XVI.

Въ больничной камере № 12. Перемена отношенія ко мне.

Продолженіе голодовки. Визить георгіевскаго кавалера.

Опять допросъ. Кизельштейнъ и Фельдманъ. Освобожденіе изъ Бутырокъ.

 

Меня ввели во второй этажъ, въ длинный чистый корридоръ. И тутъ всюду были вооруженные люди. Передо мною отворили дверь въ большую, чистую комнату съ двумя кроватями, сразу уложили и просили выпить молока. Я сперва не могла понять, почему со мною въ камере заперли одну изъ служащихъ. Когда мы остались одне, моя няня, какъ я ее называла потомъ, заявила, что я могу спокойно спать, такъ какъ тутъ мне ничто не угрожаетъ. Я столько выстрадала за этотъ день, что уговаривать меня не пришлось. Я крепко заснула.

Проснулась на следующій день въ 11 час. утра, чувствуя себя гораздо бодрее. Дверь отворилась, кто-то вызывалъ прислугу. Вследъ затемъ вошелъ начальникъ тюрьмы, полякъ, съ которымъ мы заговорили по-польски. Начальникъ убеждалъ принять пищу, я упорно отказывалась.

— Но вы можете быть спокойны, вамъ ничто не угрожаетъ.

 

— Какъ не угрожаетъ? А пришлютъ ночью ордеръ изъ совета выдать меня, и вы подчинитесь. Смерть не страшна, страшно издевательство. . . .

— Даже по ордеру совета никому васъ не выдамъ, — уверялъ начальникъ, — вы на особомъ учете. Есть приказъ чрезвычайной комисіи, чтобы васъ ни по какимъ ордерамъ не выдавать. За вами можетъ пріехать только лично членъ комиссіи Кизельштейнъ, либо Фельдманъ. Разстрелять васъ пока что не въ интересахъ совета. Советъ принялъ все меры, чтобы изъ тюрьмы никто не вывезъ васъ по подложнымъ бумагамъ, а вчеращній хулиганъ, ударившій васъ, арестованъ.

Я не могла понять, почему такая забота о моей особе, когда каждую ночь разстреливаютъ людей тысячами. . .

— Все, что васъ касается, приказано держать въ большой тайне. Даже въ книге не записана ваша фамилія, — продолжалъ начальникъ. — Приказано давать вамъ изъ совета курицу, бульонъ, сегодня пришлютъ фруктовъ, ананасы.

Я слушала все, какъ сказку. Что за перемена? Кто отдалъ такія распоряженія? Все это было, да и осталось для меня загадкой. . . .

— Я васъ буду навещать, только согласитесь принимать пищу.

— Нетъ, — былъ мой ответъ.

Около 5 часовъ пришелъ докторъ и пробовалъ меня уговорить есть. Кто-то прислалъ шоколату, фруктовъ, ветчины.Но я ни до чего не дотронулась. Да и не хотелось Есть. Все окружавшіе меня относились ко мне весьма предупредительно, были ласковы и огорчались моей голодовкой. Даже арестованные справлялись, приняла ли камера № 12 (такъ меня называли) пищу. Въ

 

виду окружавшей меня таинственности, начали слагаться слухи, что въ № 12 сидитъ кто-то очень высокопоставленный, говорили даже, что дочь Государя, которую вывезутъ заграницу. Однажды Марфуша, сидевшая со мной, спросила, правда-ли, что я великая княжна Татьяна? Чемъ более я уверяла ее, что это вздоръ, темъ прочнее оставалась она при своемъ мненіи. Слухи были вызваны загадочнымъ вниманіемъ, которое мне оказывали сверху… Я сама еще до сей поры удивляюсь, ужъ двенадцать леть прошло, а это приключеніе все загадка для меня. Ясно, что кто-то изъ власть имущихъ охранялъ мою жизнь. Но этотъ неизвестный такъ и остался неизвестнымъ. . . .

Проходили дни, я продолжала ничего не есть и стала терять память, — иногда не могла вспомнить, на какой улице живу и номера телефона. Но странно: голода я не испытывала.

Благодаря особому моему положенію въ тюрьме мне удавалось, не смотря ни на что, поддерживать сношенія съ городомъ и даже помогать кое-кому изъ техъ, кому грозили обыскъ или разстрелъ. . . . Далеко не все служившіе у большевиковъ были большевиками. Сколькихъ офицеровъ съ помощью этихъ служащихъ я предупредила изъ тюрьмы о необходимости бежать (назвать фамилій не могу). Между прочимъ, оказалось необходимымъ предупредить немедленно о моемъ аресте и сестру Галю, такъ какъ у себя, на кіевской квартире, она тоже переодевала и прятала белыхъ офицеровъ, доставала имъ фальшивые паспорта и т. д. Это мне удалось, когда я немного успокоилась. Пугалась я только, когда отворялась дверь моей камеры: вдругъ новое распоряженіе совета, и опять поведутъ меня. . . Начальникъ тюрьмы

 

предложилъ комиссару оставить мою дверь отпертой и не входить ко мне для ежечасной поверки, согласіе было дано и на это. Со всеми порученіями я посылала мою Марфушу.

На третій день моего пребыванія въ Бутыркахъ, около 9 часовъ вечера, кто-то вызвалъ Марфушу. Я пришла въ ужасъ, когда увидела входящаго ко мне молодого человека въ солдатской шинели: «значитъ за мной!» Но велико было мое удивленіе, когда вошедшій селъ на мою постель, снялъ фуражку и разстегнулъ шинель, подъ которой я увидела георгіевскій крестъ на офицерскомъ френче.

— Марья Антоновна, голубушка, вамъ лучше? Все мы, съ вашими солдатами, продолжаемъ заботиться о васъ. Въ этой тюрьме много нашихъ людей.

Я была такъ рада, такъ счастлива, вместе и плакала, и смеялась . . .

Спросила, какъ онъ попалъ ко мне:

— Тутъ везде наши караулы, ответилъ офицеръ, — есть даже солдаты изъ союза бежавшихъ.

Мой гость, прощаясь, снялъ свой георгіевскій крестъ и положилъ мне подъ подушку, говоря, что это «отъ офицеровъ» . . . Но я вернула крестъ: мало ли что могло случиться? Я не хотела подводить начальника тюрьмы.

Мы простились. Простились навсегда. Бывшій у меня офицеръ былъ сыномъ известнаго генерала, брать его командовалъ броневымъ поездомъ въ добровольческой арміи. Этого бывшаго у меня георгіевскаго кавалера разстреляли въ Екатеринбурге за то, что онъ стоялъ во главе организаціи спасенія царской семьи. . .

Ночь прошла спокойнее. Утромъ мне за-

 

явили, что сегодня пріедутъ ко мне изъ совета на допросъ. Кажется, было это 27 января.

Часа въ три вдругь вощла въ мою комнату надзирательница съ начальникомъ тюрьмы, меня уложили на носилки и снесли въ нижній этажъ. Тутъ въ небольшой комнате заседалъ тюремный большевицкій комитетъ. Я сразу узнала Кизельштейна. Онъ подошелъ ко мне со словами:

— Что съ вами? Ведь мы все делаемъ, чтобы облегчить вашу участь!

Видно, я очень изменилась за эти дни. Кизельштейнъ нервно зашагалъ по комнате.

— Можетъ быть, отложить нашъ допросъ? Вы слишкомъ слабы.

— Нетъ, приступайте. Ведь съ каждымъ днемъ я буду слабее.

— Нестеровичъ, при первомъ допросе вы говорили, что не состояли ни въ одной контръ-революціонной организаціи, а у насъ есть сведенія, что вы перевозили офицеровъ на Донъ и въ Оренбургь, выдавали офицерскимъ семьямъ денежныя пособія и снабжали уезжавшихъ на Донъ паспортами. На первомъ допросе вы отъ всего этого отказались.

— Я и сейчасъ отказываюсь.

— Не откажетесь-ли и отъ того, что обращались къ ген. Брусилову и его супруге, прося о рекомендащи?

Я не выдержала и закричала:

— Ложь, подлейшая ложь! Никогда не нуждалась въ рекомендаціи такого краснаго генерала, какъ Брусиловъ. И безъ его рекомендаціи меня хорошо знали въ Москве.

— Вы ошибаетесь, называя Брусилова краснымъ генераломъ, просто онъ умный человекъ, не желающій вмешиваться въ белогвардейскую авантюру. Видитъ силу на стороне народа и

 

действуетъ заодно съ народомъ, — внушительно сказалъ Кизельштейнъ.

— Вотъ и хорошо! Тамъ, где развевается трехцветный флагъ, такому генералу не место.

— Значитъ вы отрицаете, что просили рекомендательное письмо у Брусиловыхъ?

— Да, отрицаю.

— Но вы не станете отрицать, что помогали деньгами офицерамъ?

— Нетъ, этого я не отрицаю. Я занималась благотворительностью — вне политики. Вы отлично знаете, что я состою председательницей благотворительнаго отдела союза офицеровъ 3-4 категоріи и союза бежавшихъ изъ плена. Моимъ долгомъ было помогать несчастнымъ и спасать жизни.

— Вы сотнями вывозили на Донъ офицеровъ?

— Да, вывозила, потому что ношу крестъ сестры милосердія.

— Но на Дону контръ-революціонная армія!

— Это меня не касалось . . . На Дону не истребляють офицеровъ. Потому я и вывозила ихъ на Донъ.

— Подумайте, Нестеровичъ, на Дону лилась и будетъ литься рабочая кровь . . .

— Не мне думать объ этомъ. Лучше бы вы подумали, что вся Россія залита офицерской кровью.

— Кто не съ нами, тотъ противъ насъ. Офицеры, примкнувшіе къ народу, въ безопасности.

— Да, до перваго подозренія.

— Ну, конечно, пока не изменили народу, какъ вы, Нестеровичъ.

— Я изменила?

— Но почему же вы перешли на сторону

 

офицерства, когда всю войну были на стороне солдатъ?

— Раньше во мне нуждались солдаты, а теперь офицеры. Вотъ и все. Знаете-ли что, Кизельштейнъ, вы пріехали допрашивать меня, а не спорить со мной. У меня силъ неть. Прошу васъ, прекратите этоть разговоръ.

— Нестеровичъ, напрасно вы не принимаете пищи. Лишивъ васъ свободы,мы вовсе не хотели вашей гнбели. Нами приняты во внишніе ваши заслуги, все, что вы сделали для солдатъ... И потому мы постараемся облегчнть вашу участь, уменьшить меру наказанія.

«Значитъ не раэстрелъ», съ замираніемъ сердца подумала я. «Неужели же я еще увижу, какъ добровольческая армія победоносно войдетъ въ Москву?»

— Нестеровичъ, вы еще измените свои взгляды, Такіе люди, какъ вы, намъ нужны. Мы хотели, прекративъ вашѳ дело, предложить вамъ место комнссара народнаго приаренія. . . .

— О, нетъ, никогда мне не рабогать съ вами. Но скажите, за что же вы меня посадили въ тюрьму, если готовы предложить такой высокій постъ? Ведь первое, что бы я сделала, будучи комиссаромъ народнаго призренія — обезпечила бы семьи разстрелянныхъ офицеровъ и взяла бы ихъ подъ свою защиту. На это вы бы сказали — контръ-революція. И опять очутилась бы я въ тюрьме!

Я еще долго говорила, помню — съ большой
горячностью, — о невероятныхь страданіяхъ офицеровъ, о преступно жестокомъ хамстве большевиковъ, о борьбе ихъ съ духовенствомъ, съ церковью, съ католицизмомъ, съ возрождающейся Польшей.

— Вы, конечно, все сделаете, — закончила я,

 

— чтобы опрокинутъ папскій престолъ при помощи «красной сестры» Польши. Тогда вы будете въ праве громко кричать о міровой революціи, о смерти и гибели всей культуры, всего христіанства. Но этого, Кизельштейнъ, ваши вожди не дождутся. Трупы польскаго народа заградятъ вамъ путь въ Европу. Утонете въ польскон крови, но не вы победите, а васъ победитъ христіанство.

Кизельштейнъ  молчалъ.

— Нестеровичъ, все, что вьг сказали, это забурлила въ васъ польская кровь!... На сегодня хватитъ. Поговоримъ когда нибудь еще. До свиданья.

Кизельштейнъ нерешительно протянулъ мне руку, я кивнула головой, но руки не подала. Меня унесли наверхъ въ обморочномъ состояніи. Позвали доктора.

Вечеромъ пришелъ ко мне начальникъ тюрьмы, просилъ принять пищу, говоря, что изъ совета то и дело осведомляются по телефону. Онъ говорилъ, что комиссаръ тюрьмы Плехановъ на моей стороне, что видно большевики стараются меня спасти. Но не смотря ни на что я продолжала голодовку. Силы уменьшались, я ужъ не могла поднять головы, руки не двигались, я теряла память.

Кажется вечеромъ, 28 января, пришелъ начальникъ и заявилъ, что можетъ быть завтра ж? меня освободятъ мои «добровольцы».

— Какъ, въ чемъ дело?

— Есть слухи, что ген. Алексеевъ наступаетъ на Воронежъ, а отъ Воронежа до Москвы недалеко.

Плохо я верила въ возможность победы, зная, что всего-то у Алексеева горсточка офице-ровъ, немного солдагъ, казаковъ, а больше,

 

какъ говорилъ покойный Богаевскій, — малыхъ детей. Или, можетъ быть, после самоубійства Каледина казаки опомнились и действительно всколыхнулся Донъ? Неужели? Но откуда у Алексеева деньги? Москва разве дастъ?!

29 января, въ день моего рожденія (мне исполнился 21 годъ) все меня поздравляли, а мои солдаты прислали иконку Иверской Божьей Матери съ запиской: «Дорогая сестрица, отслужили молебенъ, посылаемъ образокъ, караулимъ и спасемъ васъ. Ваши верные солдаты».

Я глубоко обрадрвалась этому письму, но обмороки повторялись все чаще, состояніе моего здоровья становилось угрожающимъ. Кто-то принесъ газету «Утро Россіи», где было написано, что ген. Алексеевъ взялъ Воронежъ и крестьяне къ нему присоединяются. Прочла я и грустное известіе о томъ, что въ Петербурге раскрытъ заговоръ союза георгіевскихъ кавалеровъ противъ Ленина и что арестованъ и разстрелянъ поручикъ Ушаковъ. Прочла я также заметку объ аресте бывшей въ германскомъ плену сестры милосердія Нестеровичъ... Я узнала позже отъ Н. Гучкова, что это онъ поместилъ такую заметку во всехъ газетахъ.

30 января мне сделалось такъ плохо, что я отчетливо почувствовала: умираю. Попросила, чтобы ко мне пріехалъ ксендзъ исповедывать и причастить.

1 февраля начальникъ тюрьмы сообщилъ въ советъ, что я при смерти и онъ вынужденъ пригласить ксендза. На это ему ответили, что ксендза не разрешаютъ, а поручаютъ пригласить лучшихъ врачей, и что по делу моему соберется немедленно советъ для окончательнаго решенія. Начальникъ тюрьмы говорилъ съ Фельдманомъ. Черезъ четверть часа дали знать,

 

что сегодня же вечеромъ члены исполнительнаго комитета московскаго совета пріедутъ въ тюрьму, и что на заседаніи чрезвычайной комиссіи рещили: въ виду слабаго моего здоровья, выслать меня изъ Москвы въ распоряженіе Крымскаго совета. Когда начальникъ тюрьмы мне объ этомъ сообщилъ, я подумала, было, нетъ ли тутъ тайнаго намеренія — безъ огласки по дороге въ Крымъ «ликвидировать» меня? Въ Москве, ведь, все-таки считаются съ союзомъ бежавшихъ изъ плена. . . . Новыя мученія! Но начальникъ тюрьмы уговаривалъ не волноваться, — уверялъ, будто опасности мне не грозитъ никакой. Онъ же сообщилъ, что патріархъ Тихонъ отслужилъ молебенъ о моемъ здравіи.

Часовъ въ десять вечера вошелъ ко мне начальникъ тюрьмы вместе съ Фельдманомъ и еще съ двумя какими-то молодыми евреями. Усевшись противъ моей кровати, Фельдманъ заявилъ:

— Нестеровичъ, исполнительный комитетъ. чрезвычайной комиссіи постановилъ:въ виду вашего слабаго здоровья, перевезти васъ въ распоряженіе Крымскаго совета. Для устройства вашихъ делъ вамъ предоставляется одинъ день. На этотъ день васъ перевезутъ на квартиру. Сопровождать васъ будетъ тюремный конвой...за вашъ счетъ.

Въ заключеніе онъ сталъ корить меня:

— Скажите, зачемъ нужно было вмешиваться въ политику? Вы — полька, а видно забыли казачьи нагайки. . .

— Никогда не забывала, что полька. Все, что я сделала, вовсе не политика. Я поступала по долгу сестры милосердія. Какъ христіанка.

 

я спасала людей отъ смерти, — техъ, кого вы зверски разстреливали.

— Это изменники народа.

— Ложь, — крикнула я, собравъ свои последнія силы. — Те, кого вы разстреливаете, никогда изменниками не были. Что вни сделали? Разве не исполняли своего долга, защищая родину, многіе были на фронте отъ перваго до последняго дня. . .

— Часть офицеровъ съ нами.

— Это не офицеры, а тыловые земгусары. Это они стали «революціонными героями». Фельдманъ разсмеялся:

— Знаете, вы просто сумасбродная девчонка. Говорите глупости и не считаетесь съ темъ, кому ихъ говорите. . . Итакъ, завтра домой, и — въ Крымъ. Поправляйтесь.

Поклонившись, Фельдманъ и его спутники вышли. Тутъ начали мне носить продукты: — молоко, бисквиты. Отъ 18 января до 1 февраля записано въ тюремныхъ актахъ моя полная голодовка (крошки хлеба въ ротъ не брала). Сама есть въ первый разъ я не могла. Напоили меня молокомъ съ желтками. Уснула.

2 февраля — день моихъ имянинъ и освобожденія изъ Бутырской тюрьмы. Вечеромъ часовъ въ 6, мне вручили обвинительный актъ, а ужъ въ семь конвойные отвезли домой. Выбежала навстречу старая наша кухарка, бросилась целовать, приговаривая. Въ моей комнате все было по старому. Домашніе плакали отъ радости. Я уселась въ кресло и тоже заплакала. Меня уложили въ кровать. . . . Теперь только поняла я по настоящему, что значитъ чувство страха. Ведь каждую минуту могли ворваться въ квартиру. Защиты никакой. Въ тюрьме было куда безопаснее. Ночь я провела

 

мучительную, кровь залила всю постель. Вызвали доктора Новицкаго. Къ утру домашніе решили пойти въ советъ и сообщить, что выехать въ Крымъ я не въ силахъ, хоть данный мне срокъ истекаетъ. После этого явилась комиссія врачей при Московскомъ совете. Мне было разрешено остаться до выздоровленія въ Москве въ распоряженіи «чрезвычайной следственной комиссіи».