42. НА ПОСТРОЙКЕ ПЛОТИНЫ

 

Не помню уже, с кем я стал первый день в паре, чтоб носить глину на носилках. Носить надо было недалеко, строительные работы только начинались, но норма была большая. Мой напарник, помню, был сноровистее меня и, вероятно, покрепче. Ему было невыгодно работать со мной в паре и я его вполне понимаю. Я старался, но с непривычки к такому труду, быстро уставал. Руки, оттягиваемые вниз непомерной тяжестью, болели нестерпимо. Я не подавал вида, но, когда накидывали полные носилки, не мог удержаться, чтобы не попросить нагружать их поменьше. Нельзя же каждый раз накладывать по двести, примерно, килограммов. Мой напарник тоже это чувствовал, но предпочитал молчать. Как я ни старался, но первые дня три-четыре, хотя наловчился таскать носилки, но до выполнения нормы еще было далеко. Бригадир поглядывал на меня с легкой усмешкой и показывал мне свою тетрадь, в которой учитывал выполнение норм. Он, конечно, понемногу мне приписывал, как и другим, но постоянно такое продолжаться не могло. Посоветовавшись со Степаном Желязковым, я решил попытать счастья, работая с тачкой.

Конечно, первые два-три дня, хотя тачку на первых порах я взял чуть не самую маленькую, были анекдотичными. То тачка сходила с трапа, то переворачивалась, увлекая меня за собой. Все же на третий день стали намечаться успехи. Но, когда я вел тачку через мосток над речкой, она вдруг сошла со средней доски (я шел по боковым двум), и, увлекая меня (хорошо, что я сразу выпустил ручки) полетела с пятнадцатиметровой высоты вниз, где торчали остатки деревянных опор бывшего моста. Даже конвоиры, стоявшие по сторонам мостков на берегу,

 

вскрикнули. И произошло чудо. Тачка упала чуть в стороне от меня (ее, конечно, так и не достали), а я вниз головой бухнулся в воду между торчащими остатками старых свай. Все это произошло так быстро, что я не успел испугаться. Очутившись в воде, благо там было довольно глубоко, я быстро выплыл, даже немного, приходя в себя, поплавал между сваями, а потом, когда конвоиры спустились вниз к воде, подплыл и вышел на берег.

— Ну ты в рубашке родился, — сказал кто-то из солдат.

— В рубашке или нет, но промок основательно. Под общий смех я разделся донага и стал выжимать одежду. Солнце припекало и рубашка (только она тогда и была на мне) и летние штаны быстро высохли. Через несколько дней, когда стало еще теплее, я уже катал тачку, как все, без рубашки, голый до пояса.

Только поднявшись снова наверх и, глянув вниз, я... испугался: такая была высота. Вероятно, ведя еще неопытными руками тачку, я глянул вниз, а надо смотреть все время вперед, а не себе под ноги; этого мгновения отвлечения внимания оказалось достаточно, чтобы тачка потеряла равновесие, а с ней и я. И сейчас, вспоминая свой «полет», я мысленно содрогаюсь и, простите, думаю, что Бог был все-таки на моей стороне. Ей-ей, только Он меня мог спасти и спас.

Итак, я отделался запоздалым испугом. Бригадир, возможно, ожидавший с моей стороны каких-либо истерик: интеллигенция, все же, просто обнял меня и заверил, что я скоро научусь водить тачку, если это приключение не отбило у меня охоту. Прошло еще несколько дней и тачка, казавшаяся сперва такой непослушной, стала сильной стороной моего труда. Первые дни я даже в обеденный перерыв, когда другие, поев, отдыхали свои положенные полчаса, тренировался, учился водить тачку, выслушивая советы опытных товарищей.

Дней через десять я уже водил тачку артистически. От маленьких тачек, едва вмещавших двести килограммов глины, я перешел на самые большие, на которые можно было накладывать более полутонны земли и возил быстро, весело, не уставая. Бригадир только диву давался.

Нормы я уже перевыполнял.

Со мной в одном забое работал Филипп Остапко, тихий одноглазый украинец лет тридцати восьми-сорока. В прошлом был он якобы полицаем в деревне. Не думаю, чтобы он мог кого-нибудь обидеть. Да и срок он имел ми-

 

 

нимальный — пятнадцать лет каторги. Филипп стал моим другом. Только мне он доверял свои тревоги и, может быть, только я, тихонько беседуя с ним в перерывах, в моменты передышек умел разгонять его тоску по семье, по жене и маленьким детям, оставленным им вдалеке в родном селе. У него не было предательства, но числилась добровольная служба в полиции. Там, где он жил, партизан не было, не участвовал он в карательных экспедициях. А то, что он никого не обижал — за это ручаюсь: не та натура. Чтобы подбодрить его, я рассказывал ему веселые истории, анекдоты, которых и ныне знаю немало, в том числе анекдоты про наших вождей (ему я мог рассказывать: не продаст). Порой я ему приводил краткие примеры из истории и литературы, когда люди, оказавшиеся в еще более диких положениях, чем мы, выживали и возвращались к семьям. Очень понравился Филиппу мой импровизированный пересказ с продолжениями о странствованиях Одиссея после падения Трои, о его верной жене Пенелопе и сыне Телемаке. Рассказ я дополнял отдельными фрагментами чтения, так как еще и сейчас помню наизусть некоторые крупные отрывки из «Илиады» и «Одиссеи».

Филипп орудовал лопатой лучше, чем я. Особенно после дождя, когда глина прилипала к ней, я отставал. Однако, благодаря тому, что у меня были все-таки тогда оба глаза целы, водил тачку я куда быстрее моего напарника. Через некоторое время мы разделили трудовой процесс: Филипп нагружал большую тачку, я отвозил ее, а когда возвращался, меня ждала другая тачка, уже нагруженная Филиппом. Работа пошла споро, особенно, в хорошую погоду. Бригадир только диву давался: мы с Остапко оказались среди лучших работяг плотины. Удивлялись и радовались за меня и мои друзья-художники и Лашков, не говоря уж о Степане. Побоженков и Польщиков стали относиться ко мне с заметным уважением: и артист, и работяга (!).

После работы я ухитрялся найти время играть в шахматы, рассказывать и даже писать стихи «на заказ» товарищам в письмах, отправляемых домой «левым путем»... Так родилось стихотворение:

Нам кажется сказкой былое,

Семья и домашний уют;

Над зоной, не зная отбоя, 

Алтайские ветры поют. 

Гремят на бараках запоры,