14. КУРБАН

 

Вспоминаю, что, кажется, из Екатеринбурга с нами этапировали много калмыков и, насколько помню и понимаю, почти никто из них не мог никак разобраться, за что на них и на их семьи легла такая немилость. Никто из них не служил у немцев в полиции или, не дай Бог, в самом вермахте, о предательстве они не помышляли, а вот же выселили да еще понадавали сроков, от десяти до двадцати лет. В Иркутск с нами привезли также несколько калмыков и жителей Средней Азии. У последних была статья «за шпионаж». Выражался он в том, что они или пасли скот за границей Советского Союза, или имели там родственников и время от времени их навещали. Правда, среди молодых таджиков или узбеков попадались и каторжане по статье 59 пункт 3 (вооруженный бандитизм). А вот одного «шпиона» я запомнил, благо затем был вместе с ним, путешествуя по одним и тем же камерам Александровского централа, около двух или трех лет. Вероятно, его уже нет в живых, но пусть память о нем хоть немного тронет сердца других. Курбан Манеби 1909 года рождения, таджик, правоверный мусульманин, неграмотный, был осужден за шпионаж. Курбан начал очень туго овладевать русским только в тюрьме. Как же он получил свои двадцать лет каторги? Будучи пастухом, он пас спокойно свое или (уж не помню) колхозное стадо на горах недалеко от афганской границы. Там была хорошая трава и пастух и овцы были довольны. Случилось, что пара овец зашла, отбившись от отары, довольно далеко. Курбан пошел за пропавшими, отыскал их, а когда

 

возвращался, его задержали наши пограничники. Курбана препроводили к оперуполномоченному, офицеру госбезопасности. Курбан даже не мог с ним объясниться. Через короткое время, которое ничего не понимавший Курбан провел в так называемом следственном изоляторе в камере-одиночке, его вызвали. Без переводчика он объясняться со следователем не мог. Тот показал Курбану, где ставить знак вместо подписи. Курбан послушно поставил знаки везде, где его вежливо просил следователь. Затем Курбану военный трибунал дал расстрел, правда, заменив его через полтора месяца или месяц двадцатью годами каторжных работ.

Коренастый, ширококостный, чуть выше среднего роста, с задумчивым и каким-то по-особому умиротворенным лицом он, молча, ходил по камере, как-то по-особому слегка сгибая колени и широко расставляя ноги, вероятно привыкшие к совсем другой почве, чем тюремный пол.

Несколько раз в день Курбан становился на молитву; утром делал намаз символически, как и в другие разы. Был добр и справедлив. Даже тогда, когда чуть не вся камера возмущалась «поведением жида» (было и такое), он не изменял своего ровного благожелательного отношения, пытался по-своему урезонивать других, проявляя явную симпатию ко мне. Так было, например, в восемнадцатой камере в Александровском централе.

Не подумайте, что я перескочил, благодаря Курбану, сразу в Александровский централ, минуя Иркутск. Я еще к нему вернусь. Там было не лучше.

Итак, в этой восемнадцатой камере как-то возник спор... на географическую тему. Обычно спорили только о калорийности горбушки или середки, хлеба или еще какого-либо рода пищи. А тут вдруг коснулись действительно разумных материй. Речь шла о климате и я счел нужным объяснить сидящим по пятьдесят восьмой политической статье сокамерникам, что на земле есть не только восточное и западное полушария, но также южное и северное и мы живем в северном. Боже мой, что тут началось?!

— Чего ты нам, жидовская морда, мать твою так, мозги дуришь?!—заорал кто-то из бывших полицаев или старост.— Может, еще скажешь, що наша Украина тоже в северном полушарии?!

— Да.— Спокойно ответил я и попытался кое-что объяснить насчет экватора.

Мои попытки потонули в гуле возмущения. А так как я упорно настаивал на своей правоте, то вынужден был

 

 

пострадать за науку: меня избили, поражаясь моему упрямству: я утверждал, что мы живем в северном полушарии. Причем, оно отличается климатически от южного, пожалуй, резче, чем восточное от западного.

И вот после этого избиения Курбан, никак не понимавший, почему люди так взъярились, попытался утихомирить «политиков» и успокаивал меня. Когда нас перевели после сорок пятого года на слабосилку: стали давать по пятьсот граммов хлеба в день (иначе шла насмарку каторга: люди умирали, как мухи), Курбан на проверке откликался спокойным голосом:

— Курбан Манебий, девятсот дэвят дэвят год, двадцать лет.

Когда же, посчитав, что мы уже подправились на этом «усиленном питании», камеру снова перевели на четыреста пятьдесятграммовую пайку, Курбан уже другим голосом на проверке отвечал так:

— Курбан Манебий. Девятсот дэвят дэвят год. (Не помню уж как звучала статья). Двадцать лэт». — И опустив голову, тихо добавлял: «Собаки»...

К нему как-то присоединился другой таджик или узбек, Бабаев; лег на нарах рядом с Курбаном и последний стал его обучать вере.

Эта учеба длилась до тех пор, пока Курбан не заметил, что Бабай постоянно пытается отщипнуть себе хлеб от пайки Курбана. Становятся оба на колени, молясь поутру. Рядом с каждым лежит его, только что полученная пайка. И вот, когда Курбан, истово молясь, наклоняется к самым нарам, Бабай отщипывает от его пайки и кладет себе в рот. Первый раз Курбан простил молодого бандюгу, но затем указал ему —уходи прочь. Бабай не оправдал доверия Манеби, вздумавшего сделать себе единоверца из земляка, но негодяя.

В самое голодное время, когда в нашей баланде плавало несколько микроскопических крошек единственно твердой пищи — американской мясной тушенки, Курбан вылавливал все кусочки свинины и отдавал кому-либо из соседей, не требуя ничего взамен: он соблюдал свою веру. Не помню, чтобы он позволил себе выругаться, кроме вышеупомянутого определения «Собаки». Когда я, избитый ни за что ни про что, вползал на нары недалеко от него, Курбан пододвигался ко мне и на своем невероятном подобии обрывков из русской речи, шептал: «Ты, ты, ты... ничего... больше не будет...» — И поглаживал натруженной шершавой рукой мою голову.

 

 

— У-ух, два нехристя сошлись.— Раздавалось сбоку. Но Курбана никто не трогал. Даже в этих черствых умах жило какое-то невольное уважение к верующему. Я видел немало крестившихся, шептавших молитвы. Но скажу откровенно: хотя верующие, как правило, были добрее и выдержаннее других, но по-настоящему верующий, которому можно было верить был один — Курбан Манебий, тысяча девятьсот девятого года рождения, неграмотный пастух, таджик-мусульманин, анекдотически осужденный за шпионаж, которого в помине не было и быть не могло. Когда я думаю о Курбане, его ровном уважительном отношении ко всем людям любой национальности (а в каждой камере был настоящий «интернационал»), я полагаю, что и его религия не несла в себе ничего жестокого, античеловеческого.