ПЕРЕМЕНЫ

Первое письмо пришло от Анны, сестры Эмилии, весной 1946 года. Бабушка и мама много раз писали родным в Курземе, но ответа не было¹⁴⁸. Им не пришло в голову, что письма не достигали адресата по простой причине — Латвия находилась по ту сторону линии фронта. После войны Анна получила накопившиеся послания, писанные на бересте¹⁴⁹, и теперь могла связаться с сестрой. Из письма Анны Эмилия, наконец, узнала, что все ее сыновья живы и что она стала бабушкой. Вольдемар женился на Зенте, у них сыновья — Юрис И Янис, у Арнольда — дочка Марите и сын Андрис. Анна дала понять, что Вольдемар с семьей, Виктор и Арнольд в безопасности, но жена Арнольда Нелли вместе с детьми живет отдельно, в Вентспилсе. Письмо Анны читали и перечитывали не только Эмилия и Лигита, но и все остальные латыши, поселенные в Боровом, пока оно не истерлось. Вести с родины касались не только получателей, они принадлежали всем — судьбы ссыльных так переплелись, что они ощущали себя единой семьей с общими бедами и радостями.

Анна писала обиняками, ничего не говоря прямо, но Эмилия сообразила, что сыновья за границей, — где же еще можно быть «в безопасности»? Перед окончанием войны Вольдемар, Арнольд и Виктор действительно оставили Латвию. Точных сведений об их местожительстве не было — эмигранты избегали писать близким, боясь навлечь на них неприятности, да и свой настоящий адрес старались не указывать. В Германии, в лагерях перемещенных лиц, ходили слухи, что

на союзников нельзя полагаться: те по требованию советских властей выдают жителей Балтии русским¹⁵⁰. Для «перемещенных лиц» это равносильно гибели. Все были наслышаны о жестокостях, творившихся в той части Латвии, которую советские войска заняли в октябре 1944 года. Страшно подумать об участи тех несчастных, которые в день победы оказались в советской зоне оккупации в Германии. Все они были загнаны в вагоны для скота и отправлены в Советский Союз¹⁵¹.

Вторым великим событием стала посылка, полученная из Латвии весной 1946 года. Она пришла раньше, чем другим латышам: Анна ухитрилась отправить ее поездом сестре своего мужа в Москву, а та уже переслала дальше, Эмилии и Лигите. К тому времени связи Латвии с «бескрайней советской Родиной» еще не были восстановлены в полной мере. На ближайшую почту в Усть-Чаю за посылкой нужно было идти шестнадцать километров. Первая половина пути вела через болота узкой извилистой тропинкой, обозначенной сучьями, хворостом, щепками, — такая ненадежная гать. Снег таял, тропу то и дело пересекали ручьи, их надо было переходить вброд. После долгой болезни у Эмилии не хватило сил — на полпути, в Петропавловке, она осталась, и Лигита в одиночестве продолжила путь. Посылка, упакованная в тяжелый фанерный ящик, весила больше десяти килограммов. Поспешив уйти с глаз любопытной работницы почты, моя мама кинулась открывать ящик — там должно быть что-нибудь съестное! Но крышка была приколочена на совесть. Сколько ни старалась Лигита открыть ее щепкой или каменным осколком, ничего не получалось, пока ей не пришло на ум воспользоваться заколкой для волос. На удивление, дело пошло! Гвозди подались, ящик открылся. Сверху лежала одежда. Лигита откинула ее в нетерпении — и у самого дна увидела вожделенное добро: консервы, сахар

и большой шмат копченого деревенского сала. Моя мама с жадностью вонзила зубы в пахучую мякоть. Какой вкус! Какой аромат! С голодной яростью она хватала, кусала, рвала «убами, глотала — пока со стыдом не вспомнила о маме. Кое-как запихав содержимое посылки обратно, Лигита занижала ящик в платок, взвалила его на плечи и двинулась в путь. Груз был таким тяжелым! Все чаще приходилось останавливаться, чтобы отдышаться. Солнце указывало на то, что вечер все ближе. Ее обогнала женщина из местных, и Лигита попросила передать Эмилии, что дальше идти она не в состоянии. Так, собравшись в комок, она и осталась ждать. «И вот мама на своих тонких ножках пришла, потащила посылку дальше. Нас обеих шатало от слабости...» — всхлипывая, вспоминала моя мама.

Все латыши, жившие в Боровом, собрались отметить событие. В посылке обнаружились три теплых куртки, фланелевые ночные рубашки, платья, нижнее белье, одеяло, простыни, полотенца, мыло. То было огромное богатство, И каждый его осмотрел, пощупал, обласкал. Давно уже не приходилось держать в руках столь красивые вещи, с момента их высылки одежда все ветшала и разрушалась, пока не превратилась в жалкие, штопанные и перештопанные отрепья. Обувь давно была сношена, ее заменяли самодельные «сапоги» из ваты с деревянными подошвами. Как драгоценность гости принимали от Эмилии тонкие ломтики деревенского сала. Женщины, правда, пытались отказываться, но настаивать на своем было свыше человеческих сил, и небывалый деликатес вскоре таял во рту.

Впервые за последние годы у них было душистое мыло, чистая постель. Эмилия заикнулась о том, что лучше бы ограничиться одной простыней, вторую приберечь про запас, но Лигита не согласилась, и обе, совершенно счастливые, уснули Между двух простыней под новым, теплым одеялом. Каждый

раз при воспоминании об этой минуте на лице моей мамы мелькает отсвет радости, пережитой тогда.

В мае 1947 года сестра Анна переслала Эмилии и Лигите письмо Виктора, полученное окольными путями из-за рубежа. Читая его, Эмилия и Лигита никак не могли пойти дальше слов «Милая мамочка и сестренка!» Обе снова и снова заливались слезами — слезами волнения и счастья. Так давно, так страшно давно Виктор говорил им это в последний раз. Теперь он находил чудесные слова: «Когда все мы будем опять вместе, тебе, мама, нужно будет пожить сперва у одного сына, потом у другого». Виктор тоже женился, у него у самого теперь была дочка Даце. «У меня пять внуков!» — радовалась Эмилия. В тот миг она верила тому, о чем писал сын: скоро, совсем скоро обе они вернутся в Латвию. А там и все они встретятся! Не было дня из прожитых здесь, в голоде и холоде, когда бы Эмилия не вспоминала мужа и сыновей, Лигита — отца и братьев, когда бы обе не мечтали о встрече. Дни рожденья, именины родных людей отмечали, пускаясь в воспоминания — и забывая хоть ненадолго беды и безнадежность, возвращаясь мысленно в светлые дни, когда вся семья была в сборе. Эмилия старалась не показать дочке, как она тревожится о судьбе мужа и сыновей. Она говорила всегда с такой силой убеждения, что и моя мама твердо верила: у братьев все в порядке, и отец тоже жив. Вот ведь и они, наперекор всему, выжили! Письмо Виктора было глотком надежды, обещанием радости. Скорой. Очень скорой!

В тот же вечер Лигита написала ответное письмо, которое просила переслать из Латвии Виктору. После первых изъявлений радости следовало горькое признание: «Мы живем в мрачном поселке. Мама сделалась старой-старой. Я уже выросла, и мое главное занятие — распилка дров. Мама уже год как не работает — она зимой 1946 года заблудилась

в лесу, три дня бродила по болотам и ужасно обморозилась. Ома выздоровела, только вот нос стал покороче и один пален на руке не действует. Ты, наверно, знаешь, что мне уже 20 лет... Когда говорим с мамой, мы всегда называем вас мальчиками. А какие же вы теперь мальчики!»¹⁵² Как тяжело было Виктору читать все это! Что они, распроклятые, сделали с его милой мамой и нежно любимой сестренкой! Однако продолжать переписку Виктор не решился. Он понял из ответа тети Анны, написанного почерком ее мужа Яниса и подписанного почему-то чужим именем «Рута», что его письма слишком опасны для получателей. В письме Анны содержалось зашифрованное предостережение: братья не должны возвращаться в Латвию¹⁵³. Дядя Янис писал: «Лигита живет у своей мамы (...) в той же квартире, где жила в 1943 году. Если бы вы переехали, вам пришлось бы устроиться у них, так как там большая жилплощадь и места хватило бы вам всем»¹⁵⁴. Переписка возобновилась только в 1955 году после разоблачения культа личности Сталина — письма от родственников за границей в это время уже не были столь опасны для остававшихся в Латвии и высланных в Сибирь.

Эмилии больше не суждено было увидеть своих сыновей, узнать тогдашних и будущих четырнадцать внуков. Моя мама встретила братьев только спустя долгие годы. Старший брат Вольдемар приехал в Латвию в 1982 году. Он догадывался, как тяжело будет видеть весь тот урон, что нанесли Латвии годы оккупации, но тем не менее решился и поехал, так как всякая надежда на то, что сестра сможет навестить их, пропала. Шестнадцать раз подавала мама в Министерство Внутренних дел просьбу выдать визу, чтобы проведать брата в Канаде, и шестнадцать раз получала отказ¹⁵⁵. Всякий раз готовый бланк отказа впечатывали на пишущей машинке: «Ваша поездка признана нецелесообразной». Очень советская формулировка — действительно, какая же может быть

государственная целесообразность в семейных, чисто человеческих связях! Лишь в 1987 году, когда под влиянием новой политики М. Горбачева процедуру посещения родственников упростили, моя мама получила долгожданное разрешение. Виктор и Лигита встретились в Монреальском аэропорту — с того дня 14 июня 1940 года, когда Виктор в отчаянии наблюдал, как чекисты уводят, увозят на грузовике его родителей и сестру, прошло уже сорок семь лет. Средний брат, Арнольд, чтобы встретить сестру, прилетел в Торонто из Англии. То была их последняя встреча: спустя год он скончался.

Уже летом 1946 года в Красноярском крае и Томской области молнией разнеслась весть, что прибыла комиссия из Латвии, чтобы забрать высланных в 1941 году детей. Это была рабочая группа Министерства образования, в задачу которой входило вернуть на родину сирот или полусирот в возрасте от четырех до шестнадцати лет¹⁵⁶. При виде оборванных, крайне истощенных детей, стекавшихся в Красноярск из окрестных поселков и из детских домов, руководитель группы Анна Лусе нарушала строгие инструкции Министерства образования — кого брать, кого оставлять. Она не могла отказать отчаявшимся матерям, умолявшим спасти их детей, и многих не-сирот вписала в сиротские списки. Местные учреждения получили из Москвы указание предоставить списки латвийских детей и всячески способствовать их реэвакуации. Однако каждый начальник толковал распоряжения центра по-своему. Одни помогали, другие всячески тормозили дело, изводили мелочными придирками, отказывались утвердить списки. Без позволения краевого отдела внутренних дел уехать не мог никто. И все-таки, преодолев бюрократические препоны, до конца навигации 1946 года удалось вывезти в Латвию 1425 детей¹⁵⁷. Матери оставшихся в Сибири детей получили обещание, что реэвакуация будет продолжена в следующем году. Обещание осталось невыполненным:

советская власть распорядилась иначе — заготовленные списки отправили в архив, и «социально опасные дети» продолжали чахнуть в Сибири¹⁵⁸.

Дети уезжали — и казалось само собой разумеющимся, что через какое-то время за ними последуют их матери, а там придет черед и остальным. Все засуетились, начали писать прошения. Лигита тоже. В ее заявлении говорилось о том, за Эмилией и ею не числится никакой вины, что их выпали при самых неясных обстоятельствах. Девушка просила пересмотреть дело, обещала, что будет достойной строительницей социализма в Латвии. Началось ожидание — напрасно, потому что ответа никто не получил. Знакомясь в архиве маминым делом, я не нашла там ни одного из прошений, которые она в первые годы ссылки отправляла в Президиум Верховного Совета СССР и в ЦК КПСС. Должно быть, ни так и оставались в пределах Томской области и либо были уничтожены, либо пылятся в архивах местного КГБ.

В поселке Боровой к зиме 1947 года в колхозе оставалось сего несколько латышей. Остальные разбрелись, так или иначе ухитрились найти себе другие занятия. Из тех, кто вместе с мамой пережил зиму на Былине, первой вышла замуж Айна и с мужем Юрием Багинским перебралась в город Колпашево. Небольшая группа латышей обосновалась в Гогуре — поселке, где можно было найти работу на лесосплаве, на шерстопрядильном комбинате, на лесопильне. Лигита, узнав, что в Тогуре требуются рабочие, решила вместе подругой тоже попытать счастья, и без разрешения комендатуры обе пустились в путь.

Тогдашняя поездка — один из редких моментов, о которых мама рассказывала без горечи, наоборот — с улыбкой. Они запрягли в сани уведенного тайком колхозного быка, навернули побольше тряпок на ноги, накинули на

голову платки. Настроение у девушек было веселое, поездка была каким-никаким, а приключением. Выбравшись из поселка, подруги подгоняли быка, а тот и без того споро бежал по крутому уклону. Девушки распевали во все горло непонятную песню, услышанную от ссыльных немцев: "Mahle st von Afrka. Mahle st ncht schon!"¹⁵⁹ Лигита вела первую партию, Мара пела почему-то басом. Их «конь», обернувшись к седокам и кося налитым кровью глазом, от испуга побежал рысью. Постепенно, сообразив, что от пассажирок никуда не денешься, он успокоился и перешел на мерный, неспешный шаг. Утихомирились понемногу и девушки. К середине дня, замерзшие, уставшие от тряски, они прибыли в Тогур. На комбинате, как оказалось, действительно не хватало рабочих рук, и директор охотно согласился уладить с комендатурой вопрос об их переезде. Погостив у знакомых латышей, Лигита и Мара тронулись обратно в Боровой. Бык, однако, становился все беспокойнее. Ближе к дому он и вовсе вышел из повиновения — ни посвист кнута, ни сердитые окрики на него больше не действовали. И вдруг, к вящему испугу девушек, он рванулся в сторону от дороги, в поле. Храпя и роняя с губ клочья пены, он двигался по снежной целине, проваливаясь по брюхо в сугробы. Только при виде заснеженного, серебристого в свете луны стога соломы Лигита и Мара поняли, в чем дело. Бык не взбесился, он всего лишь зверски проголодался. Покормить его путешественницы забыли, и за весь долгий путь во рту у него не было ни маковки, ни росинки. И смех, и грех; мама рассказывала мне и улыбалась — «Вот дурные!»

Тогур был первым местом, куда Эмилия и Лигита перебрались по своей воле. Это и последнее для мамы место ссылки — там она с небольшим перерывом прожила десять лет. В Тогуре умерла моя бабушка Эмилия, там мои родители поженились и родилась я.

И снова в воздухе повеяло надеждой. Некоторые из ссыльных получили разрешение вернуться в Латвию, и все, точно наэлектризованные, ждали, кто на очереди, кому следующему улыбнется счастье. Эмилия и Лигита говорили о возвращении каждый день. Неясно было, по каким критериям отбирают тех, кого выпускают на волю. В большинстве это были люди примерно того же возраста, что и Лигита, но рассказывали, что и стариков отпускают. Опять же трудно было понять, есть у них шанс уехать вдвоем или только поодиночке. Если сперва освободят одну из них, то, думала Лигита, это должна быть мама — ее как ни на что не годного инвалида, небось, отошлют домой, а ее подержат на тех же лесных работах. Каждый раз, когда разговор заходил об этом, Эмилия восклицала: «Что ты, Лигиточка, я без тебя никуда не поеду!» — И тут же добавляла: «Тебе-то да, тебе точно надо ехать!»

В апреле 1948 года моя мама получила вызов из Тогурской комендатуры. И она, и Эмилия всполошились. После такого долгого ожидания они боялись поддаться надежде, ведь если она опять обманет, жить станет еще трудней. Всю дорогу до комендатуры Лигита про себя повторяла: не может быть! И однако снова и снова, как горячая волна, захлестывала все ее существо мысль — а вдруг? Лигита сидела, ожидая приема. Секретарша начальника, казалось, смотрит на нее как-то по-особенному. Наконец, ее вызвали. Комендант Кукушкин, по прозвищу Кукушка, восседал за столом. Для важности он выдержал долгую паузу, выдал несколько банальных фраз и наконец, не сводя глаз с собеседницы, сообщил: «Лигита Яновна, советская власть оценила ваше поведение и позволяет вам вернуться в Латвию. Вам дана возможность доказать, что вы этого доверия достойны». Лигита побледнела и выдохнула: «Но... моя мама?» Это позже,

со временем, отвечал комендант. Сперва разрешено вернуться лицам, родившимся после 1925 года. Порадуйтесь за себя!

Точно во хмелю, вышла моя мама на улицу. Свободна! Она свободна! 15 апреля 1948 года в регистрационной карточке Лигиты Дрейфелде сделана последняя отметка комендатуры.

До начала навигации оставалось меньше месяца. Эмилия, вне себя от радости, готовила дочку в дальний путь. Перешивала со старанием, подгоняла присланную им одежду. Родственники прислали из Латвии и деньги на дорогу. Моей бабушке было присуще особое искусство — поддерживать дружеские отношения с нужными людьми; этот свой дар она в очередной раз пустила в ход и добыла у местной кладовщицы муку — испечь доченьке лепешки в дорогу. Лигита в Тогуре была не единственной счастливицей. Олита Силиня тоже получила разрешение вернуться на родину. Маре и Айне пришлось остаться — они были старше. В начале мая, наконец, Обь очистилась ото льда, сошли полые воды. Все с нетерпением ждали прибытия в Колпашево первого парохода. Лигита старалась не думать о предстоящей разлуке с мамой. Эмилия глубоко-глубоко запрятала свою боль — больше всего она боялась, что дочка передумает и решит остаться с нею. Этого нельзя было допустить, и Эмилия делала беззаботное лицо; мягким курземским говорком она уговаривала Лигиту не сомневаться: «Скоро, доченька, и я туда подъеду!»

Все латыши, живущие в Тогуре и Колпашеве, собрались у Айны, чтобы проводить Лигиту и Олиту. Настроение было скорее радостным: рано или поздно и они будут свободны. Молодежь провожала Лигиту и Олиту до самого парохода. Лигита упросила маму не ходить на пристань — боялась,

что не сможет уехать. Прощались там же, у Айны. Эмилия плакала. Она хоть и решила твердо, что не будет огорчать свое дитя, но расставание оказалось свыше ее сил. Плакала и Лигита.

Так, в перешитом из старых одежд платье, в туфлях, присланных ей из Латвии бабушкой Либой, и с вещевым мешком в руках Лигита в первых числах мая начала путь домой. Плыть и ехать ей предстояло 6000 километров.

Когда пароход отошел от причала, Лигита увидела на берегу Эмилию. Она закричала, замахала руками, как безумная, но мама стояла, точно оцепенев, не отводя широко раскрытых глаз от дочки. До последнего смотрела и Лигита на Эмилию, покуда крохотная серая фигурка не исчезла за излучиной Оби. Навсегда она сохранила в памяти мгновение, когда в последний раз видела свою мать живой.