11. ВРЕМЕННО В ИРКУТСКЕ

 

Но вернемся в иркутскую тюрьму, куда с такой радостью ринулись мы, каторжане, выстояв под мокрым снегом в лужах тюремного двора в наручниках, въедавшихся в кожу.

К счастью, «переход» по мне чуть не всего этапа, двухсот или трехсот людей, только примял меня немного, но, кроме синяков на теле ничего не оставил. Больнее была какая-то ничтожная царапина с этапа. Она не заживала на ноге месяца два или три. Вообще, на истощенном теле каждая царапина заживает долго и даже мучительно. Мои отекшие ноги уже не умещались в «ЧТЗ» (Челябинский тракторный завод.— Ироническое название неуклюжей обуви). Несколько раз на прогулку выгоняли босого. Потом стали заставлять одевать ЧТЗ на босу ногу (с портянками никак не лезли).

Как раз перед нашим вселением в камеру из нее выволокли под руки какого-то старика, смертельно бледного, отечного, полубесчувственного, и оттащили в больницу. Но, кажется, его не дотянули до тюремной больницы и он умер. Это был известный ученый; по его учебникам географии учились мы в школах, в том числе и я, (думаю, его фамилию восстановить не трудно). Говорили, что в камере он стал от голода злоупотреблять кипятком и, хотя знал, что это до добра не доведет, но уже не мог остановиться. Говорили, что иногда он пытался что-то рассказывать сокамерникам. Теперь, после его смерти, они вспоминали, что это было интересно. Но никому в голову не приходило вознаградить умирающего хотя бы лишней миской баланды, которую дежурные по камере без труда могли бы выклянчить для старика, а тем, кто еще имел возможность «за тряпки» получать хлебные добавки (были и такие) чуточку уделить ученому, ей-ей, с мировым именем. Затем, вспоминая рассказы, как над ним издевались, я написал:

«Не журавль бродит по болоту,

Наклоняется, выпрямляется,

 

Червячков и лягушек выискивая,

А профессор, седой, доходяга,

По тюремной камере ходит

И, прищуря глаза близорукие,

В пол цементный глядит напряженно

Нет ли крошки иль косточки рыбной?

А блатные на нарах смеются:

«Ох ты, вшивая интеллигенция,

Никакого не знаешь достоинства.

Это мы твою пайку украли,

Третий день мы морим тебя голодом,

А ты все еще жить не научишься...»

Увы, не только профессор... по учебникам которого учился весь Советский Союз, но и другие достойные люди не могли принять условия тюремного заключения и лагеря и гибли, тихо и нелепо.

В Иркутске я вдруг понял, что и мне грозит такая же дурацкая смерть, если не прекращу увлечения кипятком и куревом, за которое, нет-нет да и тоже, хоть редко отдавал кусочек хлеба из своего скудного рациона. В один какой-то день я бросил курить (и не курил почти три года, пока не стал получать махорку в посылках от дяди Бориса) и отказался от такого соблазнительного средства утоления голода и жажды, как горячий кипяток. Чтобы меньше употреблять жидкость я даже стал отказываться от утренней порции чая, подслащенной рыжеватой теплой воды. Этот «чай» дежурный черпаком раздавал арестантам. Каждому по черпачку двести граммов или чуть меньше. Сперва за свой чай я получал от иных любителей сладкого докурить обжигающий губы окурок, потом, уже в централе, договаривался на обмен: я отдаю месячные чаи свои за пайку, которую мне отдают в два или четыре приема, как договоримся.

В Иркутске было несколько камер с каторжниками. Но тюрьма была густо набита заключенными по бытовым статьям, особенно много было воров. Их держали отдельно от каторжников. Бытовики работали на кухне, в бане, в прожарке одежды и белья, даже на раздачах помогали дежурным энкаведистам. Последние с ними дружили — свои люди, советские,— и нередко через них блатные каторжники — их держали по одному-двум на камеру,— отбирая вещи у каторжан, сбывали их в вольнонаемным служащим тюрьмы, а те, в свою очередь, продавали их на воле...

 

Удивительно, но факт: не только до Иркутска, но даже до Александровского централа некоторые каторжане, особенно из тех, кто присоединился к этапам уже после Свердловска и Новосибирска, еще имели дефицитные вещи, вроде кожаных пальто, курток, приличных сапог, ботинок, другой верхней одежды, а то и белья. Все это шло за бесценок коридорным дежурным. Сбыт проводился неопытными каторжанами через блатарей, связанных с охранниками. Последние, соблазнившись какой-либо вещью, уже были у блатарей «на крючке», должны были давать им добавки баланды, доставать хлеб, курево, а то и более ценные продукты. Ведь блатарь сам никогда не «заложит» (не предаст) охранника, а использует для этого фраера, которого сам же потом обвинит в стукачестве или еще в чем-нибудь. Насколько мне известно, пользуясь послаблением режима в Иркутской тюрьме, оттуда с настоящей пользой для себя сумели сбыть свои вещи только два-три человека. Оба сидели не «за немцев». Один — инженер Корсунский, умный и образованный человек, умевший внушать уважение, попал, кажется, за подделку продуктовых карточек или нечто подобное в крупном масштабе. Ему расстрел заменили двадцатью годами каторги. Другой, Кока Енкоян, армянин, как все армяне утверждавший, что является родичем народного комиссара Микояна, будучи художником, также попался на подделке карточек и получил то же, что и Корсунский. Оба они сумели из Иркутска написать родственникам, наладили связь с ними и те даже в самое тяжелое время приезжали, приносили передачи, посылали посылки, которые другие смогли получать только через два-три года, так как до того не имели права переписки с семьями и те даже не знали, где находятся их мужья, дети, братья, дедушки и бабушки...

Так как в Иркутске мы были временно, нам не полагалось даже книг из тюремной библиотеки.

Около двух месяцев мы провели в Иркутске. Думали-гадали, куда дальше повезут? Шли разговоры о разных лагерях, упоминали название «Тайшет». Но, вероятно, все, уже довезенные до Иркутска, были в таком состоянии, что не годились для тяжелого физического труда необходимого по приговорам.