному учительскому хору, где сам солировал, и самозабвенно увлекался... художественной вышивкой.

Кончил Кизим свою административную карьеру самым скандальным и неожиданным образом. У него был небольшой старый "Москвич". На этом автомобильчике он отправился вместе со своей супругой воровать колхозный картофель, лежавший в буртах на поле пригородного колхоза. Никакой нужды в том у высокопоставленной

- по меркам райцентра - пары в конце пятидесятых годов, разумеется, не было; сгубила общесоветская традиция: бери все, что плохо лежит, из государственного и колхозного. Супругов спугнул сторож. Они поспешно кинулись к машине, где лежал уже мешок картошки, и уехали. При этом Дмитрий Иванович забыл на куче картофеля пиджак с партийным билетом. Сторож привез пиджак в райком - не догадались ни муж, ни жена предупредить катастрофу старым испытанным способом: вернуться и распить со стариком поллитровку. Кизим был снят с должности, исключен из партии и назначен... заведующим учебной частью большой средней школы другого района Харьковщины. Говорят, что после исключения и понижения в должности он запил вовсю. Мудрено ли? Из князей - да в грязь...

Итак, Кизим направил меня завучем в школу, где вскоре сняли с работы директора, а потом поставили на его место меня. Несколько слов о моем предшественнике. Александр Евгеньевич Варванский приехал в Шелудьковку в начале пятидесятых годов. Это был уже тогда сравнительно пожилой человек, совершенно непьющий - великая редкость для сельских директоров. Он имел солидный интеллигентный вид, носил очки, шляпу, галстук, был ровным, медлительным - этакий нестандартно значительный облик... В обращении был обычно корректен, тем не менее раздражал окружающих невероятно. Трения между ним и прежним завучем дошли до скандалов в учительской, причем завуч, человек с другими спокойный и сдержанный, непечатно бранился, а Варванский елейным голосом твердил свое.

Однажды один из более вспыльчивых наших коллег, инвалид войны, швырнул в Варванского счетами в директорском кабинете... Раздражение это вызывалось упрямством и удивительной тупостью Варванского, а также

его невежеством, фантастическим даже для директора сельской школы. А в Шелудьковке собрались, как на грех, учителя необычно, для тех же сельских условий, высокого профессионального уровня; не все, разумеется, но многие были людьми культурными и мыслящими. На их фоне Варванский выглядел подчас почти слабоумным. Помню, как мы составляли с ним первое в моей жизни расписание уроков. Оставить меня вне своего контроля в столь сложном деле он не хотел, а уловить закономерности этого многофакторного документа был решительно не в состоянии.

Особенно тяжко пришлось и мне, и ему, когда посыпались претензии учителей, и я попыталась исправить расписание без ущерба для школы, но с выигрышем для них, что было, в общем, не так уж трудно.

- Так, так, так, так, - повторял Варванский после бесчисленных моих объяснений. - Так, так, так, так!.. Куда ж это вы пересунули с четверга Ивана Терентьевича? Я же тут после него стоял! На пятницу? Так, так, так, так... А где ж он у вас раньше стоял, до пятницы? В четверге? Да, да, да, да!..

И все начиналось сначала.

Ученики называли его Квасолькой (фасолькой, укр.), и прозвище это крепко к нему пристало.

Поговаривали, что оба диплома его - библиотечного и педагогического институтов - были фальшивыми. Возможно, что это было лишь сплетней, так как диплом невежеству не помеха, как и невежество - диплому и даже двум. Во время войны Варванский якобы был офицером Особого отдела какой-то крупной части, он любил об этом рассказывать. Говорили, что где-то на освобождаемой территории часть его обнаружила пустые бланки дипломов и Варванский заполнил парочку для

себя. Если это и было легендой, то поводов для легенды имелось более чем достаточно.

Я далека от мысли винить моих сельских коллег в их невежестве: при их образе жизни и при том заочном "образовании", которое они получали - после своих сельских школ, в которых потом и работали, - как могло быть иначе? Удивительны, скорее, не столь уж редкие исключения из общего правила, которые встречались мне в сельских школах. Но бывали случаи просто анекдотические. Помню, как-то еще в Князево, на обязательных политзанятиях, которые вел директор школы (на этот раз изучался "Манифест Коммунистической партии" Маркса и Энгельса), жена его, преподавательница украинского языка и литературы, бывшая, кстати, на хорошем счету в районе, сказала: "Ваня, спроси меня первую: я только начало выучила". Ваня задал вопрос:

"Что такое «манифест»?" И Даниловна без колебаний ответила: "Манифест - это призрак!" Обескураженный Ваня чуть было не ругнулся общедоступно, но положение не позволило, и он только спросил: "Ты что, очумела?" Даниловна же взяла из рук супруга брошюрку и в сердцах ткнула пальцем в страницу: "А тебе что, повылазило? Вот тут написано: "Манифест", а вот тут, ниже: "Призрак бродит по Европе"! Так что же - не призрак?"

А это было уже в другой, десятилетней - и, кстати, пристанционной - школе: молодая учительница объясняет урок по литературному чтению, анализирует "Три пальмы" Лермонтова. "Что это «пилигрим»?" - спрашивает кто-то из учеников. "Пилигрим - это торбинка, мешочек для хлеба", - без колебаний отвечает учительница. Когда я, присутствовавшая на уроке в качестве классного руководителя, попыталась выяснить истоки столь странной ассоциации, девушка, покраснев, сказала: "Ах, да, я

спутала: торбинка для хлеба - это не «пилигрим», а «пелеринка»".

И все-таки Квасолька выделялся даже на таком фоне. Идет урок географии: чтобы не проверять тетрадей, а может быть, по неграмотности, Варванский читал не украинский язык - согласно диплому, а географию. В числе крымских портов называет Симферополь. Ученики возражают - завязывается дискуссия. Кто-то подходит к карте и доказывает, что Симферополь стоит не на море. "А там есть канал!" - говорит учитель. Раскрывают учебник и читают хором - Симферопольского канала в списке судоходных каналов Союза нет. "А это секретный канал! - восклицает Варванский. - Это военная тайна!" Ошеломленные спорщики отступают. На одном из уроков, услышав, что в Европу из Индии доставляли пряности, кто-то из школьников спрашивает, что это такое. "Это такая мануфактура, материя на костюмы", - уверенно объясняет Варванский.

Директор школы был по положению председателем государственной выпускной экзаменационной комиссии и должен был подписывать все экзаменационные протоколы. Перечитывая мучительно медленно сочинения выпускников, он как-то заспорил с нами - я тоже была членом комиссии - о правописании нескольких слов. Мы доказывали ему свою правоту, предлагали учебник и даже орфографический словарь, но он не стал слушать: "Пойду спрошу у Фоминичны. Как скажет, так и напишем". Оксана Фоминична была женой Варванского, "головой" в семье и во всем их немалом и доходном хозяйстве (бодливая, но очень молочная корова Варванских стояла в школьной конюшне на школьных кормах; были куры и свиньи; за этой живностью ухаживали обычно школьные техработницы; в селе, где жил его тесть, была у Варванского большая пасека). Оксана Фоминична

была настоящей красавицей: пышная, с тяжеленной каштановой косой, с огромными серо-голубыми глазами, величавая - истинная королева. Окончив не то педагогический техникум, не то два-три курса пединститута, она преподавала сначала русский язык, потом перешла на работу в младшие классы. Она была значительно грамотней своего мужа, но не настолько, чтобы проверять сочинения выпускников, да еще по русской, а не по украинской литературе. Варванский же преклонялся перед ее образованностью. Одну из наших орфографических версий Фоминична подтвердила, остальные отвергла. Варванский собственноручно исправил правильные написания на неправильные и выставил соответствующие оценки; мы записали в сочинениях и протоколах "особые мнения" - на том дело кончилось. В районе утвердили наши оценки, но лишь потому, что я рискнула апеллировать к руководству. Это, естественно, вызвало некоторые недоразумения между мною и руководящей четой: до тех пор мнение "королевы" было законом во всех академических и административных вопросах...

Воевать с Варванским в роли его заместителя мне, к счастью, пришлось недолго: по какому-то из многочисленных на него доносов было начато расследование его финансовой деятельности, обнаружились злоупотребления, и он был переведен в поселок, где жил его тесть - и где Варванские построили для себя дом - на должность директора восьмилетней школы, правда, с выговором по партийной линии.

Еще один, последний штрих к портрету Варванского. Один из лучших наших учеников, юноша, в памяти которого все прочитанное отпечатывалось с почти фотографической точностью, удивлявший учителей своими способностями к языкам и любознательностью, в конце девятого класса влюбился в дочку Варванских. Девочка

была хороша собой, похожа на мать, одета по-городскому, неплохо училась и поразила, вероятно, его воображение своей непохожестью на сельских подружек. Он объяснился в любви. Девочка ничего ему не ответила, но рассказала об этом дома. Варванский высмеял юношу на уроке и несколько раз по различным поводам недобро шутил над ним в классе. Мальчик перестал заниматься, отказался отвечать на уроках. Никакие уговоры не помогли: что-то надломилось в характере, и судьба человека сложилась совсем не так, как могла бы сложиться. В селе, где даже учителя утопали в самогонном море, его постигла участь многих чутких душ: обида, разочарование, недоверие к людям, пьянство... Я долго пыталась его спасти, но мне и свою семью не удалось защитить от зеленого змия, и она распалась...

В 1955 году я стала директором школы. Энергия возраста, интерес к профессии, жажда более широкого поля деятельности, надежды на радикальные перемены, которыми веяло в воздухе 1955 года, - все это вместе заставило меня принять назначение. В 1956 году я вступила в партию. В 1968 году, когда меня - за 9 лет до эмиграции - из партии исключили, я не могла не почувствовать, что это исключение так же закономерно, как и мое вступление в партию на двенадцать лет раньше. Тогда, в 1955-60 годах, после всего пережитого, я все еще думала, что надо быть "на переднем крае", не ставя перед собой всерьез вопроса: "На переднем крае" - чего?