- 76 -

18. НА СОЛНЕЧНОЙ СТОРОНЕ

 

Уже не помню точно номер камеры. Но была она огромная, солнечная. На двухъярусных нарах вдоль боковых стен разместилось более ста каторжан. Кажется, сперва даже было полтораста, но постепенно Смерть делала централ все более просторным. Через сучок (дырку от сучка в дощатом козырьке с верхних нар сбоку можно было, не приближаясь к окну, что запрещалось, видеть часть двора, угол бани, даже кусочек окружающего ландшафта — зеленый пригорок, покрытый лесом. Доносились многозначительные звуки. Скрип телеги ни свет ни заря оповещал о том, что черный бычок вывозит за ворота уже проверенных мертвецов (их сперва «проверяли» в тюремном здании, в мертвецкой, а потом еще раз при выезде за ворота). Закапывали где-то за оградой, может быть, за тем же пригорком, кусочек которого мы могли иногда видеть. Беспокойный гогот гусей означал, что приехало начальство из области, Иркутска, и для них готовят соответствующий обед. Если доносился отчаянный визг свиньи, все понимали, что начальства приехало много и даже возможно из столицы (к визгу свиней примешивалось предсмертное гоготанье гусей). Одним словом, здесь уже не было того мертвящего холодного безмолвия, как в камере номер 18. В ней мы провели несколько месяцев, покидали ее почти летом, но обледенение на ее решетках еще полностью не прошло.

 

- 77 -

По очереди мы поднимались на вторые нары справа от двери у окна, ложились на них и, прищурясь, смотрели в «глазок» козырька.

Много не могли. Но все-таки... Позднее я замечал:

Тайга и сопки вкруг централа.

Он вдалеке от всех дорог;

Но на окне решетки мало

И перед нею — «козырек»;

Чтоб никому не мог присниться

Из этих стен на волю путь,

Чтоб не могли луна и птицы

Сюда случайно заглянуть.

Восемнадцатую, как я понял, расселили по другим камерам, а туда поместили, вероятно, заключенных с солнечной стороны. Разница в «климате» была действительно огромная. Будто из Заполярья попали в Сочи летом. Вместе со мной были Курбан и еще человек десять-двенадцать из восемнадцатой. Старожилы указали новичкам места поближе к двери и параше. Я лег на нижние нары, боясь по горькому опыту предыдущей камеры «как бы чего не вышло». Там однажды в холоде я ночью обмочился и утром за это был жестоко избит, хотя подобные казусы случались не только со мной.

Здесь можно было «погулять» во всю вокруг стола, за которым, как всегда, «забивали козла» любители домино. Огромные параши стояли справа от входной двери, с левой стояла кадка с кипятком. В солнечном свете камера казалась чище, веселее угрюмой восемнадцатой. Лица жильцов здесь мне тоже показались более мягкими, чем в прежней. Ко мне одним из первых подошел маленький старичок — ему было 82 года — и осведомился, откуда я. Увы, мой ответ его не устроил: он искал земляка из Белоруссии. Позже я узнал, что свои двадцать лет он получил анекдотическим образом: в его деревне свирепствовали местные полицаи. Однажды старик шел к колодцу за водой, нес ведро и веревку, на которой опускал его в колодец. Вдруг из-за угла выскочили два полицая и забрали у него веревку, на которой через несколько минут повесили пойманного партизана. «За активное пособничество оккупантам» и предоставление им средств казни старику отмеряли двадцать лет: когда пришли наши кто-то додумался указать, что веревка была «евоная». ...Понятно, что к этому присовокупили то, что приписывали всем — «неверие в победу Красной Армии», «угодничество немцам» и так далее.

 

- 78 -

В этой же камере я познакомился с Егором Ильичом Жуком (Жук), председателем одного из лучших колхозов Харьковской области, кажется участником Всесоюзной выставки достижений народного хозяйства. Егора Ильича, когда пришли немцы, колхозники единогласно выбрали своим старостой. Он защищал интересы крестьян-колхозников. Но... колхоз делал поставки вермахту и Егору Ильичу дали пятнадцать лет каторги. Иногда думалось, что имей возможность, наши органы правосудия («органы» они, безусловно, но к правосудию я их отношу против своей воли...) «припаяли» бы солидные сроки наказания ...коровам (они давали молоко и мясо оккупантам), овцам (те давали шерсть), безусловно курам (они несли яйца оккупантам) и так далее.

«Кузнец» попал в другую камеру, Леонид тоже. Но по обоим я не скучал. Здесь было спокойнее, хотя тоже имелись свои уголовники — Бабай (но тот себя ничем не проявлял), один фальшивомонетчик и бандит Афанасий Борисов, якут. Последний по совместительству был стукачом, получал изредка шестьдесят рублей, на которые приобретал махорку и, возвращаясь от «кума», всегда имел порядочно табаку. Борисов продавал его по уже выше указанным «ценам» (спичечный коробок махорки — пайка или полторы), а потому был в теле и по сравнению с остальными не так голоден. Свое верховенство в камере он утвердил избив до полусмерти беднягу — фальшивомонетчика: придрался к чему-то пустяковому и на этой основе избил (такая придирка называлась «солдатской причиной», по латыни — казус белли[1]). После этого он стал непризнанным главарем в камере. Все его опасались. Но того авторитета, как «Кузнец», Мишель или Адушкин и еще некоторые, он иметь не мог, так как был стукачом. Просто в нашей огромной камере некого было ему противопоставить. Был он груб, задирист и громко выражал свое презрение к нам, «фашистам» и русским. Так как на его счету было еще несколько избиений с ним никто не хотел связываться, весь «народ безмолвствовал» и терпел.

Позднее в эту камеру бросили еще одного интересного человека, поляка из Одессы Володю Дыбека. Ему к тому времени (сорок пятый год) было около двадцати шести—двадцати восьми лет. В тридцать седьмом году его родителей репрессировали, ему дали по статье пятьдесят восемь пункт десятый сперва пять лет, а по-

 


[1] Букв. — повод для войны (лат.).

 

- 79 -

том, в лагере, вызвали и предложили расписаться: добавили еще пятнадцать лет, но уже каторги.

Володя закончил после школы какой-то рабфак и был художником. Малюсеньким кусочком тщательно скрываемого на шмонах грифеля он рисовал сокамерников. Нарисовал и меня. Но это было позднее, когда разрешили переписку и не так строго стали следить за тем, чтобы у нас не было ни кусочечка бумаги. Дыбек был очень худой, высокий, стройный блондин, насколько можно судить по нашим наголо стриженым головам. Был он очень выдержанным и спокойным. Вообще, я заметил, что те, кто уже побывал до нас в лагерях держали себя иначе, чем мы, новички. У тех была какая-то степенность, этакое подчас безразличие не от мира сего к нашим «житейским» дрязгам и невзгодам. Таков был и Бруно в Кировской тюрьме и другие.