34. ПРОЩАНИЕ С ЦЕНТРАЛОМ. ЗЛАТОУСТ

 

Уже когда этапом, встречая каторжан из разных камер, мы ехали в Златоуст, я узнал, что в централ стало поступать новое интересное пополнение. Привезли туда японских генералов. Они, говорят, вели себя очень достойно. Считали себя невиновными. Один надеялся, что его освободят, потому что он был в какой-то японской де-

 

 

легации в Москве до войны и разговаривал со Сталиным. Увы, этого было недостаточно для облегчения участи.

Привезли раскулаченных тувинцев. Это были совсем темные люди, одетые в какие-то кустарным, домашним образом сшитые брюки из козьих кое-как обработанных шкур. По-русски они не говорили. Никак не могли понять: за что их так наказали; были растеряны и запуганы. Говорят, некоторые из них вскоре умерли, не перенеся неволи. И еще сказали, что в централ поступили власовцы. Немного. Но поступили. Значит, наши вошли в Европу...

В централе же в одной из камер я подружился с чудесным старичком (ему было лет шестьдесят пять) Владимиром Павловичем Щеголевым. Получив образование задолго до революции, он затем учительствовал, а когда немцы пришли в Воронеж или в тот город, где он тогда жил, его поставили редактором местной газеты на русском языке. Кажется, она успела выйти только один раз... Владимир Павлович был слепым. Страшная глаукома еще с воли стремительно ослепляла его. Я всегда водил его с собой на прогулку и подолгу беседовал с ним. Он был широко образованным, милым и интересным собеседником. Обладая феноменальной музыкальной памятью, он наизусть тихонько напевал мне целиком оперы «Кармен» и «Тангейзер», знал множество арий, песен, романсов. С ним было интересно. Сын его был чуть ли не прокурором где-то в крупном городе. Посылки он получал не так часто, как я, и потому я ему всегда уделял из своих продуктов.

После того, как я стал регулярно получать посылки, отношение ко мне изменилось. Тем, кто в лицо ругал меня и обзывал дураком, я стал казаться... умным, а все евреи ...идеальными людьми. Естественно, таким я не верил. Конечно, были и люди принципиальные. Так, помню, один машинист паровоза Грудинин всегда очень гордо расхаживал по камере, нередко отпуская «остроты» в мой адрес. Вдруг он как-то утром по-особому тихонько подошел ко мне: «Александр, вот тебе полпайки, дай мне табачку».

— А почему ты у другого не купишь?

— Знаешь, там обманут, а ты не обидишь.

— Нет, продавать тебе табак я не буду. Я его и другим не продаю.

— А мне продашь.

— Нет. Просто дать дам, а продавать не буду. На возь-

 

ми. — И я отсыпал ему на несколько цыгарок. — А пайку свою забери.

Грудинин, хмурясь, взял табак. Пошел к себе на койку (в Златоусте в камерах были железные койки), закурил. Потом через некоторое время подошел: «Почему ты не взял у меня хлеб? Боялся?».

— Нет.

— А почему же?

— Я хотел, чтоб ты почувствовал, если можешь, что-то другое.

— Ну, спасибо.— Сказал он. (Уверен, что он ничего не почувствовал).

— Вот это мне и нужно было.

— Что?

— Твое «спасибо».— Вы все говорите, что евреи предатели, что Иуда Христа предал. А ведь из двенадцати апостолов-евреев только один оказался Иудой, а тут каждый третий Иуда и готов продать не за тридцать серебренников, а за несколько цыгарок или за полпайки хлеба. Иди себе, кури и думай.

В Златоусте можно было выписывать газеты и я выписал местную городскую и областную «Челябинский рабочий», в которой обратил внимания на очень приличные стихи некой Людмилы Татьяничевой, ставшей впоследствии довольно известной поэтессой.

В Златоусте же я попытался добиться разрешения писать роман моих воспоминаний. Написал на имя Сталина письмо. Ответ получил от начальника тюремного управления: держать бумагу, писчие принадлежности в камерах с режимом содержания запрещается. Бумага выдается только для разрешенных писем к родным раз в месяц, если нет нарушений.

Чтоб сообщить мне этот ответ меня вызвал «кум». Им оказался молодой чернявый паренек, очень симпатичный. Объявив мне ответ и, выразив сожаление (что поделаешь? Режим есть режим). «Кум» поинтересовался моим «артистическим прошлым». Я сказал, что только начинал театральную жизнь, но война прервала. «Кум» тяжело вздохнул и вдруг предложил мне... «помогать» ему.

— Это что же, докладывать, кто иголку спрятал или кто что сказал?

«Кум» замялся, почувствовав неладное.

— Вот вы поинтересовались моим отношением к сцене, к искусству. А тут я буду вам доносить кто что говорит, какие глупости или что-то в таком роде. (Тут я сел

 

 

на своего конька, как в беседах с немцами). Вы — честный человек (по-моему) и разве вы будете уважать того, кто будет вас снабжать подобными сведениями? Нет, уж лучше пусть на меня доносят, чем я на других. Хотите? Я вам прочту что-нибудь?

— Прочтите.

Я прочитал ему «Письмо академика Павлова к молодежи». Оно мне очень нравилось и, случайно наткнувшись на него в каком-то журнале или газете, я выучил его. «Вот такие вещи я люблю, это красиво. А доносить — пусть это делает кто другой. Лучше мне голову заполнять чем-то стоящим, чем сплетнями о том, что у кого есть и чего нет. Увольте».

Он засмеялся и мы навсегда расстались.

В Златоустовской тюрьме была неплохая библиотека, и нам давали читать книги. Тут я прочитал по-немецки «Ведущую ось» Ильенкова (какая мура?!) и «Прощание» И. Бехера, отличный роман, как и «Мертвые остаются молодыми» Анны Зегерс. Все на немецком языке. Романы Бехера и Зегерс мне понравились.

Сперва нас в Златоусте кинули в камеру, находившуюся над кухней. Дышать в ней было нечем. Мне удалось убедить всех объявить нечто вроде забастовки. Вытребовали начальника тюрьмы, врача. Очевидно, убедить удалось и нас всех перевели в камеру напротив, где не было так душно.

Конечно, тюрьма Златоуста не шла ни в какое сравнение с централом. Хотя и здесь были параши. Но в камерах было не более двадцати-двадцати четырех человек. Причем, у каждого своя койка с матрацем. Отопление было центральное. Полы асфальтовые. На оправку мы выходили в уборную современного типа, а не в такую, как в централе. Здесь уже мы жадно набросились на все сведения о войне, о ее окончании, о судьбе гитлеровских заправил. Облегчало положение, что все получали пятьсот пятьдесят граммов хлеба и приварок был лучше, чем в централе. После нас, говорят, в централ привезли этап из Норильска, но уже не каторжников, а зэков, из которых некоторые даже освобождались в централе (это я узнал от одного из этих «норильчан», Арона Наумовича Гольдфарба, отца моих друзей, который по статье пятьдесят восемь пункт десятый получил десять лет в тридцать седьмом году. Его передержали в централе, так как не знали, что с ним делать, когда у него кончился срок).

Были среди сокамерников грек из Одессы, — Бахал —

 

 

увы, не напоминавший своих героических пращуров, а также немец, тоже из Одесской области. Последний был милым человеком, честнейшим и неглупым. Он был старше меня немного и потому часто вздыхал о своей семье: что с ней могли сделать? Виноват, что не запомнил всех из камеры в Златоусте. А были там еще хорошие люди. Тот же Егор Ильич Жук, еще один пожилой староста откуда-то из-под Киева или Винницы, Саша Ощепков. Рядом со мной спал Давиденко и, если б я даже хотел, то не смог бы сказать о нем ничего плохого. Никого он не обижал, ни от кого ничего не требовал, ни у кого ничего не клянчил и никому не грозил. Он очень любил слушать мои рассказы об увиденных спектаклях, об игре актеров, а также рассказы об операх. Он, как, вероятно, и другие, не слышал в жизни ни одной оперы и не имел о ней представления. Я же рассказывал всей камере о чуде театра. Как-то, когда я так вдохновенно рассказывал об опере, надзиратель грубо одернул меня. Другие за меня вступились. Затем я месяца два не получал писем и посылок...