39. ХУДОЖНИКИ И ПОРТНЫЕ

 

Кока Енкоян и Вася Парамонов, сразу завоевавшие авторитет у «аристократов», нарядчика, Полыцикова и заведующего кухней, пытаются и меня пристроить на более толковой работе, чем выдергивание гвоздей.

А пока хожу в рабочую зону. Выдергиваю. Перекладываю с места на место доски, расчищаю, чтобы через час другие вновь замазали. Одним словом, тружусь. Возвращаюсь к ужину (обед приносят в рабочую зону).

Вот мы стоим уже у вахты в ожидании шмона. Вокруг конвоиры и злющие собаки. Но нас не начинают шмонать. Ждут.

И вот из-за угла забора будто дохнуло жаром: идет «плотина». Возвращаются с работы самые крепкие. Они получают добавочный паек. Им в день восемьсот граммов хлеба и приварок, доставляемый прямо на работу, погуще. «Плотина» идет и чувствуется в ней сила, монолит этакий. Их пропускают первыми. Потом уже нас. Степан Желязков, проходя, подмигивает мне. Наработался, а усталости не заметно. Да и другие — тоже крепкие, рослые. Один другого складнее.

Наконец, заводят в зону, обшмонав, и нас. Наскоро едим вечернюю баланду и — по своим делам. Кто — куда. Я — к художникам. Там и Лашков. Туда придет Степан. Зав. кухней остался очень доволен работой Васи и Коки. У них есть еда, и они, не обидев себя, могут уделить и Игорю, и Степану, и мне. Все-таки, добавка. Сейчас они рисуют начальство. Вася рисует лица, а Кока «одевает»: рисует одежду. Конечно, Васе потрудней, но, заметно, он

 

художник настоящий, а Кока больше по декорационной части...

Как-то зашел к ним, вдруг дверь настежь и вваливается целая делегация — начальник лагпункта (подполковник) и с ним еще человека три-четыре офицеров.

— Ну как?— спрашивает начальник, небрежно кивнув нам в ответ на приветствие.— Получается?

— Пожалуйста, — Вася Парамонов достает и показывает начальнику его портрет. С него смотрит этакий фюрер с энергичным лицом и чуть приподнятой головой.

— Это я? — не может сдержать удивления подполковник, похожий на себя, но напрочь лишенный героико-патетического налета, приданного ему художником. — Это я? — туго соображает он.

— Да, это вы, — говорит твердо и почтительно Кока. — Очень похожи.

Теперь подполковник соглашается и взглянув на свою свиту изрекает: «Да, это я».

— Это вы, — подтверждает вся свита. Он доволен. Дает папиросы художникам (они не курят, но берут для друзей) и, гордо глянув на изображение, констатирует снова: «Да, это я».

Обговорив с художниками еще другие заказы, он и свита уходят.

Как-то я сидел у художников. На дворе разыгралась дикая гроза. Видимо, ее центр находился где-то возле нас. Гром грохотал непрерывно. Вдруг из открытой печки, перед которой я сидел, выскочил маленький, раскаленный красный шарик величиной с гусиное яйцо. Шарик выпрыгнул на пол, подпрыгнул и с страшным грохотом лопнул. Все окаменели. Это была шаровая молния. Я ее видел впервые да еще в такой смертельной близости от себя. Этот эпизод не имеет отношения к остальному повествованию, но просто мне хотелось о нем рассказать. Все это произошло так быстро, что, по-моему, никто из нас даже не успел испугаться и лишь потом мы поняли, какой опасности подвергались. Пожара не было.

Кока высчитал, что я не мог успеть закончить институт (а я, болезненно переживая, что остался недоучкой, даже Феде врал, что успел закончить), но, кое-что понимая в театральном искусстве, верит, что на подмостках я был. Да и как не поверить, когда я так красочно умею рассказать о игре кумира армян Ваграма Папазяна в

 

«Отелло» (я там играл два раза роль коменданта Кипра Монтано).

Писем теперь от дяди я не получаю. Пишет мне только тетя Гольда. Она не боится связи с «врагом народа». Пытается подбодрить. Но послать ничего не может, существуя на нищенскую пенсию врача.

Иногда я рассказываю о своих похождениях в плену. Кока недоверчиво покачивает головой. Но Вася знает немцев и понимает, что я не лгу.

Описываемые события, как «пулянье», шахматы и визит начальства происходят в разное время. Просто я пытаюсь как-то сгруппировать в памяти события и впечатления.

Мы спим на нижних нарах подряд — Вася, Кока, Степа, Лашков и я. Перед сном мы подолгу переговариваемся, чем нередко вызываем недовольство других, которым мешаем спать.

Степан, устроившийся было сперва в швейной ремонтной мастерской, перешел работать на плотину, хотя был на хорошем счету у Рассохи. Последний — человек с мягким юмором, добрый и по-моему, очень порядочный. Он, увы, безотказный: шьет и начальству, и нарядчику, и зав. кухни, и не только им, а и простым смертным, вроде меня (вот перешил же курточку — чуть-чуть подобрал, подшил — и вид совсем другой, и неформенный и не придерешься).

Степан всегда бодр. Он сразу вошел в жизнь лагеря. Сильный, простой, ловкий в работе, не боящийся трудных и тяжелых тачек или носилок.

Я все хожу на самую проклятую работу, я «разнорабочий». Куда пошлют, что прикажут, что дадут, все одно. Делай и молчи. Не специалист и не работник, как следует. Таких порядком.

Вечерами в бараке иногда, как в тюрьме, начинаются споры о разных высоких и невысоких материях. По горькому опыту тюрьмы я не вмешиваюсь.

Однако, эйфория первого знакомства с лагерной свободой не может заслонить от меня беспокойства. Я замечаю, что надо мной нет-нет да пытаются подшутить, выделяя мою национальность. Стараются при мне завести разговоры, порочащие евреев, причем, незаслуженно. Так говорят, что евреи не воевали, а отсиживались в Ташкенте. А из письма тети я знаю, что и мои кузены были на фронте, что Илья, сын тети Бэллы, при взятии Киева, раненый, был расстрелян оккупантами. Да и других при-

 

меров тьма. В нашем добровольческом взводе было шесть евреев и в роте было немало. И погибали они, как все, а подчас и раньше других в бою.

Иногда пытаются выразить сомнение, что я был на фронте. Сидит, мол, за растрату, а только прикрывается. Не могу описать, как бесят меня такие разговоры, заводимые явно с провокационной целью, чтобы вывести меня из себя, а когда я брошусь на обидчика, избить: сам-де начал...