- 141 -

И опять - город

 

Наша сельская жизнь оборвалась в 1962 году. Мы не ушли из вакуума и не вернулись в вакуум, хотя, конечно, это не был тот город отрочества и юности, откуда уползал осенью 1941 года перегруженный эшелон с беженцами, и к юго-западным предместьям которого приближались нацисты. Мне до сих пор снится, что мы не успеваем уйти. На улицах этого города не воскресли убитые. Но в нем нас, больных, беспомощных и растерянных, приняли на свои безотказные плечи родные. Нас встретили и помогли нам стать на ноги друзья, временами отдаленные от нас пространством и обстоятельствами, но так и не отнятые ни войной, ни тюрьмой, ни эмиграцией. Чудом, почти одновременно с нами, из села в город, к сыну, переехала самая близкая и мне и дочери из сельских друзей, Елизавета Ипполитовна Мельник-Багрий (1913-1976). Благодаря ее мужеству, здравому смыслу и юмору, мы вынесли последний период своей сельской жизни без непоправимых душевных потерь. И внешне, и внутренне она была чем-то похожа на мою мать, и только друг с другом мы с дочерью иногда их сравниваем. Их отношение к жизни, к людям и к детям осталось для нас навсегда четкой нравственной мерой. Мы с Е.И. выросли в разных семейных средах, но в село обе попали по воле недоброго времени и на все реагировали на редкость синхронно. Селу мы не чувствовали себя чужими, она - особенно. У нее были близкие подруги среди крестьянок. Провинциальная учительница из семьи служащего духовной консистории, Е.И. прожила тяжелейшую и личную, и общую жизнь, но любовью, дружбой и почтительным уважением окружающих не была обделена никогда. Она умерла в семье сына, но моя дочь делала ей последние

 

- 142 -

уколы, а я обмыла и обрядила ее после смерти. Я была на ее отпевании в змиевской церквушке, куда ее отвезли, по ее завещанию, сыновья, и на маленьком кладбище, где близкие с ней простились. Гроб бережно опустили в могилу на вышитых украинских полотенцах, под тихое пение молодого священника и нескольких пожилых женщин, знавших ее и ее детей. И там я почувствовала, насколько достойней и человечней похоронили ее, чем за пять с лишним лет до этого - мою мать, в молчаливом присутствии кучки родных и друзей, руками безразличных могильщиков. Ее тоже должен был проводить кантор своим скорбным и с детства ей внятным пением. Кантор в Харькове был. Я слышала его щемящее пение, когда моя начальница, член партии, безупречный советский администратор (сделавшая, замечу, и мне, и другим людям много добра), хоронила своего отца. Она всегда была крайне озабочена внешней лояльностью по отношению к власти. Похороны почтило своим присутствием ее партийное руководство. И все-таки в доме и над могилой пел кантор. Тексты древнееврейской и церковнославянской заупокойных молитв (а может быть, и всех заупокойных молитв на свете) близки. Они полны скорби и просят о покое для отошедшего. Моя мать, дочь ортодоксального еврея, бредившая перед смертью погромом, была не дальше от своих родовых истоков, чем отец той женщины и наша Е.И.. Но мы этого не понимали.

Сохранились (или позднее восстановились) и некоторые другие наши связи с селом. Говорить о главной из них для меня (после Е.И.) время еще не пришло, и не знаю, придет ли. Может быть, когда-нибудь книга о родных, встреченных, утраченных и сохраненных будет написана, может быть - нет. Здесь я пытаюсь лишь воссоздать пунктирно некоторые важнейшие вехи своего

 

- 143 -

пути. Мне придется кое в чем повторить предыдущее, ибо я должна обобщить и подчеркнуть главное.

 

* * *

 

Мне думается, что тогда, в Алма-Ате 1942-1944 гг., мы пытались выбраться из лабиринта бесчисленных несовпадений между словами и жизнью верным путем. Мы не сомневались в то время в основных коммунистических догматах, но и не исповедывали их как некие сознательно обретенные убеждения. Они были нами впитаны, как впитывается детьми язык - из речевой стихии времени. В этой стихии время объявляло себя хорошим, но слишком во многом оно было плохим. Нам надо было понять, почему и где, в какой точке, по чьей вине оно свихнулось, изменило замыслу или от него отошло. Когда я говорю "мы", "нам", - это не дань традиции величать себя печатно во множественном числе. Мы - это и какая-то часть поколения, и дружеский круг, развивавшийся духовно в одном направлении. У меня есть знакомые и друзья, в основном, уже эмигрантских лет, которые тоже родились в начале 1920-х гг. в СССР, но никогда не находились в плену коммунистических иллюзий. Не знаю, может быть, они были с детства защищены от советской риторики традиционной семейной религиозностью или сознательным антикоммунистическим миропониманием семьи, чего от них не скрывали. Возможно, они были умней, наблюдательней, чувствительней к фальши, чем мы, или читали другие книги. Те, с кем росла и дружила я, прозревали медленно, и коммунистическая фразеология долго оставалась их языком. Посредством массы приемов нам внушалось, что обяза-

 

- 144 -

тельные для нас взгляды являются не догматами веры, а объективными истинами, добытыми самой правильной научной доктриной на основании опыта всего человечества.

Единственным оппонентом наших вездесущих наставников была жизнь. Нам надо было понять, почему она с ними спорит. Мы ощущали потребность, необходимость и долг прежде всего заняться историей. И уже начали с ней знакомиться - не в пересказе школьных и вузовских учебников, которым инстинктивно доверяли не полностью, а по сочинениям ученых-историков. В Алма-Ате была (со времен города Верного) хорошая публичная библиотека, из-за провинциальной нерасторопности властей и сотрудников не вполне очищенная от крамолы (в Бухаре, где я прожила до этого одну зиму, - тоже). Мы успели прочитать несколько ошеломительных исторических и культурологических работ, русских и переводных, дореволюционных и 1920-х годов. Одновременно мы пришли к выводу, что совершенно необходимо основательно изучить книги, в которых, как нам объясняли, были изложены и обоснованы почти врожденные нашему миропониманию коммунистические идеи. Нас более не устраивали те адаптированные (к потребностям власти? режима? - мы еще толком не знали - чьим) курсы марксизма-ленинизма и прочих "соцэковских дисциплин", которые мы обязаны были зубрить и сдавать. Мы готовились к полемике с теми, кто отклонил действительность от правильного пути, и должны были стать хорошо, по-настоящему теоретически вооруженными их оппонентами. Но не прошло и года исступленного, самозабвенного чтения, писанины и споров, как нашим основным оппонентом стал гражданин Михайлов, путавший балладу с баландой. Как я уже писала, он был настолько невежественным, что вызывал у нас со-

 

- 145 -

страдание. Но и мы не многое к тому времени успели узнать и понять, не во многом были тверды и уверены. Нас легко было бить нашей же преданностью миражам и фикциям. Тем более - на фоне войны с нацизмом. Мы ведь и сами грызли себя за то, что смели думать и сомневаться во время такой войны, - грызли и в следственных одиночках, и в лагере. Но, как в конце концов оказалось, самым ценным в наших первых нетривиальных шагах было то, что мы решили перестать барахтаться в густеющем дегте гнетущих и возмутительных частностей и только в них разбираться. Мы спасительно рано поняли или почувствовали, что ответственно судить о времени, отстроенном "по науке", нельзя, не разобравшись прежде всего в этой науке. И, поскольку последняя всегда и во всем ссылается на исторические закономерности, то историю надо попытаться узнать не только в официальной версии. Это было уже заведомым бунтом, странным в том поколении "комиссарских детей" (М. Блинкова) и "комиссарских" сирот, какими являлись в своем большинстве мы. Но ведь мы были и отростками общего древа - интеллигенции, мы еще не выродились в образованщину - в интеллектуальных "зомби"*. Поиски, начатые на заре жизни, позволили нам так ими и не стать. В полном согласии с позднейшей тактикой правозащитников мы, как уже было сказано, не конспирировали. Так же, как и они, и как нынешние советские "перестроечные" социализмофилы, мы были уверены, что несем

 

 


* Люди, после введения специальных снадобий временно погребаемые заживо. В результате вызываемого этим синдрома превращаются в безвольных живых роботов (остров Гаити).

- 146 -

строю оздоровление, а не крах. Но власти по этому поводу не заблуждались и не заблуждаются. Не конспирировать, бескомпромиссно исследуя тоталитарную партократию да еще стремясь распространять свои выводы среди окружающих, - это, мягко говоря, неразумно. Мы этого в 1940-х годах не понимали. Поэтому наши поиски и были пресечены на первом шагу.

Как сказал Солженицын в "Архипелаге", о лагерях рассказывают уцелевшие, то есть те, кому как-то, в чем-либо, почему-либо сказочно повезло. Более или менее благополучное возвращение с островов ГУЛага -это редкостная аномалия. Но для тех, кто и вышел, и уцелел потом на советской "воле", и остался на той неортодоксальной дороге, которая (а не только цепная игра террора) привела его в лагерь, ГУЛаг - незаменимая "обогатительная фабрика". Его опыт и встречи для тех, кого они не убили и не сломали, бесценны. Я не знаю, однако, многим ли меньше дали мне (в смысле и встреч и опыта) четырнадцать лет украинской сельской жизни. В селе началась для меня и последняя социалистическая иллюзия, возник мой последний коммунистический мираж. Их породила великая послесталинская "оттепель", и они были достаточно мощными.

Весьма напрасно сегодня многие думают, что информационный бум той "оттепели" и общее изменение качества жизни от присталинского к послесталинскому были менее радикальными, чем "перестроечные" их аналоги. Можно ли забывать, что тогда была приостановлена, а затем переведена на весьма узкий для большевизма выборочный режим мясорубка, до того неустанно перемалывавшая миллионы людей? Что в то время отказаться от обожествления Сталина, а Хрущев это сделал, было вызовом кровавому ритуалу целой эпохи - вызовом, не сравнимым по своей смелости с нынешним

 

- 147 -

уточнением сталинских злодеяний и обличением брежневской уголовщины? Конечно, и сам Хрущев, тоже запятнанный несмываемой кровью, ни смысла, ни многообразных последствий этого вызова себе по-настоящему не представлял, возникших перед страной возможностей не использовал и вскоре остановился, а затем и попятился. Но слова были сказаны, громко и на весь свет, а не только шопотом инакомыслящих и голосами двух эмиграций, которым мир не хотел поверить.

В 1962 году, вернувшись в город, я оказалась как будто бы в той же точке своей работы, на которой ее оборвал арест, но другим человеком в других обстоятельствах. Опыт, зрелость, просвещенное, ищущее окружение. Лавина легальной литературы, содержательность которой ныне полузабыта, - литературы художественной, публицистической, научной, научно-популярной, оригинальной и переводной. Даже миниатюрные выпуски общества "Знание" несли в 1956-1960-х гг. неоценимую информацию. Кто сегодня вспоминает о том, какие цифры встречались тогда в публикуемых материалах, в лекциях и докладах, что сообщалось на официальных, полуофициальных и, как теперь принято говорить, "неформальных" всякого рода собраниях? В какой-то степени этот статистико-информационный взрыв повторился после отставки Хрущева. На легальной и полулегальной статистике тех лет построены многие фундаментальные исследования социализма, самиздатские, эмигрантские и западные. А бесчисленные тома и отдельные публикации "первоисточников", документов и стенограмм, доиздаваемых, переиздаваемых, а также изданных до начала тридцатых? Постепенно открывшиеся (с помощью друзей) Самиздат, Тамиздат, спецхраны и частные библиотеки... Даже московские специальные малотиражные выпуски для высшей номенклатуры - и они успевали иногда

 

- 148 -

мелькнуть на самиздатских околицах. Можно ли все это сравнить с 1942-1944 годами - с нашим полуребяческим алма-атинским дебютом?

Я не пишу очерка истории подсоветской мысли - я только хочу подойти к финалу первой поры своего ученичества у жизни и книг. К 1968 году тетрадь на моем столе превратилась в исследование "Наш новый мир. Теория. Эксперимент. Результат". А к началу 1977-го рядом легли многостраничные работы "Читая Ленина" и "Страшные съезды". В них, как и в "Нашем новом мире", уже не было ни социалистических иллюзий, ни коммунистических миражей. Первая книга, под уже упомянутым псевдонимом В. Е. Богдан, впервые ушла в Москву (в машинописи) в 1971 году. Вскоре она оказалась у Роя Медведева. Летом 1989 года Т. Толстая опубликовала в газете "Московские новости" статью "Интеллигент тот, кто интеллигентен" (перепечатана "Новым русским словом" от 28.УШ.1989 г.). По свидетельству Т. Толстой, Рой Медведев считает определяющим качеством интеллигента "терпимость к чужому мнению". У меня есть основания утверждать, что в начале 1970-х гг. Рой Медведев заблокировал мою рукопись, ибо счел ее вредной (антисоциалистической, а не антисталинской). Впрочем, аналогичную "терпимость к чужому мнению" вышеозначенный цензор-доброволец, коммунист с потугами на человеческое лицо, успел проявить и в разливе "гласности" второй половины 1980-х годов.

Следующая редакция книги ушла в Самиздат в 1974 году, "размножилась" примерно до ста экземпляров, и на этот раз к автору, по ряду бесспорных признаков, приблизился второй арест. Благодаря настойчивости мужа и неизменного, по сей день, "соучастника", Сергея Александровича Тиктина, и нелегкому решению зятя и дочери тоже покинуть СССР (без них и внука я не

 

- 149 -

уехала бы), автору удалось уцелеть, а книгам - обрести печатную жизнь. "Страшные съезды" мы ни вывезти, ни (пока что) восстановить не сумели. Возможно, они сохранились в Союзе, в рукописи. Поживем - увидим.

 

* * *

 

Через двадцать восемь лет после начала моей педагогической работы в сельской школе, в конце 1976 года, когда нами были уже сданы документы в ОВИР с просьбой разрешить нам выезд в Израиль, вдруг раздался в нашей квартире телефонный звонок. Женский голос попросил к телефону меня. Женщина сказала, что когда-то была моей ученицей, но было это настолько давно, что, по всей вероятности, я не вспомню ее. "Вы помните меня, - ответила я, - значит, и я могу вспомнить вас. Где я учила вас?" Женщина назвала одну из первых школ, где я работала... - "Этих детей моих, - сказала я, - я помню всех: они были одними из первых учеников в моей жизни, их было мало, и я была к ним очень привязана..." Женщина назвала свое имя, хорошо мне знакомое и памятное. Ей было шестнадцать лет, когда мы расстались. Мы проговорили около часа. Она оказалась сотрудницей одного из тех бесчисленных советских учреждений, через которые проходили наши бумаги. До этого она не искала меня в Харькове, так как полагала, что я по-прежнему учительствую где-то в селе. "Теперь я знаю, - сказала она, - откуда вы свалились в нашу дыру" (в документах была справка о моей судимости). Она рассказала мне о себе, о своих одноклассниках; мы вспомнили о пережитом вместе. И

 

- 150 -

на прощанье она сказала: "Ничего, крепитесь. Все будет хорошо. Я думаю, что все это к лучшему для вас и для Танечки", моя тридцатилетняя дочь все еще виделась ей пятилетним ребенком. Мы, конечно, не встретились: достаточно смелым был и ее звонок ко мне. Но от этого разговора повеяло ощутимо теплом и доверием класса, дорогим мне по сей день. В невозможность понимания между людьми я не верю и никогда не поверю. Ни детство, ни лагерь, ни деревня, ни город, ни моя нынешняя новая жизнь не дали мне оснований терять эту веру. Беда лишь в том, что не все спасительные житейские и исторические возможности реализуются в нас и вокруг нас...