4. В ЦАРСТВЕ КЛОПОВ (КОТЛАС)

 

Не стану описывать дальнейший путь к Котласу. Только напомню, что это была центральная северная пересылка. Нас выгрузили где-то за городом. Возле путей стояли вышки по всем углам огромного, огороженного колючей проволокой пространства. Тщательно обыскав, нас завели в него, но не разместили в многочисленных бараках, а повели в самый дальний угол. Там была, огороженная одним рядом колючей проволоки, небольшая зона с единственным, очень неприглядным бараком. Одна его половина предназначалась для нас, другая — для особо злостных нарушителей того, что в этом дичайшем бардаке могло называться «режимом». Там содержали «особо отличившихся» воров, испортивших как-то отношения с теми блатными, которые распоряжались в этом лагере.

Отгороженная от них тонкой дощатой перегородкой половина барака предназначалась для нас.

Еще по пути в это временное местопребывание я увидел безобразную сцену: несколько уголовников избивали одного. Но как??!!

Сбив с ног они били лежащего ногами в подбитыми гвоздями сапогах; топтали его, уже почти безжизненное тело.

Сопровождавшие нас лагерные дежурные — заключенные, равнодушно глянули в сторону убийства и перекинулись несколькими словами, из которых я мог разобрать только «сука»: вероятно, били вора, нарушившего их блатные законы.

Сперва нас остановили и повернули к одному из центральных бараков, где ожидала медицинская комиссия.

Не берусь о ней судить. Заглядывали, в основном, в сторону задниц. Если там серебрилась кожа, махали рукой. Махали рукой и тогда, когда налицо была явная ин-

 

 

валидность — отсутствие руки, ноги, а также при виде отеков.

У меня на ногах появились отеки и меня отмахнули в сторону. Стасик оказался в другой группе. Он не боялся никаких этапов, уверенный, что врач в любом лагере будет работать по специальности.

Под предлогом, что нам нужно передать что-то друг другу, мы смогли на прощанье обняться.

Не прошедших медицинскую комиссию отвели в барак, о котором я уже упоминал. Годных к отправке, как говорили в Воркуту, вывели из зоны и повели к стоявшим неподалеку вагонам.

Если не ошибаюсь, это было самое начало июня. Над лагерем царила белая ночь и вся грязь под ногами, на только-только освободившейся от снега почве, по-болотистому вязкой, выступала наружу.

В отведенном нам отсеке барака царила грязь. За стенкой раздавались громкие голоса; отчетливее всего выступали бесконечные матюги. Чувствовалось, что сидевшие там, не могли обходиться без таких «довесков» к русской речи.

Измученный, я, как и другие, прилег на нары, не обращая внимания на ругань, доносившуюся из-за перегородки.

Боже мой! Не успело чуточку потемнеть, как началось нашествие клопов. И до того и после мне не раз на протяжении тюремной и лагерной жизни приходилось встречаться с этими тварями. Без них тогда не обходилось ни одно здание, ни одно жилище.

Некоторые из каторжных мужичков, имевшие с собой большие мешки, стали друг друга завязывать в них, ложась на нары. Но проклятые клопы дождем барабанили по мешкам и, конечно, многие проникали внутрь. У меня мешка не было и я оказался беззащитным от нашествия тварей. Сколько их не убивай, все равно, не в одном, так в другом месте кусают. Описать это невозможно. Я вскочил с нар и, отряхиваясь, стал ходить по бараку взад и вперед. Не у всех оказались мешки. Остервенело глуша клопов и, расчесываясь, на нарах сидели еще несколько доведенных до отчаяния мучеников.

— Что делать? Что делать?— Стонал один старик.

— Давайте я вам буду рассказывать, авось звук голоса чуть уймет тварей,— предложил я. Люди согласно закивали головами.

— «Братья-разбойники».— Возгласил я одну из своих

 

коронных вещей. Слушали внимательно. Охали. Особенно при описании тюремных эпизодов. Едва я закончил, из-за перегородки, за которой после начала чтения по-моему шум затих, раздались требовательные голоса: «Артиста сюда!»

Я посоветовал еще немного послушать, так как опасался слишком близкого общения с незнакомцами. Прочитал еще два-три стихотворения, среди них лермонтовского и пушкинского «Узников». Из-за перегородки требование «артиста — к нам» — стало настойчивым. Когда к этому приложилось обещание, что «не тронем», я решил зайти в другой отсек, тем более, что здесь мои слушатели пытались опять устроиться на ночлег.

Вход оказался с другой стороны барака. В той половине было просторнее. На нарах сидели в различных позах всего человек двенадцать, не больше. Посередине, между нарами, стоял стол, на нем свеча, слабо озарявшая помещение.

Когда я вошел, задали три-четыре вопроса. Узнав, что я каторжник, только присвистнули. Один попытался выразить недовольство: мол, пятьдесят восьмая пожаловала. Но на него кто-то авторитетно цыкнул.

— Читаешь ты фартово.— Заявил, как мне показалось, наиболее солидный и благожелательный. — Только не знаешь ли ты еще чего посолиднее, вроде «Луки Мудищева»?

К всеобщему изумлению и удовольствию, подобные произведения также оказались у меня в репертуаре — и «Петергофский гошпиталь» Лермонтова, и «Царь Никита» Пушкина, и еще немало других, ставших отечественной порнографической классикой, и читал я все это, знаю, здорово, включая неприличнейшую «Анюту», которую вообще пел, сам сочинив к ней легкий опереточный мотив. Пусть простят меня читатели. Я никогда специально не заучивал этих произведений, но феноменальная память, присущая мне с детства, жадно вбирала в себя все дозволенное и, конечно, особенно все недозволенное. Пусть читатели вспомнят свои студенческие годы, вечера в общежитиях, своеобразные «мальчишники», где люди, сплошь и рядом еще не знавшие женской ласки, не имевшие дела с женщинами, мало того, что жадно впитывали все о сексе, но и стремились доказать свою взрослость знанием всякого порнографического материала.

Выступление имело бурный успех, мне дали передохнуть и в ответ на просьбу дать покурить, даже, ссыпав из нескольких тощих кисетов что-то вроде махорки, дали ку-

 

сок дефицитной газетной бумаги: сворачивай и кури.

Голова пошла кругом, я опустился на скамью у стола. Вспомнилась строка из «Скупого рыцаря» Пушкина — «Приятно и страшно вместе».                 

Теперь уже интересовались живее, кто я такой. Их не задело, что я еврей, для них это роли не играло, а уже в этапных вагонах я успел убедиться, что не для всех моих товарищей по несчастью это безразлично и, будь на то возможность, они бы великолепно с удовольствием выполнили ту миссию, какую в отношении меня не удалось выполнить гитлеровцам.

Ночь прошла без сна. Утром я вернулся в свою половину. Прилег на нары и, благо при свете клопы не так свирепствовали, моментально уснул.

Вскоре однако разбудили на проверку, потом повели на завтрак, не уступавший тюремному по своей «сытности»...

К сожалению, получая крохотную пайку, я зазевался: кто-то меня отвлек, возможно, с умыслом, и на мгновение отвернувшись, я уже не увидел своей пайки.

Жаловаться было некому и бесполезно. Унылый, я побрел к нашему бараку.

— Артист! — Вдруг окликнули меня. Я обернулся: в лагерном понимании довольно прилично одетый, передо мной стоял один из любителей «художественного слова» из второй половины барака. — Чего приуныл?

Я рассказал ему о пропаже. Он рассмеялся: «Жить не умеешь. Тут тебе никто не поможет. Сам должен мозгами шевелить. Но... пиши заявление в китайскую прачечную».

—   Куда?

— Куда я сказал.— Он подал мне клочок бумажки и огрызок карандаша, вещей дефицитных в тех условиях, и начал: «Я — артист такой-то... Пиши, пиши... сегодня пострадал: у меня спи... (последовало жутко неприличное слово, но диктующий уверил, что без него «заявление» не пройдет), итак, сперли пайку. Помогите. Подпиши».

Я подписал и он повел меня по лагерной зоне. Подошел к окошку столовой, там пошептал что-то, отошел, повел к другому окошку. Но, видимо, и там ничего не вышло. Наконец, встретив какого-то знакомого, он переговорил с ним и тот через некоторое время вынес мне кусочек хлеба с полпайки.

— Больше не нашли. — Сокрушенно сморщился мой спутник.— Вечером приходи опять. Может что и сообразим, но не обещаю.

 

 

Я от души поблагодарил.

Нет ничего вкуснее хлеба, ничего желаннее, необходимее. Если есть хлеб, значит, нет голода. Другое дело, сколько хлеба требуется истощенному организму. Тогда никто не мог насытиться хлебом, никто из тех, кто оказался за проволокой или в тюрьме.

На пересылке в Котласе нас не гоняли на работу. Но уже со вторых суток перед маленькой зоной, где находился наш барак, постоянно дежурили доверенные зэки, нечто вроде лагерной полиции, не выпускавшие нас, каторжников, никуда, кроме столовой, бани, медосмотров.

Несмотря на это, все время шел бойкий обмен между каторжниками, имевшими еще кое-какое барахлишко с воли, и зэками и дежурными из охраны. Вещи отдавали за баснословно дешевую цену, в основном, за табак, так как те, кто раньше получал передачи, еще не успели хорошенько проголодаться. Уже знали, что есть где-то на крайнем севере Воркута, а в ней угольные шахты; что климат там почище иркутского, что еще по пути туда, если не конвоиры, то урки отберут все мало-мальски сносные носильные вещи, а потому лучше их поскорее сбыть с рук.

После отправки этапа в Воркуту каторжан оставалось сравнительно немного, человек сорок, не прошедших медкомиссию по состоянию здоровья.

Через несколько дней нас вместе с зэками вновь погрузили в вагонзак и повезли в Молотов. Но там почему-то этап не приняли. Нас погнали дальше, в Киров (Вятка). Но в Кирове тоже не приняли и нас отправили опять в Пермь (Молотов). Так бестолково нас возили несколько раз туда и обратно.