16. ОДИННАДЦАТАЯ ЗАПОВЕДЬ

Смахлевать дежурному, принимающему из кормушки пайки, невозможно: он постоянно под бдительным оком всего населения камеры. Когда пайки выстраиваются на длинном столе (таковой есть в каждой камере), дежурные опять же под взглядами всех каторжан раздают хлеб. Каждый получает на своем месте. В камере на нарах места, как квартиры, закреплены за каждым. Бывает, конечно, что меняются местами. Это никому не запрещено. Но обычно месяцами лежат там, где легли, когда их втолкнули в данную камеру.

Население централа делится условно на три категории, по способу поедания хлебной пайки. Первая — живоглоты. Они съедают пайку сразу при получении утром. Всю. Набив брюхо, до самой прогулки, она обычно часа через два, не раньше, лежат на нарах и спят. К прогулке просыпаются, после нее вся камера кружит вокруг стола в жадном ожидании обеденной баланды. Последняя утолить голод не способна. Живоглоты голодают до следующего утра. А пока с ненавистью и завистью поглядывают на лиц второй и третьей категории. Вторая категория — резинщики. Эти никогда не наедаются, но, в какой-то мере, тоже себя обманывают понятием сытости. Резинщики делят хлебную пайку на две три части. Одну съедают утром с кипятком или «чаем», вторую — в обед, с баландой. Некоторые ухитряются делить пайку даже на три части и съедают оставшийся кусочек уже с вечерней баландой. Я пытался делить хлеб на две части, был резинщиком. Но на три не осмеливался: слишком мизерные порции получаются. Стал живоглотом. Третья категория, я к ней впоследствии принадлежал относительно долго, фаршмачники. Эти утром вообще не прикасаются к хлебу, а всю пайку берегут к обеду. Тогда ее крошат в баланду, смешивают с ней и получившуюся «кашу» съедают тоже сразу, но уже в обед. Каждый старается обмануть свой желудок по-своему.

Между этими тремя категориями существует негласная, но порой ощутимая вражда. Блатные всегда живоглоты и с ненавистью и презрением смотрят на предста-

вителей остальных категорий. Голодны «Кузнец» или Мишель, или еще кто не меньше других. Но считают ниже своего достоинства фантазировать с питанием. Однако, когда наступает пора обеда и резинщики и фаршмачники, облизываясь, раскладывают перед собой на платочках (читай—тряпочках), сбереженные с утра кусочки хлеба, живоглоты явно нервничают. Отпускают остроты, ругаются, всячески выражают свое презрение к резинщикам и фаршмачникам, «переводящим продукты». По опыту знаю, как трудно голодному додержать нетронутую пайку до обеда. Во-первых, ее надо бдительно хранить, не расставаться с ней, держать все время при себе, на груди или в приспособленном кармане. На нарах оставлять нельзя: стащат и, поделившись с «Кузнецом» или другим царем камеры, обеспечат себе прикрытие. И, если пострадавший вздумает взывать о помощи он еще и получит под бока. Дежурные надзиратели все равно в это дело не вмешиваются. Так что свято помни одиннадцатую заповедь: не зевай. Отвернуться даже на секунду после получения пайки бывает опасно. Конечно, все зависит от твоего соседа. Рядом с Курбаном можешь даже пойти погулять по камере, а его попроси присмотреть за пайкой. Он не подведет. Есть и другие честные. Но юркая молодежь... А такие из числа бывших полицаев тоже есть в каждой камере и пытаются вписаться в блатные, пребывая у них в «шестерках», так и рыщут глазами — где, что плохо лежит.

Как-то я спустился с нар, получив пайку, чтобы черпнуть немного кипятку из кадки. Вернулся на нары — пайки нет. Я — туда, сюда, «Братцы, что ж это?! Отдайте пайку, хоть половинку!». Гробовое молчание всей камеры. Не веря своим глазам, шарю по нарам, переворачиваю свое тряпье. Напрасно. До следующего утра обеспечен голод. О настроении говорить не приходится. Пытаешься понять: кто украл. Не поймешь. Все сидят, жуют свои пайки. Иные вздыхают сочувственно, иные улыбаются. Но никто не укажет на негодяя. Каждому дороже всего собственный покой. И вот в отчаянии садишься за стол после этого несчастного «утреннего завтрака» и забиваешь козла, играешь в домино до одурения, до обеда, а потом и после него. Домино — единственное «культурное развлечение» в тюрьме. Шахмат или шашек нет. Книг нет. Говорят, сперва были книги — «Деяния Петра Великого», «Великое посольство» (про путешествие Спафария при царе Алексее Михайловиче в Забайкалье) и книжка о

разведении картофеля в Иркутской области. Думаю, первая из названных была антикварной. Уже в другой камере я держал в руках ее остатки. Все книги шли на курево. Иногда блатным или даже фраерам, нам, удавалось выклянчить у какого-нибудь надзирателя или поднять ловко с полу при выходе на прогулку ошнарик (окурок) и его делили на нескольких. В восемнадцатой камере, по-моему, стукачей не было или их еще не успели завести, а потому махорка ниоткуда не попадала (стукачам оперуполномоченный выдавал время от времени пачку махорки, — весьма скромная плата за иудино ремесло. Кроме того, иногда им вдруг приходили «переводы» на 60 рублей (все одинаковые). По этим приметам мы и узнавали стукачей. Хотя, чтобы их замаскировать, оперуполномоченные вызывали из камеры сразу человек пять-семь. Догадайся: кто из них стукнул? Короче, порой в камерах немного курева водилось. Как-то, помню, Мишель ухитрился передать «Кузнецу». Но последний, хотя и оставлял докурить иным, не спекулировал. А стукачи, получив от «кума» (оперуполномоченного) пачку махорки, тут же начинали торговать ею. За половинку спичечного коробка махорки брали с любителей курева целую пайку. Любители складывались по двое, по трое и покупали целую спичечную коробку, но не «с верхом», а приглаженную. Из нее можно было накрутить три-четыре тощих цыгарки. Очень тощих. Клянчить у тех, кто отдавал хлеб за курево, было бесполезно. И я просто бросил курить до лучших времен...

Восемнадцатая камера была сырая, холодная. По стенам рядом с кое-как зачищенными следами от раздавленных клопов, зеленела плесень. У окна, там на нарах никто не спал, на метр были лед и страшная холодная сырость. А нары и пол блистали чистотой: никто из дежурных не хотел попадать в карцер. Мы лежали днями на своем тряпье. Вся одежда от путей и прожарок превратилась в лохмотья. Их кое-как каждый пытался зашить самодельной иголкой (если ее найдут — карцер) и самодельными нитками. Нитки делали из тряпья: «сукали» их. Я тоже наловчился и из кусочков ткани, ниток, вырванных из остатков бушлата или рубахи, мог «ссукать» крепкую веревку любой толщины, не говоря уж о прочной нитке.