51. «НЕ К ТЕЩЕ В ГОСТИ...».

НОВОЕ КЛЕЙМО «АРТИСТ...»

 

Нарядчик нас распределил по баракам, где разбил на бригады. Как и в Сиблаге мы растянулись на голых нарах и только хотели чуть прийти в себя после дороги, как вновь появившийся нарядчик с еще одним зэком приказали нам немедленно заняться уборкой барака (в нем убирать было нечего). Затем вдруг нарядчик объявил: «Внимание!». В барак вошел плотный румяный мужчина лет тридцати пяти-сорока в москвичке, из-под которой виднелось галифе. В зубах его торчала дымящаяся трубка.

— Я — ваш начальник. — Сказал он. — Я — начальник ОЛПа двадцать шестой шахты. Какие у вас есть вопросы?

Кто-то задал вовсе безобидный вопрос, касавшийся бытовых условий.

Начальник вынул изо рта трубку и откровенно заявил: «А вы что — к теще в гости приехали, что ли? Какие есть условия, такие есть и будут».

Все догадались, что лучше ничего не спрашивать. Потом, пришедшие с начальником офицеры сделали проверку по личным делам и каждому сообщили его номер, который он обязан нашить себе на спине телогрейки и бушлата, на правой штанине повыше колена и на лбу шапки-ушанки. Тут же всем выдали обмундирование, уже повидавшее виды, латаное, но не дырявое.

Откуда-то принесли куски белой материи, ножницы, нитки, иголки, огрызки химических карандашей и все стали пришивать номера себе на одежду.

По Воркутлагу мой номер стал «2П-904» (если помните, в Сиблаге он был «Г-765»).

После жидкой, как и в обед, вечерней баланды все улеглись спать.

Подняли ни свет ни заря и все время, пока мы были на этой подкомандировке, поднимали также: ни у кого, включая нарядчика, не было часов и, боясь, чтоб мы не опаздывали, подъем устраивали в четыре утра, а потом мы мерзли в ожидании конвоя, чтобы сопроводил нас на шахту. Определить время не могли. Полярная зимняя ночь еще не думала уступать свои права.

Здесь, на подкомандировке, до нас держали женщин-каторжанок. Месяц или два раньше их вывезли куда-то: прибыл приказ освободить женщин от подземных работ,

 

вывести из шахт. Еще раньше куда-то увезли немецких пленных.

Мы стали новым пополнением Воркутлага.

Двадцать шестая шахта-миллионка (плановая добыча один миллион тонн угля в год) еще не была сдана в эксплуатацию. Подъездные пути, широкая колея к ней еще не были подведены. Перед постройками надшахтных зданий высились неимоверные сугробы, нанесенные поверх куч мусора, щебня, песка, глины, строительных отходов и строительных материалов. Перед шахтой поближе к ОЛПу (отдельному лагпункту, как назывались в Воркуте лагеря) желтела песком высокая насыпь для железнодорожной широкой колеи. Примерно в километре от шахты на возвышенности чернел проволокой в несколько рядов огороженный квадрат лагерной зоны с сторожевыми вышками по всем углам. Отсюда выводили на шахту рабочих под усиленным конвоем с неизменными собаками. С другой стороны зоны имелись вторые ворота, к которым подходила узкая железнодорожная колея. По ней привезли сюда и нас. Пока эта колея служила связующей артерией между новостройкой шахты, ОЛПом, подкомандировкой, где разместили нас, и административным и хозяйственным центром всего огромного района снежной пустыни, Воркутой.

Воды ни в ОЛПе, ни в подкомандировке не было. Пищу готовили на воде из растапливаемого снега. Такую же воду — по шайке на брата — выдавали в бане для мытья.

Начали выводить на шахту. Работали мы на поверхности на ветру и лютом морозе. Я попал в бригаду, занятую на разгрузке и погрузке кирпича.

Дней через пять нас как-то повели утром на шахту. Пришлось идти через насыпь. Один каторжанин поскользнулся и как-то по инерции побежал вниз по склону насыпи. Тотчас грохнули выстрелы. Убили наповал. Вдруг один из шедших впереди приказал: «Хлопцы, садись все и ни шагу никуда, пока не придет начальник конвоя». Мы послушались и уселись там же, где стояли, поджав ноги. Как конвоиры ни ругались, никто с места не двинулся, хотя все мерзли. Кто-то из конвоиров обозвал нас «фашистами». Это еще более озлобило голодных и замерзающих людей. Посыпались оскорбления в адрес конвоиров. Те грозили науськать овчарок, но никто не двигался. На-

 

 

конец, один из конвойных побежал за начальником. Пока он шел с шахты прибежал нарядчик, видимо, расконвоированный заключенный, и стал ругаться с конвоирами и с нами из-за опоздания. Никто не возражал, только указывали на лежавшего, скорчившись у насыпи, убитого. Так прошел томительный час, а то и больше.

Наконец появился офицер конвоя. На приказ: «Встать!» — все поднялись, но с места не двинулись. Минут пятнадцать начальнику объясняли происшедшее, требуя строгого наказания конвоиров, убивших оступившегося товарища, а также наказания того солдата, который обозвал нас «фашистами».

— Он не знает, почему мы получили каторгу. — Говорили мы. —Если мы фашисты, то достаточно того, что нас лишили свободы и поставили в скотские условия. Обзывать нас не его право.

Офицер сперва пытался нам пригрозить, но понял, что по-плохому ничего не добиться. Тут появился и начальник лагеря лейтенант Чикунов, тот, кто говорил, что мы не к теще в гости приехали.

Чикунов быстро разобрался в обстановке, приказал нам идти на шахту, пообещав, что с виновных взыщется. Мне кажется, он действительно был возмущен происшествием, но сдерживался.

Придя вечером в зону, я почувствовал, что болен. Весь я, а особенно голова горели, как в огне. Отправился в медпункт, размещавшийся в маленьком домике посреди зоны. На пороге меня встретил высокий, одетый в москвичку заключенный, назвавшийся фельдшером. Я сказал ему о своем самочувствии. Он пригласил зайти. Смерил температуру. Она оказалась под тридцать девять.

Тарноградский, такова фамилия фельдшера, заметил, что у меня, кроме всего, еще и щеки обморожены. Он натер их какой-то мазью. Боль была дикая, но я терпел. Мы познакомились. Он оказался поляком; в Воркуте уже несколько лет и каждый раз, когда срок подходит к концу, его вызывают и объявляют, что ему добавлен еще один срок. Теперь ему остается еще лет восемь... до нового срока...

Это был милый интеллигентный человек. Мы разговорились о театре, о литературе. Его обрадовало, что я люблю и много читал Мицкевича, Выспянского, Фредро, что среди любимых мною произведений чудесный роман Генрика Сенкевича «Камо грядеши» («Куда идешь»). Увидев в углу на столике шахматы, я предложил ему сыграть и

 

выиграл две партии. Он не обиделся; на минутку вышел в соседнюю комнату и вернулся с куском хлеба: «Ешь. Заслужил».

Он сказал, что сам не имеет права дать мне освобождение от работы, но обеспечит это. Завтра я не должен выходить на развод: он предупредит нарядчика, а должен зайти опять в медпункт, где будет вольнонаемный врач. Мы расстались друзьями.

На следующее утро после ухода товарищей на работу, я и еще три-четыре больных направились в медпункт.

Вызывали по очереди. «Клейн» — услышал я приятный женский голос, и вошел. За столом сидела очень красивая блондинка лет двадцати трех-двадцати пяти не больше. Добрыми внимательными глазами она посмотрела на меня: «Обморозились?» «И температура» — добавил Тарноградский.

Пока я тут же снова мерил температуру, разговорились. Я честно вкратце поведал свою историю. Женщина внимательно слушала, вздыхала и по лицу ее было заметно, что ее сочувствие не показное.

Так я познакомился с врачом Татьяной Федоровной. Дня через три я опять зашел в медпункт. Продлить освобождение от работы она имела право только еще на один, уже не помню, или два дня. Знаю, что вскоре она стала женой начальника шахты молодого красавца Василия Васильевича Бухтина. К сожалению, больше мы не виделись. Но я знал, что она в Воркуте и даже на сердце становилось легче от того, что такой хороший человек, такая сердечная женщина выслушала мою исповедь и, кажется, поверила мне.

Потянулись трудные рабочие дни. Донимали, и холод, и недоедание, и клопы в бараке, и тяжелая работа. Правда, за время болезни я, обнаружив в зоне небольшую библиотеку, прочитал несколько книг, а главное, найдя сочинения Ивана Бунина, выучил ряд его превосходных стихотворений, в том числе известное «Видел сон Мушкет»: все не оставляла мечта о сцене. На главном ОЛПе, говорили, есть художественная самодеятельность и сцена, расположенная в столовой. В том, основном ОЛПе двадцать шестой шахты, устраивают концерты своими силами; Чикунов — большой любитель концертов и спектаклей.

Недели через две после прибытия в барак пришли с папками наших дел какой-то офицер, начальник лагеря Чикунов и высокий стройный, темный шатен с удивитель-

 

 

но красивыми большими лучистыми глазами, то ли карими, то ли синими, уже не помню.

Стали вызывать по делам и интересоваться специальностями. Когда дошла очередь до меня, я ответил: «Актер».

В бараке было довольно шумно и, не расслышав, Бухтин, это был он, оживился: «Шахтер?».

— Актер. — С сожалением констатировал я. Бухтин покачал головой: «Жаль», — и грустно глянул на меня. А вид у меня был весьма неактерский — на лице круглые, как у леопарда, коричневые пятна от обморожения.

Но Чикунов вмешался: «Актеру тоже найдем работу. Надо его будет перевести на основной ОЛП. Запишите фамилию». — Распорядился он.

В тот же вечер или на следующий к нам на подкомандировку пришли под усиленным конвоем «артисты» из ОЛПа двадцать шестой. В бараке отделили брезентом помещение для выступающих и перед этим «занавесом» началось представление.

Под аккомпанемент баяна и гитары пели. Играли соло. Но центром всего являлась клоунада, самая настоящая, соединявшая своеобразным конферансом все номера концерта. Это была махровая самодеятельность, хотя пели «с душой», играть на баяне и гитаре тоже пытались «с душой». Конферанс или клоунада, соединявшие воедино все разнохарактерные номера, включая танцы, поражала безвкусицей, но привлекала редкой сочностью, яркостью и обаянием клоуна-ведущего. Лицо его было густо напудрено, как у клоуна в цирке. Но сквозь грим и пудру синели бесчисленные черточки и точки, въевшегося в кожу угля. Позднее я узнал, что в шахте на проходке Василий Иванович Пинчук, так звали клоуна, пострадал при взрыве, чудом выжил, но на всю жизнь остались на лице, густо усыпав его, малюсенькие частые, как оспины, кусочки угля.

К моему удивлению, после концерта клоун захотел познакомиться со мной. Тут же он попросил что-нибудь прочитать, что я и сделал.

— Ты будешь у нас, — сказал Василий Иванович. — Конечно, работы артисту у нас нет. Но после работы ты будешь репетировать и выступать. Лишнюю мисочку баланды я тебе обеспечу.

Я поблагодарил и мы расстались. Гостей увели обратно в ОЛП.

 

 

Через несколько дней, когда собирали этап в ОЛП, вызвали меня тоже. Под неизменным конвоем мы потопали в основной ОЛП, где перед этим произошло очередное убийство: блатные зарубили топором какого-то «ссучившегося» бригадира. Поэтому нас особенно тщательно обыскивали на вахте перед воротами.

Первым делом после устройства на голых нарах в бараке я поинтересовался сценой. Находилась она в столовой, была неуклюже маленькой и высокой. Но, все-таки, это было подобие сцены и сердце болезненно сжалось, когда я поднялся на нее.

Сцена! Даже такая; как долго я шел к тебе. После каторжного дня я смогу подняться на твои доски и ты вдохнешь свежие силы в меня и в моих товарищей по несчастью. Здравствуй, сцена!

 

* * *

 

...Воркута, Воркута, хитрая планета,

Десять месяцев зима, остальное—лето

Едва светает. Метет пурга. Нас долго держат у выхода из зоны: конвой не решается вести: а вдруг убегут... Солдаты — в помещении вахты, а мы — на ветру. Со всех сторон облепляет снегом. Он тает на лицах, холодными струйками стекает за ворот бушлата. Мы топчемся в ожидании. Наконец, пурга чуточку утихомиривается. Нас пятерками — руки назад — пропускают через ворота и ведут на шахту по высокой насыпи для железной дороги.

Двадцать шестая уже дает уголь. А в эксплуатацию ее сдадут через полгода, к Дню шахтера. Тогда подведут железнодорожное полотно, закончат все стройки на поверхности и под землей.

Рядом со мной шагает рослый казак Анисим Макаренко. Мы с ним дружим еще со Златоуста. Он из тех немногих, кого привезли туда уже после войны. В Сиблаге мы тоже вместе работали на плотине.

Еще в тюрьме Анисим рассказал мне о себе.

Году в двадцать девятом его семью раскулачили. Отца и старшего брата расстреляли. Мать с детьми из Кубани сослали. В ссылке мать умерла. От семьи остались Анисим и его старшая сестра, ссыльная (ее мужа тоже раскулачили). После шести классов Анисим пошел работать. А когда началась война, его мобилизовали и послали на фронт сражаться «за Родину, за Сталина».

 

 

Надо ли удивляться, что при первом удобном случае Макаренко перебежал к немцам, где сразу попросился в казаки. Казачий корпус послали в Югославию на борьбу с партизанами. Анисим честно рассказывал мне, что участвовал в разных «акциях...».

— Ни одного еврея я до знакомства с тобой, можно сказать, по-настоящему не знал, — признавался Анисим. — А душа кровью обливалась, как вспомню отца и гибель семьи. Я, уходя на фронт, уже знал, что убегу. Что и кого защищать? Своих катов?! Черта с два. Ну, а когда я попал к немцам, те приняли по-человечески, а потом тоже давай обманывать и внушать, что во всем виноваты евреи. А злость за мою искалеченную жизнь, за отца, за всех надо было на ком-то сорвать. Я считаю, что заработал свой срок, — заключил Анисим. — За своих я мстил, ...это, не считая евреев. А перед теми, понял, виноват: меня уже в тюрьме, больного, выхаживал врач-еврей и вылечил. Как к родному относился да и к другим, таким, как я. А сын того врача погиб, то ли на фронте, то ли еще где. Вот я и задумался. Ему, конечно, ничего не сказал... А подумал про себя: сволочи — и советские и немецкие. Все обманывают. Потом тебя встретил. Смотрю: тут главный строитель-зэк — еврей-инженер Кан. Ему уже под шестьдесят, а работает и человек такой, что все стараются, чуть что — к нему. Справедливый. Тоже «враг народа». Десять лет. Так как же, я думаю, могу все свои беды переносить на нацию?.. Глупо это.

Анисим рассказывал мне про войну в Югославии, про нравы и быт ее жителей, их междоусобные распри, про генералов фон Пановица, командовавшего казачьим корпусом и старых белогвардейцев, Шкуро и Краснова. О первых двух Макаренко отзывался хорошо, а третьего презирал.

Работа на поверхности досаждала Анисиму. Он попросился в шахту. Сноровистый и сильный, он стал отличным горняком и через несколько лет, когда мы случайно встретились, он женился и так и остался в Заполярье.

А инженер Кан, брат чемпиона Москвы по шахматам, гроссмейстера Ильи Кана, вот-вот должен был освободиться. Посадили его по популярной статье пятьдесят восемь — десятый пункт — и присудили десять лет заключения. Но так как он был крупным специалистом, его привезли в Воркуту, поставили во главе строительства одной шахты. После окончания стройки ему обещали досрочное освобождение. Но... появилась необходимость в постройке

 

следующей шахты и Кану пришлось отбывать свой срок «от звонка до звонка». А сейчас у него срок подходил к концу и ему «уже окончательно» пообещали, что отпустят и даже разрешат доживать свой век в Москве.

Поселили его за зоной в небольшом домике. Там же разрешили жить приехавшей к нему старушке-жене, столько лет ждавшей и пытавшейся хлопотать за безвинно осужденного мужа.

Встретились в ОЛПе многие бывшие красноармейцы, имевшие несчастье попасть в плен и затем убежать оттуда. Среди таких был некто Шульгин, полуеврей, скрывший от немцев свое происхождение. Здесь он, имея пятнадцать лет каторги, выбился из землекопов в бригадиры-строители и пользовался уважением и любовью работяг.

Была в ОЛПе культурно-воспитательная часть (КВЧ). Никого она конечно, не воспитывала. Но имела музыкальные инструменты — баян, гитары, мандолины, а также несколько штатских костюмов для художественной самодеятельности. Старшим культоргом был Василий Антонович Кузнецов — отличный человек, лет тридцати пяти. В бытность председателем колхоза он «не заметил» колхозниц, подбиравших в поле колосья, не разоблачил «преступниц», которым грозило двадцать лет каторжных работ по закону от седьмого августа тридцать второго года. «Преступниц» не выявили. «За халатность» Кузнецову присудили пять лет (дешево отделался). Его статья была не политическая и он работал в КВЧ. Василий Антонович был мужественным человеком. Он, как зеницу ока, берег от блатных лучшие книги прекрасной лагерной библиотеки с ценными иллюстрированными изданиями. Блатные вырывали из книг иллюстрации с изображением голых женщин, в том числе богинь, и вешали на столбиках возле своих нар.

Кузнецов понимал и уважал каторжан: их трудом возводилась шахта. А блатные, всякие воры, бандиты, мошенники, только числились в бригадах, ничего не делали и «пятьдесят восьмая», перевыполняя свои нормы, обрабатывала этих тунеядцев.

Начальство про все знало, но закрывало глаза на это; в свою очередь, в интересах производства назначало каторжников бригадирами, мастерами, десятниками, даже культоргами и работниками плановых частей. Так длилось до очередной проверки «сверху», в который раз ло-

 

мавшей ритм производства. Но проверяющие уезжали и все снова входило в прежнюю колею.

Мне уже не верилось в собственное прошлое. О довоенном все реже напоминали сны. Кошмары плена виделись чуть не каждую ночь.

Они спешат наперерез,

А снег глубокий, по колено.

Последний шанс. Бегу из плена

С большой дороги в темный лес.

Скорей за холм! С обрыва — вниз!

И в чащу.

Свет луны так ярок...

Все ближе тявканье овчарок.

Откуда вдруг они взялись?

Я вижу волчий их оскал

И замираю, страхом сжатый.

Вокруг—немецкие солдаты...

И я в испуге закричал

И... пробудился.

Я — в бараке.

Решетки. Тундра за окном.

Прожектор. Вышки. Снег. Собаки.

Толкают в бок:

«Вставай! Подъем!»...

 

* * *

 

Ушли под конвоем за серые стены

Мои молодые года.

Мне снились и снятся побеги из плена,

А из Воркуты — никогда.

Свой номер 2П-904 я честно доносил почти до конца тысяча девятьсот пятьдесят пятого года.