МОЯ БАБУШКА ЭМИЛИЯ

После отъезда дочери жизнь Эмилии словно бы разделилась надвое. Эмилия хотя и работала, чтобы разжиться какой-никакой едой и поддерживать в себе дыхание, но это ей самой казалось несущественным. Она и жила-то лишь для того, чтобы однажды воссоединиться с дочкой. Покуда это было невозможно, Эмилия создавала для себя особое духовное пространство, и там, в этом заветном круге, находилась и теперь вместе с Лигитой. Это было точно нескончаемое рукоделие, огромная вышивка, над которой трудился без остановки дух Эмилии; источником неиссякаемого вдохновения при этом служили ей письма Лигиты. Моя бабушка сама была не в состоянии прочесть их, глаза у нее совсем ослабели, поэтому всякий раз нужно было искать помощи. Когда письмо бывало оглашено вслух, а затем еще и еще раз прочитано, оно впечатывалось в память Эмилии и уже там продолжало жить, прирастая значением и глубинным смыслом. Каждое упомянутое дочкой лицо, каждый эпизод моя бабушка безотлагательно вплетала в предыдущую картину, пока новое не укоренялось и не соединялось множеством связей со всем тем, что уже раньше жило в ее воображении. Чем дальше в прошлое, тем гуще и многослойнее было переплетение нитей. Чем ближе к последнему письму, тем прозрачнее и рыхлей было ее творение. Из него длинными концами выглядывали неотвеченные вопросы. Найти ответ, преодолеть пустоту неведения! — но каждый новый ответ порождал новые вопросы. И так моя бабушка без устали продолжала жить жизнью Лигиты. Эмилия чувствовала себя в

созданном ею духовном пространстве как дома, посторонней казалась ей реальная жалкая повседневность. Зато в ее воображении никто не мог хозяйничать, оно принадлежало только ей, из созданного ею мира нельзя было никакими запретами и распоряжениями выслать ее или заставить переселиться в другое место.

В семейном архиве сохранилось пятнадцать писем моей бабушки Эмилии. Первые накарябаны простым карандашом на случайных листочках или обрывках бумаги — в послевоенные годы бумаги в Сибири не хватало. Потом уже, после получения посылки из Латвии, Эмилия писала на тетрадных листках чернилами. Писала спонтанно, словно бы разговаривая со своей дочерью, и чувствуется, что рука с отвычки не поспевает за мыслью; почерк неровный, местами почти неразборчивый, иная фраза не закончена или выражена не вполне ясно. Как коренная жительница Курземе она то и дело использовала мужские окончания в словах женского рода, что придает письмам особую выразительность. Читая их, я представляю, как эти слова, почти вышедшие ныне из употребления, звучали в устах моей бабушки, — после возвращения из Сибири почти такие же слова и выражения я слышала от ее сестры Анны, говорившей тоже с протяжной курземской интонацией; ее говор выделялся и непривычной ритмикой. В письмах Эмилии раскрывается ее нежная, сердечная натура. Они переполнены ласкательными словечками, каждое оканчивается «тысячью поцелуев», в каждом названы по именам друзья и знакомые Лигиты, оставшиеся в Сибири и посылающие ей приветы. Мне особенно значимыми представляются пересказы снов Эмилии, приоткрывающие тайны ее подсознания. Во сне она снова вместе со своей семьей, но в картины безоблачного счастья всегда вторгается тревожная нота — в ней и боязнь за близких, и догадка о недостижимости покоя и счастья.

Лигита тоже писала помногу и часто, ее соединяло с матерью нечто более сильное, чем просто кровное родство. Такая связь образуется между людьми, пережившими сообща экзистенциально крайние ситуации. Обе они в свой черед почти переступили тот опасный рубеж, за которым — небытие, и потому знали, насколько незаменимы друг для друга. Всякое было пережито — и высокое, и унизительное, и не было ничего такого, что Лигита не решилась бы рассказать маме, ибо сознавала, что Эмилия любит ее и принимает такой, какова она есть.

По расчетам Эмилии, числа десятого июня могло прийти письмо от Лигиты, так как добраться до Латвии она должна была в конце мая. Письма не было. С каждым днем волнение возрастало. Не случилось ли чего в пути — о беспорядках на железной дороге рассказывали жуткие вещи. А может, дочка заболела? Каждый второй день Эмилия шла на почту. Почтальонша старалась успокоить измученную тревогой «Яновну»¹⁶⁰, но это помогало ненадолго. Эмилии нужно было возвращаться, ее ждали многочисленные и кропотливые обязанности прислуги. Несколько дней она стирала белье в одном доме, затем переходила в другой... Наконец-то пришли сразу три письма.

Эмилия сразу поспешила к подруге Лигиты Айне, и началось чтение. С первыми трудностями Лигита столкнулась в Томске, откуда предстояло ехать поездом до Новосибирска. Чтобы купить билет, нужно было предъявить справку о прохождении вошебойки; эту важную бумагу выдавали в бане. Обе с Олитой двинулись прямиком туда, однако обознались и попали в мужское отделение. То-то было смеху! Справка справкой, а за билетами нужно было еще выстоять огромную, многодневную очередь... По приезде в Новосибирск все нужно было начинать сначала. Только там дело

осложнялось тем, что поблизости не было ни одного латыша, у которого можно спросить совета. Познакомились с одним русским солдатом, ехавшим домой. Служивому так приглянулись голубые глаза и светлые волосы Лигиты, что он добыл для обеих девушек билеты, воспользовавшись привилегиями фронтовика. Эмилия слушала, улыбалась. Да, такой уж человечек ее Лигита, кто бы устоял перед ней! В Москве девушки остановились у дальней родственницы Алиды. Жила она скромно, но приняла двух латышек тепло и сердечно. Эмилии никогда ею не виденная Алида тут же сделалась близкой и милой. Она к тому же подарила Лигите и Олите шелковые чулки! Да, для моей дочки это первые в жизни шелковые чулки. Москва против той темной дыры, в какой они жили годами, показалась девушкам огромным, кипучим-могучим городом. Слезы брызнули из глаз Эмилии, когда Айна читала: в поезде на Ригу Лигита впервые опять услышала латышскую речь. С горечью добавлялось, что большинство все-таки говорили по-русски. Эмилия и Айна переглянулись со вздохом. В Зилупе, на первой латвийской станции, Лигита вышла, чтобы вдохнуть весенний воздух и ощутить под ногами родную землю. Эмилия так понимала ее. Ах, если бы еще хоть раз прикоснуться к латвийской земле! От сладких мечтаний ее оторвал голос Айны. Какой-то солдат накричал на Лигиту — почему самовольно оставила вагон, грозил милицией. Так вот какая она теперь, Латвия!

Поезд подъехал к рижскому вокзалу. Эмилия и Айна снова плачут. У каждой свои воспоминания о Риге, о настоящей жизни. Дочь пишет о своей радости и смятении, когда после стольких лет она оказалась в Риге, на вокзале, откуда столько раз ездила к себе в Дубулты. Народу так много, что голова идет кругом. Куда теперь? Ни одной родной души ни в Риге, ни в Юрмале. В Лиепаю к тете Анне ехать нельзя,

это запретная зона, туда пускают лишь по специальным разрешениям. Олита звала с собой в Мазсалацу, но тут вмешалась судьба — на станционной площади навстречу им шла госпожа Эмерсон. Та самая госпожа Эмерсон, с которой имеете они были высланы в Сибирь и которой разрешили вернуться незадолго до них. Рижанка позвала Лигиту к себе. Эмилия не сомневалась: теперь рядом с дочкой есть человек, на которого можно положиться и у которого можно спросить совета.

Самое тяжелое Лигита оставила напоследок. То была весть о смерти отца. В Томске от одного латыша, бывшего вместе с отцом в лагере, она узнала, что Янис Дрейфелд умер в конце 1941 года. Эмилия не могла в это поверить. Всякий раз, когда в комендатуре она спрашивала о судьбе мужа, ответ был один и тот же — Янис Каспарович Дрейфелд осужден на десять лет в лагере особо строгого режима без права переписки¹⁶¹. Значит, он жив! Эмилия не могла себе и представить, что согласно служебным инструкциям Гулага смерть старого человека может быть государственной тайной, не выдаваемой даже близким. Однако мысли снова и снова возвращались к письму Лигиты, и постепенно в душу закрадывалось сомнение. Эмилия сама так постарела, скрючилась, обессилела, каким же должен стать Янис? Он ведь на четырнадцать лет старше. Могло статься и так, что он не выдержал... Однажды ночью ей приснился вещий сон. Она опять в Дубулты, в своем доме. Сидит в спальне перед зеркалом, расчесывает волосы. В комнату стремительно входит муж. В глазах его лукавая искорка — явно что-то скрывает. Что это будет — подарок? В какой руке? — спрашивает Янис. Эмилия отвечает не без кокетства, но почему-то каждый раз ошибается. Янис спрашивает снова и снова. Эмилия начинает беспокоиться — отчего шутка в этот раз так затянулась? И вдруг она замечает, что после каждого неверного

ответа Янис съеживается, уменьшается в росте. Ужас охватывает ее, Эмилия пытается его спасти, удержать, но поздно. Янис исчез. Остался только подарок. Вглядевшись, она узнает в нем чудесное голубое платье, муж когда-то попросил друга привезти ей такое из Парижа. Эмилия проснулась. Так значит, правда. Яниса больше нет.

Письма обычно шли три недели в одну сторону и три недели в другую, так что ответ на заданный дочкой или матерью вопрос мог быть получен только спустя шесть недель. Пока Эмилия горевала о том, что дочка попала в заколдованный круг, — работу нельзя найти без прописки, но никто тебя не пропишет, если ты не работаешь, — Лигите уже удалось устроиться счетоводом в Тукумской пекарне и прописаться у одной женщины, согласившейся рискнуть и сдать кроватное место вчерашней ссыльной. Всю долгую дорогу из Сибири Лигита мечтала, что снова будет жить в Дубулты, но, оказалось, это ей запрещено. Большие города для бывших ссыльных тоже оставались закрыты. Пришлось ехать в Тукумс, где нашли прибежище многие из «сибиряков». Эмилия утешала — а может, все и к лучшему, в Дубулты жить было бы слишком тоскливо. Там каждая мелочь напоминала бы о прошлом.

Впервые в жизни Лигита получила зарплату. Эмилии поначалу дочкины 279 рублей в месяц казались громадной суммой¹⁶². Она жила в другом мире, где денежного обращения почти не было. Все привыкли к натуральному хозяйству и перебивались как могли. В Тогуре люди месяцами, а то и годами не получали зарплаты. Вместо нее каждому работающему выдавали 800 граммов хлеба, а каждому члену семьи, находящемуся на его иждивении, — 300 граммов¹⁶³. Эмилия не состояла ни на чьем иждивении, ей надо было самой о себе заботиться. Как-нибудь заработать 20 рублей —

заплатить за снимаемый угол. Чтобы собрать два-три стакана ягод, нужно было бродить по лесу до обеда. Стакан стоил рубль, но и за такую цену покупатели редко находились. Притом приходилось быть начеку — не привязалась бы милиция, не то засадят в тюрьму как спекулянтку. Сдав официально в приемном пункте три килограмма грибов, Эмилия получала полкило хлеба и 57 копеек в придачу. За пару рукавиц, вязанных из шерсти, причем нитки спряжены своими пальцами, можно было получить 10 рублей¹⁶⁴. После уплаты денег за жилье на хлеб почти ничего не оставалось. Моя бабушка обходилась в основном картошкой и соленой рыбой.

Но вскоре Эмилия поняла, что зарплата Лигиты в условиях Латвии ничтожна, и снова ее гложет беспокойство — как доченька заплатит за жилье, купит дрова на зиму, а ведь еще надо и одеться! Хорошо, насчет питания проблем не было — работая в пекарне, Лигита могла наедаться вволю, и сознание этого несказанно согревало Эмилию. «Милое дитя, — писала она, — если бы ты знала, как я радуюсь, что хлебушка у тебя вдоволь. У меня тут бывает и так, что хлебушка нет. Только картошка, ну, да и то хорошо»¹⁶⁵. Лигите так горько было осознавать свое бессилие. Ничегошеньки она не могла сделать для своей мамы. Эмилии одной нужно было бедовать в Сибири, полагаться на чужую милость, тяжело работать. Лишь несколько жалких червонцев Лигите удавалось наскрести время от времени и послать маме. Хотелось бы сделать больше, много больше. Эмилия всякий раз, получив денежный перевод от Лигиты, вся сияла от гордости. Присланные рубли значили для нее гораздо больше, чем только возможность прикупить несколько буханок хлеба или немного сахара. То был акт любви, доказывавший, какая Лигита хорошая дочь. Эмилия знала это и сама, но для самоуважения ей требовалось, чтобы никто из окружающих не

думал, будто она забыта и заброшена. И однако моя бабушка с болью сознавала, как трудно Лигите выкроить эти тридцать или пятьдесят рублей, и в очередном письме неизменно уговаривала дочь: больше денег посылать не надо, у нее и так всего хватает! Дочка не слушалась. Несколько раз даже собирала небольшие продуктовые посылки, не забывая вложить туда что-нибудь и для оставшихся в ссылке друзей. Она ничего не забыла и слишком хорошо знала, что значит выжить там, в Тогуре.

Постоянную связь с Лигитой Эмилии помогали поддерживать фотографии дочери, их долгое рассматривание и обсуждение, лучше всего — вместе с друзьями, знакомыми. Как только выдавалась свободная минута, Эмилия подносила фотографии к окошку и приступала к их изучению. Зрение у нее совсем ослабело, иной раз Эмилия даже не замечала, что держит снимок вверх ногами, да это и не мешало ей увидеть все то, чего жаждало в этот миг ее сердце. Каждый раз в лице дочери, знакомом до каждой черточки, обнаруживались новые нюансы, отражавшие не столько момент, зафиксированный фотокамерой, сколько душевное состояние самой Эмилии или впечатление от последнего письма. Ранним утром и вечером, когда в темной хибаре невозможно было ничего разглядеть, моей бабушке достаточно было кинуть взгляд на полку, где хранились снимки, и она мысленно без малейших усилий восстанавливала облик дочери, выражение лица, одежду вплоть до мельчайших деталей. Когда на нее нападала тоска, Эмилия вспоминала прощальный снимок. Перед отъездом Лигиты они обе отправились в Колпашево, чтобы впервые за все сибирские годы вместе сфотографироваться. Горькое предчувствие разлуки ощутимо присутствовало на снимке. И с такой ясностью было видно все зло, весь урон, нанесенный ссылкой обеим. Эмилия иногда спрашивала себя — неужели эта старая,

загнанная женщина с изуродованным носом, безнадежно глядящая в пустоту, — ив самом деле она? И Лигита на снимке выглядела застывшей... Но чаще Эмилия обращалась мыслями к тем фотографиям, которые дочка прислала уже из Латвии. И не могла нарадоваться — дочурка была на них такой красивой! Как и положено выглядеть девушке из хорошей семьи. Присланные снимки обсуждались первым делом в кругу близких знакомых, и каждый норовил сказать о Лигите доброе слово, чтобы порадовать одинокую госпожу Дрейфелде. Эмилия не могла удержаться, чтобы не показать фотографии и местным. Пусть видят, как преобразилась недавняя золушка! Жители поселка в искреннем изумлении крутили головам и нахваливали: «Ну, прямо чистая горожанка!» — что в их системе ценностей символизировало легкую, счастливую и недостижимую жизнь.

Эмилия с любовью и благодарностью думала о своих братьях и сестре, принявших Лигиту так сердечно и при всей послевоенной бедности одаривших так щедро. В том числе шерстяной пряжей — и уж Лигита знала, что с нею делать. Эмилия помнила, как в те времена, когда они жили в Петропавловке, дочка при молчаливом согласии местного начальника основала артель вязальщиц. Внимательно изучив сложный узор одного старого свитера, Лигита поделилась своим знанием с подругами Айной, Марой и Олитой. Впятером за день можно было связать новый свитер и получить за него три ведра картошки. Пальцы Эмилии стали слишком неповоротливыми, поэтому Лигита справлялась и за нее. Теперь, наконец, дочка сможет связать что-нибудь красивое для себя, притом из чистой шерсти, а не из распущенных старых носков или грубых ниток, надерганных из рыбацкой сети, как это было в Сибири. Лиепайская родня подарила несколько кусков ткани на платье и даже черное сукно на пальто; подбросили ей и денег, которыми Лигита

поспешила поделиться с мамой. Перед высылкой Эмилия отнесла к портнихе несколько отрезов, собиралась шить новые платья, но та не успела с ними ничего сделать. В военное лихолетье портнихе пришлось их продать. Теперь она считала делом чести рассчитаться по старым долгам и сшила Лигите два платья бесплатно. Таким-то образом Лигита без лишних трат обзавелась новой, элегантной одеждой. Любуясь дочкиной фотографией, Эмилия блаженно вздыхала: «Ты теперь считаешься богатой невестой. Все у тебя есть!»¹⁶⁶ Да, в том мире, где обитала Эмилия, пара новых платьев и пальто были огромным богатством. Восемь лет, проведенных в голоде и нищете, так врезались в сознание моей бабушки, что годы, когда она сама жила в достатке, казались чем-то далеким и нереальным. Как можно сравнивать старые валенки — пимы и штопанное-перештопанное ситцевое платье с тем, что когда-то разумелось само собою: нарядами, сшитыми весной или осенью к новому сезону, перчатками тонкой кожи, туфлями на высоких каблуках или еженедельными визитами к парикмахеру и маникюрше. Только на девятый год ссылки у бабушки появилась возможность снова проехаться на автобусе!

Об отчем доме Лигита ничего не писала. Эмилия помнила его таким, каким оставила ночью 14 июня, — светлый каменный дом с красивой застекленной верандой, с белыми занавесками. Часто она видела его во сне. Вся семья опять в сборе, только что отобедали. Эмилия и Янис присматривают за мальчиками, играющими тут же, во дворе, малышка Лигита учит собаку подавать лапу. Это был один из самых счастливых снов Эмилии, в нем не возникало даже тени сибирских будней. Наверное, теперь в доме поселились чужие люди, но Эмилия не могла себе этого представить. Иногда ей виделось, как Лигита стоит перед калиткой и не решается ее отворить. Она бы чувствовала себя точно так

же — невыносимо больно было бы войти в свой двор бесправной чужачкой. «Пожалуйста, напиши мне про наш дом. Как он выглядит? Тротуар еще цел? Кто живет в нашей квартире? Ты была в своей комнате?»¹⁶⁷

Лигита отправилась в Дубулты через день после возвращения. Уже в юрмальском поезде она неотрывно смотрела на излучину Лиелупе, ждала, когда покажется угол ее дома. Вот он! Сердце забилось так же, как в детстве, — бывало, подъезжая и прижав нос к вагонному окну, она кричала отцу и матери: «Дом! Наш дом!» Лигита сошла на перрон. Долго стояла у стен своей гимназии — та расположена прямо напротив станции. Думала об одноклассниках, рассеянных по белу свету. Примерно третья часть бывших соучеников спаслись и оказались за границей. Как ее лучшая подруга Марианна. Та же судьба, что и Лигиту, постигла еще только Улдиса. Жив ли он? Она не знала. Так же как не ведала, что сталось с остальными.

Лигита шла вверх по улице Слокас. В висках стучало, в горле комок. Сейчас, сейчас он будет, ее дом. Точно карусель, крутились в голове картинки воспоминаний, выбранных по критериям, известным только ее подсознанию и запечатленных там, в глубине, с необычайной точностью. Лигита видела себя маленькой девочкой — с шашечной доской в руках она стоит у дверей отцовского кабинета и никак не решится войти, потому что знает: опять она будет в проигрыше. Цыпленок. Его тельце, безжизненное, еще теплое, лежит у нее на ладони — она задушила бедняжку в объятиях, убила своей любовью, и теперь потрясенная плачет. Воскресное утро. В столовой служанка добродушно ворчит: маленькая озорница опять чайной ложкой сняла пенки с дымящегося в чашке какао и съела! Отец и мать ушли в гости, а дочка в родительской спальне крутится перед зеркалом.

На ногах у малышки мамины туфли на высоких каблуках, губы густо намазаны помадой. Она чувствует себя истинной дамой, не догадываясь, до чего потешно выглядит. В магазине на ближайшем углу мама «открыла счет» для дочери. Каждый день она может взять там что-нибудь сладкое. Лигита с ужасом думает о накопившемся в магазине долге, но свою слабость к сладкому побороть не может. Однако мама, услышав о перерасходованных сантимах, только улыбнулась. Улыбкой отвечает она и на прочие шалости Лигиты. Да уж, избалованная родителями и своенравная была девчонка!

Лигита стояла перед садовой калиткой. Глаза быстро обежали двор. Он оказался замусоренным, сарайчики полуразвалились, забор некрашен, тротуар разбит. Из кухонного окна доносился пронзительный женский голос, жаловавшийся на что-то. По-русски. У Лигиты захватило дыхание. К этому удару она оказалась не готова. Так значит, их дом отдан чужакам! Тем, кто все у них отнял! Хорошо, что отец и мать этого не видят. Лигита резко повернулась на каблуках и кинулась прочь. Потом остановилась. Вернулась. Это дом Дрейфелдов, отец строил его для своей семьи, у нее есть право войти сюда. Лигита решительно постучалась в дверь. Никто не подходил. Помедлив, она нажала на дверную ручку. Дверь отворилась. Навстречу хлынула душная волна, в которой вонь туалета смешалась с испарениями несвежей еды и нафталина. Тошно. Раньше здесь пахло сушеными апельсиновыми корочками и мятой. Лигита открыла дверь кухни. Белый буфет с зелеными стеклами все еще на месте. У плиты хлопотала чужая женщина, она вопросительно уставилась на вошедшую. Лигита притворилась, что обозналась — ищет соседей. Не скажешь ведь, что ты дочь настоящих владельцев дома, решившая посмотреть, что с ним сделали чужие люди. Выбравшись наружу,

Лигита пошла к морю и долго бродила вдоль берега. О пережитом она решила не рассказывать маме; просто сообщила, как выглядит дом после их восьмилетнего отсутствия. Эмилия подозревала, что дочь ее щадит, и никогда больше не касалась в своих письмах болезненной темы. Лигита скрыла от матери и то, что их загородный дом «Упитес» во время войны сгорел.

Так вышло, что Ирене — дальней родственнице — исполком выделил жилую площадь в доме Дрейфелдов. Теперь у Лигиты был повод заходить сюда настолько часто, насколько она сама способна выдержать подобное переживание. Ирена жила на втором этаже, в бывшей комнате «мальчиков», как моя мама всегда называла и продолжает называть своих братьев. И всякий раз, когда Лигита заходила туда, в ее воображении оживали шумы и музыка прошлого, ей начинало казаться, что она слышит въявь голоса братьев. Это граничило с самоистязанием, однако ноги сами снова и снова несли Лигиту туда, где она могла прикоснуться к своему детству. Там она хоть на миг ощущала себя ближе к своим.

Когда в 1957 году нашей семье разрешили вернуться в Латвию, я тоже побывала, и не раз, в доме деда, так как Ирена все еще там жила. Тогда я не понимала, что значит для моей мамы видеть, как беспардонно распоряжаются там новые жильцы, ничего не ведающие о жестокой судьбе предыдущих обитателей дома. Даже старый кухонный буфет коротал дни на прежнем месте. Он растерял свои цветные стекла, был перекрашен в ядовитый зеленый цвет. После каждого посещения этого дома моей маме требовалось несколько дней, чтобы отдышаться; отцу тяжко было смотреть на это, и он настаивал, чтобы мама больше туда не ходила. Однако через какое-то время пережитая боль затухала, и мама, взяв меня за руку, снова отправлялась к Ирене. Мне

в тесной комнате было скучно, я просилась во двор, поиграть с другими детьми, но мама ни за что не желала меня отпускать. Откуда мне было знать, как больно Лигите было видеть свою дочь в жалком дворе, где ничего уже не оставалось от мира ее детства! Мама часто повторяла моему отцу — у меня есть родной дом, а я не могу получить там даже комнату!¹⁶⁸ Это казалось особенно несправедливым: нам приходилось вчетвером жить в проходной комнате, где от любопытных взоров хозяйки позволяли укрыться только шкаф и занавеска. У нашей семьи не было никаких шансов получить жилье в порядке очереди, так как по советским стандартам площадь, приходившаяся на каждого жильца, соответствовала норме¹⁶⁹. Мои родители не сдавались — они решили копить деньги на кооперативную квартиру. Первый взнос составлял астрономическую по тем временам сумму — 1760 рублей!¹⁷⁰ Остальные 4600 рублей нужно было уплатить в рассрочку в течение шестнадцати лет. Отец начал работать по совместительству в нескольких местах, и через девять лет после возвращения из Сибири, в январе 1966 года, наконец исполнилась заветная мечта моей мамы — она держала в руках ключ от собственной квартиры. Дом моего деда снесли в 1971 году. На его месте построили один из тех серых и безликих блочных домов, которые насаждались в советское время по всей Латвии.

Во всех письмах Эмилии нескончаемым рефреном звучит тоска по дочке — ее любимице, птенчике, дитятке, девчушечке, родной кровиночке. Нелегко было Лигите убеждаться, читая ее письма, как тяжело приходится работать маме, но еще хуже — понимать, до чего же она несчастна: «В мыслях я с тобой каждый день. Особенно по утрам, когда сижу на кухне и чищу картошку. Ты в это время еще спишь. И я тогда — с тобой, незаметно для тебя глажу твою курчавую головушку. Вот уже год прошел, как я тебя не вижу,

не слышу твоего голоса. И никого нет, кто назвал бы меня мамочкой. Теперь все зовут меня Эмилией Ивановной, а хозяйку мою — Ольгой Васильевной»¹⁷¹. В этом «Эмилия Ивановна» проглядывает такая горечь, такая безнадежность. Лигита вспомнила, как раздражали Эмилию все эти Ивановны, Петровны и Викторовны, которые местные, сибирские, незамедлили прилепить к латышским именам. Хорошо еще, Эмилия не знала, что теперь и в самой Латвии ее дочь величают Лигитой Ивановной. Отчего маме не разрешают ехать в Латвию? Сразу по возвращении Лигита подала в Министерство внутренних дел все документы, необходимые, чтобы вызвать маму к себе, но ответа все не было, и бессмысленные мучения разлуки продолжались. Каждое письмо приносило новую порцию воспоминаний, напоминало о тоске, так хорошо знакомой и самой Лигите: «Утро доброе, моя милая. Все еще спят, и ты спишь. На часах — только семь, а я поднялась в пять утра. Хочется к тебе. К тому времени, как я уйду, тебе тоже будет пора вставать. Как бы мне хотелось разбудить тебя, сказать: «Вставай, вставай, Лигиточка, завтрак уже готов!» Но Лигиточку не добудишься... Даже не верится, что так будет когда-нибудь»¹⁷². Ах, еще бы хоть раз услышать тихие мамины шаги, ощутить ее нежное прикосновение!

Эмилия постоянно беспокоилась о Лигите; поводом для ее тревоги был инфантильный характер дочки, который и не мог развиться как следует, ибо восемь проведенных в Сибири лет не были нормальными. То был жестокий удар, отрубивший напрочь опыт предыдущей жизни; вся прежняя система ценностей потеряла смысл, вся энергия личности понадобилась для простого физического выживания. Для развития, духовного созревания не оставалось почти никаких ресурсов. Травмирующий шок не пощадил никого, но особенно тяжело этот удар отозвался на детях и

подростках — беззаботный, светлый мир детства вмиг был разрушен, вместо него повседневностью стали страдания, голод и смерть. Эта травма и есть величайшее зло, нанесенное депортацией детям и подросткам, зло, оставившее неизгладимые и калечащие следы в момент формирования личности. Этот шок, спрятанный глубоко в безднах подсознания, каждый несет с собою всю жизнь. Как бы кто ни старался от него избавиться, это невозможно. Эмилия понимала, что борьба за выживание, забиравшая до этого все силы Лигиты, никак не приготовила ее к нормальной взрослой жизни. У дочки совершенно отсутствовал тот эмоциональный опыт, который в обычных условиях накапливает каждая девушка, понемногу осваивая неписаные законы общества и духовно подготовляясь к годам женской зрелости. Сибирь лишила Лигиту всего этого, и она вернулась в Латвию в облике двадцатитрехлетней женщины, однако с мировосприятием подростка. Хотя она успела встретить первую любовь, но ведь и та вспыхнула при ненормальных обстоятельствах, и их непреодолимость помешала пережить первое чувство во всей полноте и богатстве.

Эмилия вполне понимала, как сильно Лигита нуждается в радости, ведь деточка так долго была лишена этого, но пугала отчаянность, с какою Лигита бросилась наверстывать украденные у нее годы. Она и не думала прислушиваться к маминым уговорам беречься, потеплей одеваться, давать себе хорошенько выспаться. Она вырвалась из тюрьмы на волю, опять жила в стране своей мечты — Латвии, и здесь с ней не могло случиться ничего дурного! Лигите казалось, что вокруг нее сплошь добрые и честные люди, что они относятся к ней так же искренне и сердечно, как она к ним. Она честно отсиживала скучный рабочий день в конторе, потому что такова была необходимость, но настоящая-то жизнь начиналась после работы и в воскресенье. В субботу

вечером и в выходной где-нибудь поблизости всегда устраивалась какая-нибудь вечеринка, танцы, на которые Лигита отправлялась вместе с подругами. Танцевала без устали, до самого утра. Так же, как в гимназические годы, кружила головы парням, даже договаривалась о свидании, но в последний момент посылала вместо себя подругу. Ничего предосудительного — но очень уж это все было по-детски, что и казалось Эмилии опасным. Из откровенных писем дочери становилось ясно, что прерванная ссылкой юность Лигиты началась почти с той же точки, где оборвалась когда-то, — словно и не было той черной дыры. С энтузиазмом пятнадцатилетней гимназистки она продолжала игривые шалости, не осознавая, что дразнит, смущает, обижает кого-то и может быть, выглядит в чьих-то глазах жестокосердой, недоброй. Перед ней теперь были не робкие гимназисты-одноклассники, а взрослые мужчины, видевшие в Лигите молодую, желанную женщину, не подозревая, что за ее внешностью скрывается зеленая девчонка. Казалось бы, пережитое в Сибири должно было изменить ее, сделать отличной от прочих и впечататься навеки, однако, глядя на смеющуюся, искрящуюся весельем Лигиту, забывалась зловещая тень, простертая над нею. Сама она никогда не говорила о Сибири. Лишь в одиночестве или читая мамины письма, она с ужасом вспоминала все — но вступало в права новое утро, мир опять сверкал всеми красками, и погоня за радостью продолжалась.

Эмилия никак не могла помочь своему ребенку в противостоянии соблазнам мира. Возможность быть рядом с дочерью и оградить своею рукой от опасностей была у нее отнята. Сестра Анна жила в Лиепае, единственным опытным человеком в окружении Лигиты была госпожа Эмерсон, ей-то девушка нередко и изливала душу. И все же никто, никто не мог заменить мать, которой Лигите так не хватало.

Эмилия пыталась писать дочке о своих тревогах и опасениях, но в паре фраз всего не скажешь. Насколько она была озабочена ходом дел, доказывает то, что она набралась духу сказать несколько твердых слов, что было моей бабушке особенно трудно в силу ее мягкого, уступчивого характера. В арсенал ее воспитательных средств изначально не входили строгость, суровость, разносы. И однако она не удержалась от выговора: «Когда ты возьмешься за ум? Ты не умеешь совладать с собой и любишь водить других за нос. Разве тебе приятно было бы, если бы кто-то другой с тобой вот так же... Каждый был молод однажды и радовался. И я тоже (...) Милая, доченька, ты, небось, уже сердишься на меня. Как хочешь, но разве я зла тебе хочу. Это все от большой любви. Ты — единственная на свете, для кого бьется мое сердце»¹⁷³.

Как гром среди ясного неба — известие, что Лигита обручена. Случилось то, чего Эмилия больше всего опасалась. Ее дочь, совершенно не созревшая для семейной жизни, решила выйти замуж. Несмотря на внешний блеск — множество подруг, танцевальные вечера, внимание мужчин, Лигита страдала от одиночества. Остро не хватало того всеобъемлющего чувства защищенности, которым даже в сибирских испытаниях так щедро одаривала ее мать. Лигита устала быть одна. Это было основной причиной, заставившей ее искать спасения в браке. Лигита не скрывала от мамы, что не уверена, любит ли своего жениха, но ей обрыдло что ни день возвращаться в нетопленую комнату, считать копейки, чтобы свести концы с концами, и не знать, что ждет ее завтра. Брак обещал надежное прибежище, в котором она нуждалась. Отвечая «да», она не отдавала себе отчета в том, что брак — не только совместные развлечения и поцелуи. Эмилия видела — со дня ее собственной свадьбы мир изменился; к тому же, она не хотела, чтобы дочь

пережила те же страхи и неведение, какие она она сама испытала в начальные времена своего брака. Зная упрямый характер Лигиты, мать все же пыталась ее предостеречь. Вряд ли робкие намеки моей бабушки оказали нужное воздействие, но сомнительный брак и без того был обречен: очередной поворот судьбы перечеркнул все намерения и планы. Правда, ни мать, ни дочь не подозревали, что Министерство государственной безопасности уже готовится к новой волне репрессий, и что они прямо коснутся Лигиты.

Сердце Эмилии истосковалось по любви и теплу, она искала их у людей, знавших и привечавших ее дочку. Вопреки запрету комендатуры, она иногда отправлялась в Колпашево, понянчить сынишку Айны — Андриса. Гладя голову малыша, она представляла себе, что ласкает никогда не виденного ею внука, тоже Андриса. А всего лучше она чувствовала себя в компании самой близкой подруги Лигиты, Мары, жившей рядом, в Тогуре, и нередко навещавшей ее. Вместе они читали и перечитывали письма Лигиты, вспоминали пережитые радости и беды и мечтали о возвращении домой. Маре моя бабушка отдала часть любви, переполнявшей ее, и та приняла ее с благодарностью — ее мать умерла в первый год ссылки, и сердечность Эмилии помогала хоть сколько-то восполнить тяжкую потерю. То были моменты соприкосновения двух душ, согревавшие обеих и позволявшие Эмилии на минуту забыть свое одиночество и разлуку с дочерью. Но Маре пора было домой, и моя бабушка с болью убеждалась в том, сколь иллюзорны все ее попытки справиться с тоской. Это было мучительно. Что бы она ни делала, куда бы ни шла, тоска эта была с нею. Иной раз она охватывала Эмилию, словно приступ сильной физической боли, — колени подгибались, сердце слабело. Сжав зубы, она стонала, но отчаяние, терзавшее плоть и душу, не отступало. Лишь слезы приносили недолгое облегчение. Опустошенная, апатичная,

она тогда возвращалась к своим тяжелым будням, а там боль накапливалась снова и снова приходилось плакать.

Тогурские латыши жалели госпожу Дрейфелде, старались при случае развеселить ее и утешить. Без их поддержки жизнь моей бабушки стала бы и вовсе невыносимой. Зная, что перед ней старый и беззащитный человек, хозяйка осенью отказала ей в кроватном месте и взяла себе в постояльцы человека помоложе и посильней. Это был неожиданный удар — найти новое место и прибежище на ночь в бедном поселке накануне зимы было почти невозможно. Так стояла моя бабушка дождливым темным вечером у груды своих пожитков и понимала, что деваться ей некуда. Местных не разжалобишь, а здешние латыши и сами-то живут на птичьих правах, снимают углы. Как им навязывать еще одну тягость? Не будь Лигиты, в тот вечер Эмилия так и осталась бы стоять под дождем. Может, пришел бы конец ее мукам и унижениям. Однако дочь была — там, далеко, в Латвии, и скоро она должна поехать к своей кровиночке. Эмилия справилась с отчаянием, постучалась в дверь друзей. Те предложили остановиться у них, напоили горячим чаем, приготовили постель. Эмилия была благодарна своим спасителям, но сознавала, что никогда не сможет расквитаться за крышу над головой, за съеденное и выпитое: единственным ее богатством были собранные осенью 18 ведер картошки, этого недостаточно для выживания. Она старалась отработать — готовила, стирала белье, носила воду, но со всем этим добрые люди справлялись и без нее. Так тяжело жить чужим милосердием, а что делать? Работы не находилось. Только ближе к весне Эмилию наняла служанкой местная учительница. Чтобы не потерять место, которое пришлось искать так долго, Эмилия работала не покладая рук с шести утра до одиннадцати вечера: доила корову, ножом скребла некрашеный пол, стирала на пять человек, присматривала за

двумя детьми, готовила еду, убирала дом и терпела тиранию хозяйской матери, за все это получая угол кухни для житья, 50 рублей в месяц, ношеную одежду раз в год и скромный стол — ежедневно.

Каждый день наступал и проходил так же, как предыдущий, и понемногу Эмилия уставала верить, что когда-нибудь будет вместе с дочкой в Латвии. В первое лето после отъезда Лигиты Эмилия подала в Колпашевскую комендатуру заявление, в котором просила для воссоединения семьи разрешить ей переехать и жить с дочерью, ее единственной кормилицей. Эмилия так никогда и не получила ответа на свою просьбу. Время шло, ее охватывала безнадежность и подавленность, они чувствуются и в ее письмах: «Я как будто здесь, а сердце с тобой, моя милая. Скоро будет год, как я тоскую по тебе все больше»¹⁷⁴. Порой Эмилии уже казалось, что все — сестра, братья и даже дочка — ее забыли. Но тут приходило очередное письмо, и отблеск надежды снова появлялся, однако светлые промежутки становились все короче, и прежнее уныние возвращалось. Эмилия, бывало, даже поддавалась ревности — чем, например, госпожа Эмерсон заслужила счастье выслушивать признания Лигиты о ее радостях и бедах, в то время как она безжалостно оторвана от своего ребенка? Перенеся тяжелую болезнь, она писала Лигите: «Ах, милое дитя, как худо, что нету любящей руки, а сама без сил. Мне ничего уже не было жаль в этом мире. Только тебя, что ты будешь плакать. Лежала больная, и бредила — все о тебе»¹⁷⁵. Чтобы ободрить маму, Лигита обещала следующей весной приехать в гости, но Эмилия не соглашалась: «Этого я не хочу. Еще раз с тобой прощаться не хочется. Приедешь уж забирать меня насовсем»¹⁷⁶.

Первые признаки того, что режим надзора за административно высланными лицами ужесточается, появились

летом 1948 года. Из письма Эмилии узнаем: в комендатуре объявлено, что нельзя без разрешения бывать в ближнем городе Колпашеве. Чтобы воспрепятствовать переселению крестьян в город, у местных жителей отобрали паспорта, выданные им после войны¹⁷⁷. В марте следующего года ссыльным нужно было подписаться под бумагой, уведомлявшей, что за самовольное оставление указанного местожительства им грозит тюремное заключение сроком до двух лет¹⁷⁸. Эмилия не посмела открытым текстом написать Лигите о волнениях, пережитых ею и другими ссыльными, когда в мае 1949 года в Сибири снова появились вагоны для скота с тысячами депортированных из Латвии. В письмах — только завуалированные намеки: «Из гостей многие помирают. Особенно дети и старики»¹⁷⁹ или: «Ходят слухи, что из тех, кто поехали в гости, многие остались на полпути. Особенно старые и малые — так и не добрались до места»¹⁸⁰. Лигита сразу разгадала смысл этих слов, они тут же вызвали в памяти ее собственный путь в Сибирь, пережитые мучения, неведение о своей судьбе. Как ни странно, депортации 25 марта 1949 не испугали Лигиту, она не почувствовала в этих событиях угрозы для себя. У нее на руках был документ об освобождении. И потом, моя мама все еще была достаточно наивна и верила, что первая ссылка была жутким недоразумением, теперь же все прояснилось и ошибка не может повториться. Эмилия смотрела на дело иначе. Рассказы новых ссыльных во многом совпадали с тем, что пережила она сама. Точно так же, как семья Дрейфелдов, эти люди ночью были вытащены из домов, втиснуты в вагоны для скота; точно так же без всяких объяснений их неделями везли неизвестно куда. Значит, и ее милая доченька не была в безопасности, в любой момент ее могли схватить и выслать обратно. Эмилии не суждено было узнать, что среди высланных 25 марта — ее будущий зять, и живет он не в Латвии, как писала ей дочка, а уже здесь, на другом

берегу Оби, в селении Сохта, в каких-нибудь ста километрах от Тогура — именно там определили место жительства для моей бабушки Милды и моего отца Айвара.

В сентябре Лигита написала, что у нее в пригородном поезде украли сумочку со всеми документами. Сердце Эмилии сжалось от страха: потеря паспорта влекла за собой тяжелые последствия; пребывание Лигиты в Латвии могло оказаться под угрозой. С этой поры Эмилию не оставляли дурные предчувствия. В декабре стало слышно, что по тюремному этапу обратно в Сибирь шлют многих из тех, кто, подобно Лигите, получили в свое время разрешение вернуться в Латвию. В январе Эмилия узнала, что в Колпашево возвращена Гортензия Страздиня; ее этап пришел в Томскую тюрьму уже после окончания навигации. Заключенных негде было разместить, а потому администрация тюрьмы решила гнать их к местам заключения или поселения пешком. В длинной колонне, под конвоем, в мороз и метель, Гортензия проковыляла сотни километров, отделяющих Колпашево от Томска. Эмилия смотрела на измученную Гортензию, слушала ее леденящий душу рассказ и думала об одном — что, если такое же случится и с Лигитой!?

Горькая весть дошла до Эмилии 15 января. Лигита просила больше ей не писать, так как она готовится переменить место жительства или даже приехать к матери. Свет померк для Эмилии. Это случилось! Ее дочь, ее ребенка, точно преступницу, гонят по этапу через сибирские снега — на новые муки! Наверняка без теплой одежды, без подходящей обуви. Как тут выдержать? Не замерзнуть? Отчаяние госпожи Дрейфелде было таким огромным, таким бездонным, что окружающие стали опасаться за ее рассудок. Каждому, кто пытался се утешить, она отвечала точно в горячке: «Ей же нечего надеть, обуть нечего. Такой холод на дворе. Где, где моя

дочурка?»¹⁸¹ Слова утешений по-настоящему и не достигали сознания Эмилии, перед ее глазами все время вставала жестокая картина — застывшее тело дочери в бескрайних снегах. Словно в беспамятстве она продолжала выполнять свою работу — драить полы, варить еду, ухаживать за скотиной. 4 февраля, субботним вечером, около десяти часов Эмилия взяла ведро и пошла в хлев. Там ее, лежащую без сознания, через несколько часов обнаружила хозяйка.

Моя бабушка Эмилия умирала одна. В душном хлеву, прислонив голову к телу тощей коровы. Рука медленно оторвалась от теплого вымени. Буренка удивленно повернула голову, замычала. И продолжала пережевывать небогатый корм. Остро, как ножом, ударило в сердце. Ноги подкосились, моя бабушка упала на скользкую унавоженную подстилку. Снаружи бесилась февральская вьюга. Эмилия ее не слышала. Ну вот, боль отпустила. В последний раз всей силой своего угасающего сознания она поспешала на помощь дочери. Во что бы то ни стало убедиться, что ее дитя не погонят босиком по сугробам, на морозе... Со скоростью света душа преодолела сотни километров, отделявшие Тогур от Томской тюрьмы. В беспокойстве дух Эмилии обыскивал каждый куст и пригорок, каждую тропинку и дорогу. Неуловимую тысячную долю секунды помедлил у каждой вереницы каторжников, заглянул в каждое загнанное, измученное лицо. Лигиты не было! Теперь Эмилия знала, что это испытание ее ребенка, ее дочку миновало. Облегченно, благодарно вздохнув, Илзе Эмилия Дрейфедде отдала Богу душу.

На другой день латыши Тогура хоронили мою бабушку. На ней было темное платье, специально пошитое по этому торжественному случаю. Позвали местного фотографа, который запечатлел Эмилию — для Лигиты, на память о матери. Эмилия в гробу выглядела красивой. Свободной. На ближнее

кладбище, расположенное в полугора километрах от поселка, гроб везли на санях. Прощальная церемония была простой и сердечной — каждый сказал короткую речь, вместе спели несколько латышских песен. После похорон, как водится, помянули ушедшую за скромно накрытым столом.

Я помню могилу моей бабушки, потому что в детстве часто там бывала вместе с мамой. В последний раз навестили ее весной 1957 года. Снег уже стаял, и на невзрачном могильном холмике ветер раскачивал сухие былинки. Моя мама, упав на колени, рыдала, и мне было ее бесконечно жаль. То было наше прощание с бабушкой Эмилией — через несколько дней после этого наша семья наконец-то возвращалась домой. В Латвию.