МАЛЕНЬКИЕ РОМАНЫ

 

«Ой, черемуха белая,

Сколько бед ты наделала...»

 

В среде северных крестьян начала моего века отношение к женщине как феномену природы было сдержанным или никаким. Она не была униженной или возвышенной. В семьях она бесконфликтно делила области подчинения или своего превосходства.

 

Осваивая литературные мотивы, как правило, возвышающие ее духовный образ, я верил им, и слава Богу, всю жизнь пронес любовь и уважение к ней до конца. Женщина, ты — манящая тайна, ты создана удивлять и восхищать собой, будь же достойна этой роли.

Жизнь ломает обе половины человеческого рода, но надо сопротивляться, и оно вознаграждается. Я не был однолюбом. Нередко увлекался сильно. Наверное, любимые были нежно выдуманы мной. Пусть так. Так лучше всем.

А теперь, при новом понимании способов решения проблем любви и пола, много ли тех, кто обрел счастье и душевный комфорт?

И мы не перестали желать любви вечной и уважения, и заботы постоянной. Не могу согласиться, что любовь — это всего лишь секс. Можно петь «Не обещайте деве юной любови вечной на земле...», но уподобляться котам не следует. Мужчин-котов даже среди преступников презирают.

Всегда считал, что интимные отношения — не тема разговора на публику, но это-то сказать можно.

Мое целомудрие прекратила женщина 22 лет. Мне было 18. То был ее выбор и воля. Верю, что я был ей мил, и она не для коллекции так поступила. Не было это и тайной. Иллюзий на будущее у нее также не было. Роман длился год, бережливо к моим чувствам, она прекратила его. На это были причины. Осталось чувство любви к женщине и благодарность за большую дружбу.

Женщина — не только самка. Она еще и мать, и чего в ней больше, мы не знаем. Этот элемент материнства содержит обаяние лучших душевных сил женщины, и кто их пережил на себе, тому повезло в любви. Мне тоже. Дважды.

С теплой грустью вспоминаю ранний роман после выхода из заключения, где было много трепетного чувства любви, которому, не пришлось завершиться окончательным союзом двух.

Через год после освобождения из лагерей меня дважды из Архангельской области командировали на Соликамский ЦБК. Это на центральном Урале. Я провел там три месяца. Жил в плохонькой гостинице. Свободное время проводил в среде студентов-дипломников Воронежского гидролизного института Тоней, Верой, Раей и местной молодежи. К воле я

 

еще не привык и воспринимал ее по-детски восторженно и на 30-летнего мужика не походил. Скорее, на юношу в 20 лет.

После войны все были переполнены планами и надеждами, клубы работали очень интенсивно. Вечера, концерты, танцы, гастроли прославленных — все воспринималось активным сознанием.

В этот период очень суровой зимы 1945—46 гг. мне посчастливилось прослушать в городе Боровске, четыре концерта тогда молодой Клавдии Ивановны Шульженко. Восхищение и восторг вызывали ее выступления не у меня одного. Какой божественный талант и мастерство! На последние свои рубли я покупал билеты, желая быть замеченным.

Мы не раз встречались у единственного телефона в дежурке гостиницы, где проживали. Припоминаю, как ее огорчало отсутствие душевой комнаты. Прошло пятьдесят лет, но ее талант для меня так и остался несравненным.

Обидно слышать нынешнюю эстрадную продукцию. Какое трагическое одичание!?..

Выше я проговорился, что любил танцевать. На наше обоюдное горе, моей предпочительной партнершей была очаровательная Лиза Мурашова. Высокая, воздушно худенькая, красивая своей детской наивной головкой. Любил я этого цветка-ребенка нежно. Мне тридцать лет, в т. ч. 10 лет каторжной жизни изгоя общества, без гражданских прав. Она — лаборантка бумажного производства, единственная дочь матери и парализованного отца. Непорочная комсомолка 18 лет.

Я не мог объяснить ей и ее родителям, какова моя судьба и ее будущее, если мы поженимся, а в душе мы того хотели. Остаться в их городе мне невозможно, то было в 1946 году. Сменить место работы было нельзя.

Подошел день моего отъезда. Было начало марта. Мы были с утра вместе. Девочка Лиза, мой непорочный и преданный мне бриллиант, сидела по-детски у меня на коленях и плакала слезами взрослой женщины, у которой не будет счастья. Я тоже очень волновался. Наши поцелуи были прощанием с мечтой о счастье. Она рассказывала мне, что ее подруги уговаривают ее ослушаться родителей и уехать со Мной,

 

Да я сам бы выкрал ее, если бы верил в свое будущее и ее счастье. Лиза! Лиза! Где ты? Мне 80, тебе 70 лет. Если ты жива, ты не забыла тот день и свою первую любовь...

Вот еще один роман, без продолжения, который проясняет свойства юной женской души и как легко оскорбить и обидеть доверие и любовь.

Освободившись из заключения 14 декабря 1944 года, свободы я не получил. Всевидящее око политического сыска приказало мне работать на целлюлозном заводе, близ той зоны, в которой провел год. Уголок, уютную маленькую комнатку я нанял у вдовы-солдатки и ее сестры, тоже одинокой женщины. Иногда я помогал им в домашних работах, сожалею, что мало помогал.

Мне было тридцать лет, но я не жил еще самостоятельной жизнью, был совершенно юным, неумелым. Внешность имел совсем не взрослую. У меня от нового состояния физической свободы изрядно кружилась голова. Этой новизной ощущений я был возбужден до предела, и покою не хотел и не знал. Мой опыт тюремной и лагерной жизни теперь мне не был нужен, а другого еще не было. Была огромная жажда жить.

Нужно было: войти в новую среду людей на производстве и в быту, снять с плеч лагерную рвань и не пугать людей своим видом и прошлым, кормиться, учиться, восстановить связи с родственниками, помочь больной сестре и сироте-племяннице.

Я, кажется, неплохо справлялся с моими заботами и дышал все увереннее и смелее, не расслабляясь жалостью к себе. Молодец, Михайло, за то, что мало спал.

В обществе холостого люда, при дефиците мужчин послевоенного времени, а отчасти, может, и потому, что и «я был не из последних молодцов», меня приняли хорошо. Я неплохо пел, танцевал и был потенциальным женихом.

Вот в этот период жизни, в летнюю жаркую пору, на чердаке дома, в своей спартанской постели, в послсполуночное время белых ночей, я вижу тихо спящую девочку из соседнего дома. Она спала, утомившись ожиданием и волнением. Ее лицо было у самого окна, на нем была хорошо заметна тревога и озабоченность.

Гете я читал позднее, но и тогда в моем сознании было такое, о чем думают: «Остановись, продлись, мгновенье, ты

 

прекрасно». Мне не надо было на нее смотреть, оно бы и продлилось. Почувствовав мой сосредоточенный взгляд, она пошевелилась и проснулась. Она не испугалась, не забеспокоилась, каким-то движением, молча пригласила сесть рядом и притихла, глядя мне в лицо. Растерялся я. Решительность ее поступка, такое смелое признание в своих чувствах меня встревожили потому, что я ни в коей мере не имел права обнаружить своих, тем более, я твердо знал, что злоупотребить ее доверчивостью и неопытностью я никак не позволю себе.

Не мог я оскорбить ее чувство, помня, что час назад был с другой женщиной. Что бы мне ни говорили о любви, в ней для обеих сторон есть что-то темно-материальное, физическое, мимо которого хочется пройти, не задерживая внимания. Наверно, это темное в физическом удовлетворении страсти. То, что после и когда это только страсть, без чувства.

Может, это устраняется воспитанием, возможно, гармонией пар, я не знаю, но оно, это чувство, возникает. Вот даже сейчас мне противны мои умные рассуждения рядом с образом милой, детски чистой Дунюшки, дождавшейся меня в моей постели. Уверяю вас, сюда привела ее не страсть, а мечта о хорошей любви, на которую она была способна.

Доброе дитя, любить тебя мне нельзя, не любить невозможно. Ей было 16 лет, неразвившийся еще ребенок, с хорошими, благородными линиями тела и лицом северянки, с льняной косой. Она нередко забегала в мою келью, когда у нее возникали затруднения с уроками в школе и домашними заданиями. Училась она в 9-м классе. Для меня она была даже не барышней. И вот мы одни и в постели.

Я сдержанно приласкал ее, сколько мог, стараясь придать смысл шалости ее поступку. Говорили о пустяках, да и говорил все я. Она молчала. Ушла она домой грустной и тихой. Через два дня, придя ночью домой, я снова нашел ее в своей постели на чердаке. Мои рассуждения о невозможности нашего супружества только укрепляли ее трагическую симпатию ко мне. В ней пробуждалась гордость женщины, способной на большую любовь.

Она хорошо знала женщин моего круга, по-своему о них думала и, вероятно, сравнивала с собой. В ту ночь она была словоохотливей, но с трудом выдавила из себя признание,

 

что она ревнует меня к ним. Она упрекала: «Зачем ты меня приманил?»

Я понимал, что мое поведение подлое, этим забавляться Нельзя, но у меня не хватало решимости прямо объявить ей о своем равнодушии. Да это и не было так. Я любил ее непорочность, чувство любви ко мне без торга, а преданно и однозначно. Не мог сдержать себя ласкать и целовать ее тело, рот, глаза. Она принимала мои ласки скромно и радостно, сдержанно отвечая на них с детской робостью. Милая, любившая меня Дунюшка! Как хорошо, что я не потребовал от тебя последней жертвы.

На краю могилы признаюсь сам себе: ни с одной женщиной я не был так душевно покоен и счастлив. Верно, самое большое счастье — мучить близких людей и быть тираном, надеясь на всепрощение. Было великое наслаждение смотреть в полные торжества и радости ее голубые глаза, когда среди звезд танцевального зала я находил ее, мою самую юную, милую Дунюшку, и мы танцевали, улыбаясь глаза в глаза. И никто-никто не знал о нашей любви.

Я старался по-разному уменьшить ее симпатию ко мне. Часто говорил о своем отъезде, что и случилось осенью. Это был не совсем отъезд, а побег из мест принудительного поселения.

Суровость жизни следовала за мной, не давая маленькой передышки, В нарушении приговора военного трибунала я приехал в город Архангельск.