ПОСЛЕДНЯЯ

КАЗЕННАЯ КВАРТИРА

 

СЛАВНОЕ ОЗЕРО— ПУКСА-ОЗЕРО

 

И в долгой жизни человека, неотмеченной знаком оседлости, есть места, к которым он неотделимо приобщен памятью ума, сердца. И до смерти в нем не угаснет беспокойное желание вновь еще раз побывать там, пройти знакомой тропкой-

 

дорожкой, посидеть на знакомой скамье, обнять дерево своей юности, напиться воды из своей речки-колодца, насладиться сентиментальным состоянием души и тихой скорбью о невозвратно ушедшем.

Мои привязанности из другого пейзажа. Бесподобный Александр Сергеевич воспел Царское Село, отождествив с Отечеством. У многих в жизни есть что-то подобное.

Для меня мое «Царское Село»—это лагерная зона с колючкой и вышками по углам на семнадцатом километре ГУЛАГовской железной дороги (не МПС), на берегу славного Пукса-Озера в Архангельской области. А Отечество мое — ГУЛАГ. Я отдал ему 20 лет своей юности, может, и больше. Это моя последняя зона содержания под стражей и одна из лучших за долгий срок неволи. Из нее я вышел на свободу.

Пуще всего мне хочется войти в арестантский барак в этой зоне, залезть на знакомые нары, вновь ощутить все пережитое и сказать всем, кто был со мной в ту пору: «Друзья мои, мои милые люди, я не подозревал, что Так сильно Вас люблю».

Я пережил многих из них. Одни были старше меня, другие—слабее здоровьем, третьи отчаялись и погибли молодыми. Кое-кто говорит об отсутствии предприимчивости у русского народа. Это неправда. Вот примеры другого свойства.

Миллионы рабов ГУЛАГа, загнанные в таежные районы страны, вдали от промышленности, быстро обустраивали свои соцгородки-зоны. Как правило, это зоны на 2000, 1500 человек. Частокол с колючкой и вышками. Автономное электрообеспечение, производство кирпича, лесоразработки и сплав, лесопиление и строительство жилья, пекарни и бани, лагерные лазареты и сельскохозяйственное производство продуктов питания. Все возникло на пустом месте, быстро, из ничего. И это в тридцатые и сороковые годы.

Правда, у министров внутренних дел никогда не было недостатка в специалистах всех отраслей и всех рангов: от докторов наук до ювелиров, поэтов, крестьян и каменотесов.

Теперь приходится удивляться, почему люди той же этнической группы не способны убирать урожаи и даже не мо-

 

 

гут вовремя разгрузить суда и вагоны с пожертвованными нам товарами.

Я был узником многих зон и выжил не благодаря, а вопреки. Не вздумайте меня жалеть, я — счастливый избранник фортуны и не меньше.

Приглашаю вас в спутники моей памяти... В яркий, теплый день июня трактор с волокушей остановился у ворот зоны, знакомая архитектура. У ворот столб с подвешенным куском рельса, вышки, частокол. В зоне много ветхих каркасно-засыпных бараков. Все со следами большого возраста. Зона древняя, хорошо обжитая. Из-под стены ограждения вытекает бойкая речка и ныряет под высокий, малой длины железнодорожный мост. Высокое земляное полотно закрывает горизонт. Зато с другой стороны, на возвышении сложная громада корпусов и труб целлюлозного завода. На приемку этапа собралось много начальства и медиков. Врачи пристойного и опрятного вида. Мы с большим трудом сползаем с волокуши. Требуются носилки, есть умершие и неходячие. Процедура учета и приема закончена. Мы в секторе медицинском. Стационар для больных, хирургический барак. Всюду чисто. Даже тротуары между бараками. Такое потрясение от радости давно не переживал. Оказывается, есть жизнь иного содержания. И люди иного настроения. Захотелось петь, громко и торжественно.

Если бы не чувство голода, уводящее мысли все об одном, было бы отлично. Но это не проходит никогда. Все клетки тела просят пищи и покоя. С этим нет сил бороться. Опять я стал весить 40 кг. Меня после бани положили в стационар. Я на кровати, на матрасе, под одеялом и у меня есть подушка. Я щупаю железо кровати, боясь проснуться. Я знаю, что ни сегодня, ни завтра не придет сюда нарядчик и не закричит: «Выходи на работу», и не верю, что это так и есть. В этой зоне совсем никто не кричит. У них и изолятора нет на колонне. Посадить некуда. Странно и радостно.

На колонне свободно ходят приличного вида женщины, их целый барак, человек сто. Голод убивает радость. Я опять, как тогда на колонне Крячуна, глажу свои худые руки и жалею их конкретно, предметно.

Вероятно, я все же уснул. Утром врачебный обход. Все серьезно и взаправдашне. Болезни нет. Дистрофия, пелагра.

 

Розовая смерть при ломкости капилляров. Отдыхать. Какая красивая бывает смерть! Розовая. Я не знал.

В лазарете обилие книг интригующих названий. Все то же чувство голода не дает сосредоточиться в чтении. Тело и мозг хотят жить. Они требуют пищи. Паек кажется ничтожным. Я со страхом обдумываю, как трудно мне будет жить на свободе с этим непреходящим чувством голода. Что насытиться невозможно, это не вопрос. Я так думаю.

Через неделю, может, чуть больше, доктор Шапиро произносит сестре у моей кровати: «Нахераус», и я понял, что меня выпишут.

Я был включен в смешаную бригаду, где было двадцать молодых женщин и десяток мужчин. Бригада работала на заводе, на сырьевой бирже, корила баланс на механических машинах. Работа не очень тяжелая, но в заданном ритме и прохлаждаться не приходилось. Женщины, работавшие со мной, были осуждены уже в период войны, по бытовым статьям УК.

Мы, старые зэки, не предавались оценкам виновностей людей, буквально понимая, что «от сумы и от тюрьмы не спрячешься».

Целлюлозный завод был иного ведомства, министерства, и НКВД предоставляло сюда рабочую силу в любом количестве. Следует думать, что это было политическое директивное соглашение, а не коммерческо-хозрасчетное. Вся промышленность страны работала именно так десятки лет.

Собственным производством Карлага здесь было лесозаготовительное, железная дорога протяженностью до 100 км, скромное ж. д. депо и хорошие центральные ремонтные мастерские с хорошо квалифицированными кадрами. Был еще плохо механизированный керамический кирпичный цех.

Вскоре я перешел работать в мехмастерские и стал жить в одном бараке с замечательными людьми. В первом, налево от входа, углу стоял шкаф бригадира Бориса Васильевича Цетельмана. В нем сохранялся пайковый хлеб. Тут же скромное ложе Бориса.

Если для японцев чаепитие — ритуал, то для узников ГУЛАГа начисление, получение, поедание пайка хлеба было жреческим священнодействием, над которым наблюдали одновременно сам Сатана и сам Бог.

 

В этом действе участвует твоя физическая жизнь. Голод унижал, язвил, мельчил, искушал и полностью разрушал личность. Если вы хотите его победить, прекратите свою жизнь. Другого нет. Кто может создать голод, тот обретет могущество, власть. Это просто.

Моими соседями, друзьями, товарищами по работе были замечательные люди. Борис Линник—художник-гравер, Василий Говоров—летчик, Миша Браушер, немец—резчик по дереву, мы с ним рядом спали. Удивительно удобный человек. Спокойный, много читал и не суетился. Это о таких говорят: настоящий интеллигент. Иван Казачонок— слесарь-ювелир, часовщик. Много мы с ним зажигалок произвели и нагуляли жирок, снабжая вольный люд этой нужной машинкой.

Были там российские немцы, отбывшие срок наказания, но продолжавшие подневольную жизнь лагеря. Были замечательные, интересные, разные и, как правило, незаурядные ребята. Они все казались мне лучше меня, за что я их и люблю.

Костя Ковалев... Музыкант, большой поэт в 18 лет. Кра-сив, удал, казак донской. Сильное литературное дарование. Я освободился раньше его на полгода. Он нашел меня уже на вольной квартире и очень завидовал, что я имею возможность работать с книгами, особенно с поэзией, а сам рвался домой. У него где-то в Сальских степях были родители, сестры, по которым он очень скучал. Я его предостерегал от нарушения режима проживания в ссылке, но он уехал домой. Сохранил он себя — не знаю. Таких талантливых жизнь плохо оберегает.

В часы ничегонеделания занимался рисованием акварелью, но сложно было с бумагой и кисточками. Художник без подготовки из меня не получился, но занятие художеством облегчало сознание неволи. Творя и фантазируя, ее не ощущаешь.

Я, кажется, оговорился, сказав, что из нашего этапа из карельского лагеря ББКа я остался один. Нашелся еще один, а через год и еще один. Тот, первый, отсидев семь лет, получил еще десять, видимо, за то, что не пылал преданной любовью к правительству. Имя его Яков Васильевич Мисюк. В карельской Шале он был хозяином на техническом складе

и по личной инициативе в летнюю пору всегда имел там бочонок хлебного кваса собственного призводства, и все мы охотно его пили. Здесь он был в ужасных условиях полной изоляции и от воли, и от людей в зоне. Все боялись с ним общаться. Он напоминал мне образно Тараса Шевченко из самой плохой его биографии, написанной невежественным пропагандистом пролетарской идеологии. Вскоре Яков Васильевич безвестно исчез. Думаю на самое плохое. Он был мрачен, зол, не смирившийся. Таких Бог не бережет.

В основных цехах целлюлозного завода работали вольные люди и интернированные немки (немцев-мужчин здесь не было). Какова работа? Оценил. Не хуже, чем в Германии. Большая контора отделения Каргопольлага находилась здесь, в заводском жилом поселке.

Отдел механизации возглавлял ленинградский грек—инженер Мавромати Андрей. Очень общительный и симпатичный человек. Механическими ремонтными мастерскими руководил инженер-машиностроитель Зайцев. Железной дорогой и ее кадрами—еще один окололагерный специалист Машинисты паровозов (их было четыре: один серии ЩЭ (щука), один В (пассажирский) и один 0В (овечка), тот самый, который снят в кинофильме «Путевка в жизнь»), были также два мотовоза. В службе движения, службе пути, стрелочники и составители — все заключенные, с правом бесконвойного передвижения в пределах рабочего маршрута.

Все эти работы не были легкими, но считались очень привилегированными из-за свободы передвижения. Кто был в неволе, тот знает цену свободы. Я испытал это. Судьба не всегда злодейка. Довольно редко зэкам по политическим статьям давали пропуск на бесконвойное хождение. В мае, когда мне осталось полгода до освобождения, я вдруг неожиданно получаю такое право.

Блаженны страждущие! Аминь! Все лето я чувствовал себя счастливым, работая кочегаром на паровозах. Топили мы их дровами, сами грузили с бровки насыпи на тендер, иногда с лесного склада, было нелегко, но здорово. Особенно ценил я возможность собирать в лесу грибы, ягоды, чернику, малину, смородину. Осенью воровал картошку с лагерных сельхозполей. К моему освобождению 14 декабря 1944 года я был нормальным, здоровым человеком.

 

За возможность собирать ягоды и грибы, нарушая границы установленного маршрута и времени, конечно, приходилось платить вертухаям на проходной пошлину, оброк. Его доля зависела от их настроения и количества. Приходилось хитрить, угадывать, когда там один.

Возразить охране — значило потерять право на бесконвойное хождение.