[1] Шмон (на языке заключенных) — обыск.
Вон!
Все из камеры с вещами —
Вон!
Корпусной исходит матом,
Тьма дежурных,
Все в халатах
(Здоровенные ребята).
— Шмон!!!..
Как успеть иголку спрятать?
Шмон, шмон, шмон!..
— Вон!
— Скорей!
— Живей!
— Быстрей!..
За копейку, за стекляшку,
Черепок,
За измятую бумажку,
Гвоздик, грифеля кусок —
В кандей!!![1]
Коль найдут,
Упекут,
Не жди пощады.
Изведут,
Угробят гады.
Шмоннн!!!..
Все тряпчушки, все лохмотья
Перещупывают.
Ты, нагой и босой,
Стой!
— Холодно? Замерз? Дрожишь?
Рот открой!
Язык покажи!
Ягодицы раздвигай!
Ну-ка!..
Даже стены корпусной
Сам обстукал:
«Где что спрятал,
Отдавай,
Ссука!»
И везде, со всех сторон —
Шмон, шмон, шмон...
Ищут в нарах, ищут в рамах,
В щелях пола, в узких самых,
[1] Кандей (на языке заключенных) — карцер, штрафной изолятор.
И в параше, в вязком дне —
В говне.
— Поворачивай, пацан, скелет!
— Пальцы, пальцы растопырь, дед!
Изорвали башмаки:
под подошвой
Ищут, окаянные;
В уголке нашли
от миски черепки,
Изломали
ложки деревянные.
Эк досада: некого сажать...
Загоняют в камеру опять.
Всех ругает корпусной челдон.
Двери вновь закрыты на запор.
Слышь,
соседей
выгоняют в коридор:
Там —
шмон.
* * *
Говорят,
В наш Александровский централ
Чернышевский
Некогда попал.
Жаль, что в вещих снах
«Что делать?»
Он
В светлом будущем
Не мог увидеть
Шмон...
Как-то шмон нагрянул очень уж неожиданно и, выбегая в коридор, я вынужден был на ходу выбросить в парашу ножичек, который не успел спрятать. Надзиратель заметил, что я что-то опустил в жижу (это была параша для того, чтобы мочиться и умываться над ней). Остановил меня и спросил, что я бросил. Я ответил, что черепочек от миски (за это не сажали).
— А-ну достань. — Потребовал надзиратель. Напомню, что я не был брезгливым никогда. Я засучил рукав и опустил руку в парашу. Там на дне всегда были черепки и я без труда вытащил один. Надзиратель был
удовлетворен и в коридоре меня шмонал не очень свирепо, так как, видимо, не хотел касаться особенно того, кто преспокойно опустил руку до плеча в мочу.
Все же иногда... мечтаю. Расхаживая один по камере, погружаюсь в некое одиночество. Мечтаю: а вдруг происходит чудо: моя писулька о помиловании доходит до самого Сталина. Он понимает, что из меня фашист, как из говна пуля, что я не мог быть идейным сторонником гитлеровцев и велит выпустить меня. Я иду на фронт и там начинаются мои патриотические приключения, благо знание всех повадок и даже кое-каких диалектических и казарменных выражений немецких солдат позволяет мне творить чудеса. Я спасаю жизнь попавшим в плен Мельхиору Клаусу, Вилли Хёвельмайеру, Руди Нойману, Эрнсту Виттерну, фон Бляйхерту и многим другим. Они с ужасом узнают, что «Алекс ист юдэ» (Александр — еврей); рассказывают при дальнейших допросах как я достойно вел себя в плену, чем опровергаются мои самонаклепы; меня вызывает сам Сталин. Конечно, на всем протяжении фантазий мне приходится иметь дело с хлебом, даже когда я спасаю Валю или кого-то из довоенных друзей. Иногда я «переигрываю» свой побег и фантазирую, что было бы, если б я не убежал, а отступил с немцами и потом попал в Париж, где дядя Сима, брат моей матери. Его она особенно любила. Одно приключение следует за другим и во всех начинается с... хлеба. Постепенно его становится все больше и думаешь только о друзьях.