- 287 -

ДОЛГИЙ ПУТЬ ДОМОЙ

 

Дом моих родителей — единственный сибирский дом, оставшийся в моей памяти. Осенью 1953 года, когда он был готов, я уже подросла настолько, что, держась за мамину руку, могла переступить порог. Это моя мама всегда вспоминала с гордостью. Дом отец с матерью строили своими силами, не разделяя работы на «мужские» и «женские». Даже кирпичи для плиты и печки изготавливали сами из глины, накопанной тут же, в саду, и смешанной с песком. Для теплоизоляции использовали собранный на болоте и высушенный мох, которым забивали пазы между бревнами. Для внутренней штукатурки мама использовала коровий навоз пополам с глиной и, когда эта смесь затвердела, побелила стены. Всю мебель — стол, два стула, табуретки, кровати и шкафы — мой отец изготовил сам. Он также умело использовал свои «связи» в электроцехе лесопильни и добился того, что в наш дом, расположенный в той части Тогура, где еще не было электричества, ток провели. Пользу из этого извлекли и все остальные жители окраины, без всякого на то разрешения продлившие электролинию до своих обиталищ. Родители вырыли в саду колодец, чтобы в теплое время года не надо было носить воду на коромысле издалека. Зимой колодец замерзал, и единственным источником воды был снег, который зачерпывали ведрами, заносили в теплые сени и ссыпали в большую бадью — пусть тает. Пока снег был свежим, вода оставалась чистой и прозрачной, но ближе к весне сугробы темнели от сажи, принесенной ветром с соседней фабрики и печных труб; постепенно и вода в бочке мутнела, на дне бадьи

 

- 288 -

собирался осадок. В отличие от соседних домов, окна нашего украшали цветы в продолговатых ящиках — семена присылали друзья из Латвии. И дорожку от калитки до крыльца обступали цветы, вызывавшие изумление местных старожилов. Они не могли понять, зачем тратить силы на такие несъедобные и вообще ни на что не годные вещи, как цветы. При доме был небольшой огород, снабжавший нас овощами и картошкой. Земля в Сибири необычайно плодородна — посадив 150 килограммов картофеля, после короткого лета осенью накапывали 5 тонн. Хватало не только самим — каждый год родители откармливали большую свинью, так что мясо в доме не переводилось. Второй по значимости едой была кислая капуста, которую родители сами заквашивали в огромной 15-ведерной бочке. Бочка стояла в холодных сенях, и зимой, когда нужно было приготовить щи, топором вырубали кусок из смерзшейся массы. Подобным образом хранили и свежее мясо, запах которого был для нашего кота источником нескончаемых мук. Тонкими коготками он с неиссякающим оптимизмом царапал мерзлую тушу, но ничего, кроме ледяных крошек, пахнущих мясом, не добывал. Чтобы у ребенка всегда было свежее, питательное молоко, родители держали козу.

 

Наш дом сохранился в моей памяти белым, чистым и солнечным. Это ощущение отражает мир любви и защищенности, в котором я жила и царила. День мой начинался с громкого зова: «Бабушка!», возвещавшего домашним, что божество пробудилось. Мама и отец, правда, были почти всегда на работе, поэтому на мой призыв обычно откликались бабушка и кот Минка, тотчас трусившие ко мне. Минка, более проворный, успевал вспрыгнуть на постель, чтобы вдосталь намурлыкаться и наласкаться, хотя и то и другое строго запрещалось. Лишь только белых занавесей, отделявших мою кровать от остального пространства, касалась бабушкина

 

- 289 -

рука, кот выскакивал из постели, как ошпаренный, и с умильным видом крутился тут же неподалеку. Бабушка грозила в его сторону пальцем. Кот, увы, не принимал угрозу всерьез, будучи семейным любимцем. Бабушка подавала мне прямо в постель кружку только что надоенного, теплого козьего молока, я выливала его с удовольствием, радуясь белым усам, остававшимся над верхней губой; бабушка имела привычку добродушно подтрунивать по этому поводу. Когда ритуал утреннего туалета был закончен и завтрак съеден, наставал черед «добрых дел». В распоряжении «барышни» оказывались хлебные крошки и измельченные корки, оставшиеся от сыра, и она — то есть я — с крыльца кормила соседских кур. Заслышав мой звонкий голосок, Андреевна, владелица хохлаток, переходила через дорогу — поговорить с бабушкой. Приветливая, беззубая старушка, жизнь которой была нескончаемой вереницей испытаний и бед. Пятнадцати лет выданная замуж за пьяницу, она родила шестнадцать детей, из которых выжил только один, да и тот из-за алкоголизма отца оказался слабоумным. Когда беседа с соседкой бывала завершена, бабушка одевала меня, и мы отправлялись в магазин. По дороге я вступала в разговор со всеми встречными, при этом моя смелость и бойкая речь вызывали у них улыбку. Бабушка расцветала при каждом моем «мудром» изречении. Особенно мне нравилось в магазине — там можно было рассматривать множество интересных вещей и получить в подарок от доброй продавщицы тети Дарьи какой-нибудь леденец. В те дни, когда маме надо было выходить во вторую смену, она забирала меня к себе в постель, мы лентяйничали вместе, рассказывали друг другу сказки, которые сами же сочиняли. В моих действовала прекрасная Золушка, танцевавшая с принцем танго и буги-вуги, время от времени птичка приносила ей в клюве капроновые чулки, конфеты и еще что-нибудь столь же драгоценное. К концу сказки Золушка неизменно получала разрешение

 

- 290 -

вернуться в страну своей мечты — Латвию, которую я знала по рассказам родителей и книжкам с картинками, полученным оттуда.

Моя мама так и не свыклась с Сибирью. С наступлением первых позитивных перемен в жизни ссыльных она неотступно боролась за те мелочи, которые, по ее мнению, символизировали нормальную жизнь, противилась изо всех сил отступлениям от европейских норм в быту и в стиле одежды, навязываемым бедностью. Если уж надо было пить из жестяной кружки, она непременно подавала эту кружку на блюдце, хотя бы тоже жестяном, ибо «в доме Дрейфелдов чашка без блюдца немыслима». С улучшением условий жизни по меньшей мере в воскресенье на обед кроме кислой капусты и картошки был «десерт»: мусс — «манна небесная», ягодный кисель или хлебный суп, приготовленный из ржаной буханки. Моя мама ненавидела бесформенные стеганые штаны и «фуфайку», толстые платки и валенки, которых в рабочие дни была заточена ее женственность. Как только кончалась смена, она высвобождалась из чуждой оболочки, переодевалась в одно из собственноручно сшитых платьев, надевала туфли, привезенные из Латвии, чтобы: снова почувствовать себя женщиной. Шить мама научилась в Сибири, когда в 1946 году была получена первая посылка из Латвии. Страдавшим от голода Эмилии и Лигите присланная одежда казалась слишком роскошной; из соображений экономии они отпарывали подкладку и шили из нее блузки, куртки и прочие необходимые вещи. В то время Лигита ничего не знала о кройке и шитье, но была полна энергии и на диво изобретательна. Уложив на пол свою другу Мару и обведя ее тело контуром, мама принималась кроить... Мало-помалу она стала шить настолько прилично, что получала даже заказы со стороны. Какими бы скромными ни были возможности Лигиты, она не сдавалась. И меня она

 

- 291 -

одевала согласно своим детским воспоминаниям и представлениям о том, что такое нарядное платьице, приличное пальто с меховым воротником и муфтой. Глядя на старые фотографии, трудно себе представить, что на мне — наряд, перешитый из старых и заново выкрашенных отцовских брюк, а воротник пальто и шапка — из остатков шубы, выброшенных одной из наших соплеменниц. В отличие от местных младенцев, в грудном возрасте меня закутывали в пеленки — и сами эти пеленки вызывали изумление и уважение у Тогурских врачей и медсестер: наконец-то они встретили людей, соблюдающих предписанные умными книгами правила детской гигиены! Ежевечерне меня мыли в ванночке, что в тесноте барака было особенно нелегко, не говоря уж о горячей воде, для которой приходилось набирать и растапливать снег. Моя одежда всегда была свежевыглаженной и чистой.

 

Когда в 1956 году пришла первая посылка из Канады от маминых братьев, моя мама приняла красивую одежду и обувь как нечто само собой разумеющееся. Ее не смутило и то, что единственным местом, где можно было показаться в новых нарядах, была главная улица Тогура; можно было, правда, съездить покрасоваться и в районный центр — Колпашево. Надев западные обновы, принарядив и меня, мама с высоко поднятой головой прогуливалась вдоль бараков, бревенчатых домов и дощатых заборов, озадачивая своим ни дом прохожих и любопытных, прильнувших к оконным стеклам. Могу вообразить, какой эффект произвел на поселковую публику мой комбинезон, одежда, которой практичные канадцы защищали своих детей от холода, — в то время такая вещь была новостью даже и в Европе. Вера моей мамы в цивилизованную жизнь и в чудо возвращения была иррациональна — ничто в окружающей действительности не давало повода для нее. Отторжение Сибири было заложено и Л и гите глубоко в подсознании, импульсивно выявляясь

 

- 292 -

в словах и поступках, противоречащих тому, что диктовал разум. Меня всегда волновал до слез эпизод, ярко показавший всю силу маминой веры. Когда пришло время сделать мне прививку от оспы, она настояла на том, чтобы вакцину нанесли не на руке, а на ноге. Изумленной русской медсестре мама сказала: «Моей дочери понадобятся красивые плечи, когда-нибудь она будет носить вечерние платья».

Мое воспитание полностью возложили на бабушку — как уже сказано, мать и отец работали посменно, притом в разное время. Выходные были редки, да и те у них почти никогда не совпадали. Как все советские предприятия, Тогурская лесопильня участвовала в социалистическом соревновании, и после того, как однажды она победила во всесоюзном масштабе, решением начальства трудящиеся часто работали «добровольно» и по выходным, чтобы сохранить за предприятием почетное первое место. Мама считала, что бабушка меня слишком балует и я со своим вечным «Сандрочка хочет, Сандрочке надо» заставляю плясать ее под свою дудку. Моя власть над бабушкой была так велика, что ради меня она отказалась от своей единственной слабости — курения. Когда я с комической серьезностью повторила услышанное от мамы — что у меня от дыма болит голова, бабушка погасила начатую папиросу и с улыбкой сказала, что не будет портить здоровье своей любимицы. Это решение бабушка выполнила и никогда больше не курила.

Я отличалась невероятным упрямством, мама пыталась его преодолеть — для моего же блага, — но безуспешно: я оставалась при своем даже после порки и стояния в углу. Сегодня я убеждена, что суровые воспитательные приемы имели прямо противоположный эффект — они меня закалили и научили защищать себя и свои взгляды. И — пробивать головой стену. Если даже я набивала шишки, стену иной раз удавалось прошибить.

 

- 293 -

Бабушка учила меня читать и писать «печатными буквами», что я и делала в четыре года довольно ловко, вслух каждую букву называя отдельно. Сам процесс письма мне так нравился, что однажды я своими каракулями исписала все тетрадки отца. Вместо ожидаемой похвалы за помощь в учебе я получила основательную взбучку: новые тетради достать было тогда довольно трудно. Ближе к Рождеству бабушка начала разучивать со мной праздничные стихи, строго наказав ничего не говорить родителям — пусть это будет для них сюрпризом! Конечно же, я не выдержала и похвасталась своими знаниями, что не помешало отцу с матерью в праздничный вечер «изумляться» и выражать надлежащий восторг. Первое Рождество, сохранившееся в памяти, окончилось для меня плачевно. Я очень обидела Деда Мороза, пришедшего к нам как раз в тот момент, когда бабушка ушла в хлев покормить поросенка. Дед Мороз только успел шагнуть из сеней в комнату, свет упал на его лицо, и оно показалось мне поразительно похожим на лицо моей бабушки. Я бросилась к нему и, дергая за бороду, принялась допрашивать: «Бабуля, зачем ты насовала себе в рот эту солому?» Дед Мороз так разобиделся, что, ни слова ни говоря, повернулся и пошел прочь, в растерянности, правда, оставив у нас мешок с подарками. Мои попытки оправдаться и даже слезы не помогли: Дед Мороз не простил обиду и больше у нас не появлялся. Каждый год я ждала возвращения чуда, твердо обещая вести себя хорошо; подозрительное сходство Деда с бабушкой по-прежнему не давало мне покоя, но из прагматичных соображений я подавляла в себе сомнения. В следующий раз с Дедом Морозом я встретилась через много лет в Латвии, когда он пришел с подарками к моему сыну Янчику. Значил, простил меня все-таки...

 

Товарищей по играм у меня почти не было — родители считали, что шататься по улицам без присмотра ребенку

 

- 294 -

опасно. Зато поселковая малышня, едва научившись ходить, высыпала на улицу и обитала там с утра до ночи. Как-то и я умудрилась вырваться из-под неусыпной бабушкиной опеки и бродила в стайке детей целый день, один из самых увлекательных дней моего сибирского детства. Мы забрели даже к болоту, бросали палки, соревновались в том, кто дальше пописает. Тогда-то я впервые заметила, что мальчики гораздо лучше приспособлены к этому виду спорта, ибо природа наградила их замечательным инструментом для достижения наилучших результатов. Мне это казалось несправедливым. На обратном пути мы задержались на какое-то время j у перенаселенных бараков; там я забыла туфельки, добытые для меня с немалым трудом. С приближением к дому, я начала сознавать, сколько запретов нарушила и какая взбучка меня ожидает. Бабушку мое возвращение осчастливило, однако потерю единственных туфель скрыть от родителей было никак нельзя, и без розог не обошлось. Я не знала тогда, что родители ограничивали мои контакты с тамошними детьми еще и потому, что боялись моего «обрусения», впрочем, неизбежного, если бы ничто в их жизни не изменилось. С некоторой озабоченностью они убеждались, что я говорю по-русски так же свободно, как по-латышски. Хотя в речи ребенка еще не замечалось влияние русской фонетики, однако там и сям в ней мелькало «олатышенное» русское словцо. Мысль, что мне предстоит поступить в русскую школу и что моя латышская идентичность может оказаться под угрозой, мучила родителей подобно наваждению. Мне тоже — сегодня, когда я оглядываюсь в прошлое, кажется, что потеря национальной идентичности была бы худшим из того, что со мной могло случиться.

 

В моих сибирских воспоминаниях нет ни одного темного пятнышка, потому что мой мир ограничивался родительской любовью. Я не могла знать, что они чувствуют,

 

- 295 -

думая о нашем будущем. По местным стандартам, нашу семью можно было даже считать зажиточной. Родители хорошо зарабатывали, у нас был свой дом, теплая одежда, полные животы, но именно потому, что физическое выживание уже не отнимало все силы, отец и мать острее ощущали навязанную им несвободу и плоское однообразие своей жизни. Мои родители были молоды, им хотелось учиться, путешествовать, видеть мир, однако они были привязаны к глухому поселку, из которого нельзя без разрешения комендатуры выехать даже в ближайший, какой ни на есть, город. Единственный контакт с внешним миром возможен был с помощью радио, а единственные развлечения — кино и библиотека. В кино показывали приукрашенную всеми средствами советскую жизнь, картины полны были какого-то инфантильного оптимизма, но в них, по крайней мере, можно было видеть что-то отличное от окружения — Москву, Ленинград. В библиотеке книги были сплошь на русском языке, причем — тщательно отобранные с целью воспитания советского человека в духе коммунистических идей, тем не менее мои родители много читали, это помогало расцветить серые будни. Даже газеты в Тогур доставлялись с опозданием в несколько дней, но это, собственно, и не имело значения — так и так происходящее в мире казалось далеким и почти нереальным. Какая разница, случилось то-то и то-то вчера или неделю назад! Это тусклое существование засасывало, приземляло. Будничная серость перемалывала, точно жерновами, надежду вернуться в Латвию, которая постепенно обращалась в бескровный фантом, загнанный в самый дальний уголок сознания, чтобы тоской и болью неисполнимых желаний не терзать сердце, хоронящееся за броней равнодушия.

 

Смерть Сталина 5 марта 1953 года не пробудила в моих родителях и других ссыльных особых надежд: в их сознании

 

- 296 -

террор был связан не с какой-то конкретной личностью, а с коммунистическим режимом в целом. Смерть одного человека ничего не меняла в системе, на его место придут другие и с прежней жестокостью продолжат борьбу с врагами коммунизма. Близость этой смерти была ощутима, — весь день по радио транслировали скорбные мелодии, передавали бюллетени о состоянии здоровья вождя, зачитывали письма рабочих, колхозников, представителей социалистической интеллигенции, желавших дорогому товарищу Сталину выздоровления и с жаром бравшихся за изучение его новейшей гениальной работы «Экономические проблемы социализма в Союзе ССР». В Тогуре весть о «тяжелейшей потере», понесенной «партией, советской страной и трудящимися всего мира» узнали по радио 6 марта, так как «Правда» в траурном обрамлении пришла в поселок, как всегда, с опозданием. Было тревожно, — годами слыша о неустанных заботах отца народов и его борьбе с внутренним врагом, многие теперь чувствовали, что осиротели. Точно так же, как русские крестьяне верили хорошему царю, ничего не знающему о злоупотреблениях своих чиновников, большая часть советских людей пребывала в наивном убеждении, что только благодаря Сталину их не постигли еще худшие несчастья. Кто знает, что принесет завтрашний день, теперь они беззащитны перед злобными силами, которые отец народов так умело разоблачал. Многие женщины в поселке рыдали и громко причитали по старинному обычаю: «На кого ты нас покинул... Куда нам деваться теперь, сиротинушкам?» Театральность этой преувеличенной скорби скрывала за собой растерянность и неведение. А кроме того — наверняка ведь кто-нибудь да следит за тем, кто как скорбит, потом, глядишь, и за это отвечать придется. Лица ссыльных замкнулись и приняли выражение таинственное — при желании его можно было принять за оцепенение от горя. В публичных местах кое-кто пустил

 

- 297 -

слезу, и даже среди своих выражать подлинные чувства никто не спешил. Все «скорбели», все почему-то знали, как это делается.

 

Тогда же на лесопильне созвали первый траурный митинг, на котором директор зачитал официальное сообщение партии и правительства о смерти Сталина. Затем на трибуну поднялись секретарь парторганизации, председатель профсоюза, несколько передовиков производства, какой-то пионер. Они «с выражением» читали по бумажке о неутешном горе, постигшем всех и каждого и все человечество с уходом «величайшего гения современности», «корифея марксистской науки», «генералиссимуса, славнейшего полководца всех времен», «лучшего друга трудящихся всех стран», «надежды угнетенных». Но, как ни велика наша скорбь, ей нельзя поддаваться, ибо следует быть начеку и дать отпор проискам мирового империализма, только и думающего, как обернуть горе советских людей себе на пользу. А потому все изъявляли решимость еще теснее сплотиться вокруг коммунистической партии, вдохновляющей на новые трудовые победы. Только так можно убедить товарища Сталина, что он вечно будет жить в наших сердцах. В заключение участники траурного митинга единодушно приняли письмо Центральному Комитету КПСС, Президиуму Верховного Совета и Совету Министров СССР, в котором обещали родной партии выполнить план досрочно и сохранять классовую бдительность. Подобные письма принимались повсюду и непрерывно стекались в Москву. Впервые с времен почти незапамятных письма трудящихся были адресованы не Иосифу Виссарионовичу, что казалось почти противоестественным.

 

После митинга моего отца вызвал к себе начальник электроцеха: есть серьезный разговор. «Айвар Александрович, — сказал он, — тебе доверена ответственная задача —

 

- 298 -

установить дополнительные репродукторы на площади, чтобы каждое слово, сказанное на траурном митинге в Москве, было слышно всем до единого! Если что-нибудь выйдет не так, ты первый будешь отвечать!» Мой отец слушал начальника, и мрачные опасения томили его — слишком ясно было, какими последствиями грозит ему и семье малейшая ошибка при трансляции траурной церемонии. Ну почему так вышло, что именно на него взвалили эту ответственность? По схемам классовой борьбы и ее пропаганды выбор начальника выглядел странным: мой отец как-никак был политическим ссыльным, для которого похороны Сталина могли стать подходящим случаем обнаружить свою вражескую суть и заняться саботажем. Однако в жизни не все происходило так, как в советских кинофильмах и литературных «шедеврах». Айвар — лучший профессионал среди электриков предприятия, и это казалось его начальнику поважней политической бдительности — нужно, чтобы все прошло без сучка, без задоринки, чтобы самому не нарваться на неприятности. Этот незначительный эпизод прекрасно отражает лицемерие советского режима — словом и делом преследовать классового врага, но закрывать глаза, когда этот враг может пригодиться. Айвар прикрепил к ногам серповидные крюки, которые, как длинные когти, вонзались в деревянные столбы электропередач, и полез наверх. Вместе с другими электриками протянул радиопровода, подвесил громкоговорители и несколько раз удостоверился, что все работает безупречно. Теперь оставалось ждать послеобеденного часа 9 марта, когда предусмотрена была трансляция церемонии похорон вождя на весь Советский Союз229.

 

Около двух часов пополудни все жители Тогура, способные ходить, собрались на площади у памятника Сталину. Покрытый бронзовой краской стандартный гипсовый

 


229 В Москве траурный митинг начался в 10.00. Между Москвой и Тогу- ром четыре часа разницы во времени.

- 299 -

слепок был типичным образчиком советской пропагандистской скульптуры, с небольшими вариациями: фуражка в руке или на голове, фигура в пальто или без него — такие же стояли в каждом поселке и городке. Задача была сделать вождей близкими и знакомыми народу. Мой отец наблюдал происходящее с высоты столба, на котором находился, чтобы устранить любую техническую неполадку или неожиданность в ходе трансляции. Прямая радиопередача из Москвы — случай для Тогура небывалый, и все, затаив дыхание, вслушивались в торжественный голос диктора Левитана230, рассказывавшего, как выглядит Красная площадь в траурном оформлении. Гроб с бренными останками Сталина был установлен на пушечном лафете у мавзолея Ленина и утопал в красных цветах. Разумеется, диктор ни словом не упомянул о страшной трагедии, происшедшей 7 марта, когда масса людей, желавших попрощаться с вождем, оказалась критической, и под натиском задних рядов началась давка, в которой множество людей погибли или были искалечены231. Когда на трибуну Мавзолея взошли члены Политбюро, начался митинг. Первыми выступили с речами «верные соратники» Маленков, Берия, Хрущев и Молотов, затем — «верные ученики», рабочие и колхозники, москвичи, ленинградцы, жители Гори и другие официально утвержденные скорбящие лица. Митинг длился почти два часа, и хотя было холодно, тогурцы стояли почти не переминаясь с ноги на ногу, сознавая, что случай особый, тут показать, что ты мерзнешь, было бы слабостью непростительной. Наконец, зазвучал траурный марш Шопена и диктор сообщил, что верные товарищи по борьбе — Маленков, Берия, Молотов и другие — подняли гроб с телом великого учителя и несут его к Мавзолею. Ровно в двенадцать по московскому времени по всему Советскому Союзу завыли заводские сирены. К тем, что слышались из громкоговорителей, присоединился гудок местной лесопильни. Когда отзвучал гимн

 


230 Голос Ю. Левитана в СССР ассоциировался с наиболее важными историческими событиями. Именно он 22 июня 1941 года зачитал сообщение о нападении гитлеровской Германии на Советский Союз. Ему доверялись тексты самых значительных уведомлений партии и правительства.

231 Точных данных о числе погибших и раненых нет. Сведения колеблются — от нескольких сотен до тысяч пострадавших. См. Э. Радзинский. Сталин. — Москва: Вагриус, 1997. — с. 622.

- 300 -

Советского Союза — «Нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил» — на пять минут в стране остановилось все: поезда, корабли, заводские станки, автомобили, люди. По радио слышны были лишь залпы кремлевских пушек. «Наконец-то. Этого похоронили», — подумал мой отец; ему, восседающему наверху,: по крайней мере не нужно было делать скорбное лицо и опасаться тех, кто привык по глазам читать чужие мысли. Он испытывал несказанное облегчение — не будет никаких! неприятностей, громкоговорители работали безукоризненно! Наконец-то можно спуститься со столба и идти домой.

 

Следующий день после похорон Сталина в Тогуре был уже точь-в-точь похож на множество предыдущих и ожидаемых впереди. До глухого угла почти не доходили отзвуки жестокой борьбы за власть, бушевавшей за кремлевскими стенами между «соратниками», «товарищами по борьбе» «верными учениками». Мои родители даже не замечали, что имя Сталина упоминается в газетах все реже, — взамен все чаще славили Ленина и всячески подчеркивали ведущую роль коммунистической партии. Главным наследииком Сталина как будто считался Георгий Маленков, однако наряду с ним постоянно упоминались имена Лаврентия Берии, Вячеслава Молотова и Никиты Хрущева — это означало, что власть уже не была сосредоточена в одних руках, ею надо было делиться. В начале апреля в «Правде» появилось постановление о прекращении «дела врачей»232 и оправдании некоторых других «несправедливо очерненных». Новости были восприняты ссыльными с недоверчивым интересом — значит ли это, что в их судьбе тоже что-нибудь изменится? Первым большим сюрпризом была безжалостная критика в адрес вчера еще всесильного министра государственной безопасности Берии на Июльском пленуме ЦК КПСС, где его называли «буржуазным перерожденцем» и «агентом

 


232 «Дело врачей» было последней кампанией репрессий, начатой при жизни Сталина. Целый ряд видных деятелей медицины и члены их семей были обвинены в терроризме и шпионаже. Постановлением Президиума ЦК КПСС от 3 апреля 1953 года дело было прекращено и 3,7 человек реабилитированы.

- 301 -

международного империализма».233 Пленум как будто отменил запрет на любые сомнения в абсолютной непогрешимости вождей, и когда в конце декабря Берию расстреляли, глухие надежды моих родителей и других ссыльных на перемены вспыхнули с новой силой. И другие события свидетельствовали: «что-то готовится». Разнесся слух, что надзорный режим смягчается, что некоторые заключенные в лагерях получили разрешение поселиться на воле. Других освобождали досрочно с разрешением жить в ближайшем городе, работать и даже получать зарплату234.

Сюприз ожидал и моих родителей: с 1 августа 1954 года им уже не нужно было отмечать меня в комендатуре235. До шестнадцати лет я была свободна! И им тоже не нужно было больше отмечаться дважды в месяц — регистрироваться в комендатуре теперь следовало раз в год, притом им разрешалось передвигаться без особого разрешения в пределах Томской области. Кто-то первым сообщил, что отменен Указ о «ссылке на вечные времена»236. Происходившее вокруг окрыляло. Разговоры ссыльных почти каждый раз начинались словами: «А ты знаешь...» — и следовал рассказ о каком-нибудь новом чуде, о котором слышал такой-то, а тот, в свою очередь, узнал от... Так подготавливался путь к возвращению. Наступила пора ожиданий, продлившихся три года, ожиданий тем более долгих, что ссыльные пребывали в полном неведении о том, что творится «там, наверху».

 

Слыша о переменах, многие снова сели писать заявления с просьбой освободить их от административного надзора. Моя мама тоже решила попытать счастья и отнесла в комендатуру бумагу, адресованную председателю Президиума Верховного Совета СССР К. Е. Ворошилову. В заявлении, датированном июнем 1952 года, она подробно изложила обстоятельства своей ссылки, в заключение обращаясь к вершителям судеб со словами: «В 1952 году у меня родилась

 


233 Об аресте Л. Берии 26 июня 1953 года в прессе ничего не сообщалось. Узнали об этом только из информативного сообщения о состоявшемся 2—7 июля Пленуме ЦК КПСС, после которого в печати началась кампания критики Берии в наилучших традициях сталинизма. После шестимесячного следствия суд приговорил его к смертной казни; приговор исполнен 24 декабря 1953 года. «Дело Берии» помогло Маленкову и Хрущеву отделаться от опасного соперника в борьбе за власть, а также свалить на Берию и некоторых его «коллег» вину за репрессии, до времени не упоминая об ответственности Сталина.

234 27 марта 1953 года Президиум Верховного Совета СССР принял Указ об амнистии, на основании которого освобождались лица, осужденные по политическим мотивам на пять лет и предпринимались меры к улучшению жизненных условий некоторых других категорий заключенных. См. Сборник законов СССР и указов Президиума Верховного Совета СССР. 1938—1975. — Т. 3. — Москва: Известия, 1976. - с. 409.

235 Согласно постановлению Совета Министров СССР от 5 июля 1954 года с учета спецпоселенцев были сняты дети до 16 лет. См. Rieksiņš J. 1941. g. deportācija Latvijā//Aizvestie. 1941. g. 14. jūnijs (Депортация 1941 года в Латвии // Увезенные. 14 июня 1941 года) // LVA.—Rīga: Nordik, 2001. — 19.1рр.

236 Решением Президиума Верховного Совета СССР 13 июля 1954 года был отменен Указ того же Президиума Верховного Совета СССР от 26 ноября 1948 года о «ссылке навечно». См. Сборник законодательных и нормативных актов о репрессиях и реабилитации жертв политических репрессий. — Москва, 1993. — с. 125.

- 302 -

дочка. (...) Очень прошу снять с меня и моей доченьки безжалостное наказание, которое мы терпим за наших умерших родителей, и вернуть мне звание свободного советского человека»237. В отличие от заявлений, написанных в первые послевоенные годы, это сохранилось в учетном деле Дрейфелдов238. Видно, что следователь с ним внимательно работал, подчеркивая наиболее важные места красным карандашом. Ему представлялось важным, что моя мама в. 1948 году уже была снята со спецучета. От бдительного чекиста не укрылось, что в написании фамилии Дрейфелдов имеются разночтения, но убедившись, что речь идет об одном и том же человеке, он решил переслать дело для окончательного рассмотрения в Латвийскую ССР. К прежним бумагам здесь добавлены характеристики с места работы и из комендатуры. Обе положительные, ибо ссыльная «с момента поселения все время занималась общественно полезным трудом. Условия режима соблюдала»239. Однако хорошие характеристики никак не повлияли на майора Министерства внутренних дел Латвийской ССР, у которого в руках оказалось лживое донесение старательного лейтенанта милиции Пумпе из Тукумса о том, что ссыльная в 1948 году якобы самовольно оставила место поселения. Заключив, «никаких аргументов, дающих основание отменить спецпоселение, Дрейфелде Лигита Яновна не упомянула»240, майор рекомендовал просьбу отклонить. Моя мама была не единственной, кто получил отказ. Поражал общий характер ответа, ясно показывающий, что в судьбах ссыльных предусматривались лишь косметические улучшения и то, что отменен пункт о «ссылке навечно», еще не дает надежды на возвращение в Латвию. Сознавать это было горько. В 1954 году конечно, трудно было предвидеть, что через каких-то полтора года страну потрясет XX съезд КПСС, который и откроет, наконец, нашей семье дорогу в Латвию.

 


237 LVA, 1987. f., 1. арг., 20293. I., 25. 1р.

238 Мой отец тоже писал подобные заявления в 1951 и 1953 году, но в архиве их не нашлось. См. LVA, 1894. Г., 1. арг., 463. L, 20.1р.

239 LVA, 1987. f., 1. арг., 20293. 1., 30. 1р.

240 Там же, с. 34.

- 303 -

А пока надо было по-прежнему жить в Тогуре и стараться использовать каждую щель, приоткрывавшуюся в глухой стене режима, чтобы хоть как-то улучшить жизненные условия. О некоторых послаблениях свидетельствовало согласие администрации на то, чтобы Лигита Яновна прошла курсы повышения квалификации, по окончании которых стала контролером качества лесоматериалов, что частично освободило мою маму от тяжелого физического труда. В свою очередь, отец, ранее бывший простым электромонтером, теперь стал начальником электроцеха. После этих повышений родители стали больше зарабатывать, в доме появились вещи, принадлежавшие к советскому «люксу»: наручные часы, фотоаппарат, шуба. Неожиданным поворотом стало полученное отцом предложение вступить в комсомол241. Кто бы посмел отказаться? — нужно было вступать. Когда в конце пятидесятых годов, уже будучи в Латвии, отец получил подобное предложение — вступить, на сей раз в партию, он догадался ловко использовать свое прошлое «члена семьи бандита», чтобы отговориться: он не считает себя достойным быть в авангарде трудящихся. Так он без лишних неприятностей уклонился от сомнительной и неприемлемой для него чести присоединиться к тем, кто испоганил его жизнь.

Когда до Тогура дошла весть, что некоторые из ссыльных приняты в Томский политехнический институт, мой отец решил учиться: в тот момент учение казалось единственным средством пробиться к свободе и лучшей жизни. Он мечтал стать инженером, выучить английский язык и написать справочник для радиолюбителей. До ссылки он успел окончить три курса техникума при ВЭФе. Теперь ему, казалось, должно было хватить еще одного класса заочной средней школы, но столь многое забылось, к тому же, нужно было научиться писать без ошибок по-русски, иначе вступительные экзамены в институт не сдашь. Удивительна

 


241 Согласно шестому пункту постановления генерального прокурора СССР № 13 от 20 июля 1954 года следовало «...усилить политическую работу в среде спецпоселенцев, включая их в активную общественно—политическую жизнь. Спецпоселенцев (..) нужно вовлекать в профсоюзные и комсомольские организации, а также поощрять и награждать за трудовые достижения и использовать на работе соответственно их образованию и специальности». См. Сборник законодательных и нормативных актов о репрессиях и реабилитации жертв политических репрессий. — Москва, 1993. — с. 127.

- 304 -

решимость, выносливость моего отца, ведь из-за учебы приходилось недосыпать, для сна оставалось всего четыре-пять часов. Работы в цехе по-прежнему велись в три смены, но, по крайней мере, рабочий день теперь длился положенные восемь часов, и выходной давали каждую неделю. Через два года вечерняя школа была закончена, и он отправился в Томск. Мы оставались дома, с замиранием сердца ожидая новостей. Чтобы хоть немного снять напряжение, бабушка и мама опять прибегли к психотерапии пасьянсов, впадая в отчаяние всякий раз, когда карты не сходились, и облегченно вздыхая при удаче. Последняя новость была такой, что все экзамены сданы на отлично, оставалось самое страшное испытание — сочинение на русском языке, которое вполне могло перечеркнуть все предыдущие усилия. Наконец, пришла телеграмма: отец победил!

 

В Сибири мой отец успел окончить первый курс института. Когда летом 1957 года мы вернулись в Латвию, приемная комиссия Рижского политехнического института не хотела допускать его к занятиям. Там считали, что освобождение от административной ссылки — недостаточное доказательство лояльности и такому «члену семьи бандита» нечего делать среди честных советских студентов. Выходит, хрущевская «оттепель» еще не достигла Латвии. Зато получено указание насчет восстановления «классовых критериев набора студентов» в советской высшей школе242. Лишь после переговоров с деканом факультета Айвару Калниетису разрешили продолжить учебу. В русском потоке.

 

Мой отец всегда умел подняться выше горечи, для которой было так много оснований: искалеченная во время войны нога, молодость, покореженная ссылкой, житейские трудности по возвращении в Латвию. Несмотря ни на что, он сохранял тот внутренний свет, излучение которого

 


242 Зезина М. Шоковая терапия: от 1953-го к 1956 году // Отечественная история. 1995. — № 2, с. 133.

- 305 -

интуитивно ощущал каждый, кто с ним соприкасался. Рядом с моей блистательной и столь духовно ранимой мамой он был опорой семьи. Именно отец принимал самые существенные решения, не преминув при этом создать у остальных впечатление, что это их собственный выбор. Никогда я не могла понять, как это ему удавалось без каких-либо манипуляций или длинных словесных тирад. Даже в минуту гнева самым крепким его «ругательством» было слово krauklis (ворон), чаще же, осерчав, он выдерживал долгую, долгую паузу. Он самый светлый и уравновешенный человек из всех, кого мне довелось знать. Мой лучший друг, принимающий меня такой, какая я есть — своевольная, капризная, неукротимая; человек, с которым можно обсудить и самые интимные переживания, и экзистенциальные проблемы, встававшие передо мной, когда я искала выход из очередного тупика, пытаясь примирить свои принципы с реальностью. С редкой чуткостью отец проводил меня через самые трудные мгновения жизни, после каждого поражения помогая восстановить силы под его крылом. Только теперь, по прошествии многих лет, понимаю, что унаследованная от него настойчивость помогла мне справиться с собой, когда в бурях молодости я не знала, куда кинуться, за что взяться, столько соблазнов завлекало, кричало о себе: используй шанс, другого не будет! Всегда в глубине своего сознания я хранила этот образ — профиль склонившегося над книгами отца, годами добивавшегося исполнения своей мечты. Когда передо мной вставал трудный выбор, когда ждала работа, нешуточная ответственность, образ отца, присутствовавший в подсознании, неизменно укреплял меня в принятом решении. Так оно будет и впредь. Даже тогда, когда нас на короткий миг разлучит вечность.

 

И еще один вестник перемен — новость, весной 1955 года потрясшая поселок Тогур: кто-то из ссыльных получил

 

- 306 -

письмо от зарубежных родственников. Новость прямо касалась моей мамы: может быть, теперь она узнает что-нибудь о братьях, с которыми с 1948 года потеряна всякая, связь? Не писали они и родне, остававшейся в Латвии, и никто не знал, в какой стране братья нашли прибежище. Письмо пришло из Канады 3 ноября. Получив на почте иноземный конверт с полосками по краям, мама сразу же узнала почерк Виктора. Сердце билось безумно. Наконец-то брат нашли ее! Плача, она помчалась домой, сразу за дверью сбросила пальто и трясущимися от нетерпения руками вскрыла письмо. Мои милые, милые, милые! Невозмозиожно поверить, что после стольких лет кто-то опять обращается к ней со словами: «Милая сестричка!»

Вольдемар и Виктор жили в Канаде, Арнольд — в Англии. У старшего, Вольдемара, кроме сыновей Юриса и Яниса, были еще двойняшки Рута и Петерис. Виктор женился вторично, жену звали Аустрой, у них родились близнецы Ту и Дайна, а через год — сын Виктор. Спустя несколько лет и Арнольд женился вторично. У них с женой Мартой — дочери: Лигита, Марта и Зиле.

Справившись с первым волнением, мама снова и снова читала письмо отцу, бабушке и мне. При чтении письмо обретало новую ценность. Слова отпечатывались в сознании, сливались воедино с мамиными воспоминаниями, слышанными прежде, придавая им жизненность и объемность. Начиная с этого первого письма незримое присутствие маминых братьев сопровождало нашу семью в радостях и бедах. Подрастая, я даже начинала ревновать маму к далеким дядьям, чьих писем она ждала с таким нетерпением. Подростковый эгоизм заставлял подозревать, что они хотят занять в мамином сердце место, принадлежащее мне. Что я могла знать о тоске, глодавшей душу мамы годами, когда о любви к братьям нужно было довольствоваться обрывками воспоминаний и письмами.

 

- 307 -

Не могу без слез читать ответное письмо мамы ее братьям. Точно так же плакали и они, читая щемящие страницы, вместившие горькие судьбы родителей и сестры. «Больно думать, что прошло так много лет, а вы ни разу не пытались меня искать, хотя у вас для этого возможностей было больше. Последний раз привет от вас получила семь лет назад. Тогда я еще жила в Латвии, а теперь опять в Томской области. Мамочка не дождалась, когда я приеду во второй раз, она умерла 5 февраля 1950 года от разрыва сердца. Осталась я одна, совсем одна... После всех тягот, перенесенных в дороге, так надеялась встретить свою мамочку, а вместо этого в конечном пункте мне официально сообщили о ее смерти. Это был величайший удар в моей жизни, я и сейчас не могу от него опомниться».

 

«Часто перечитываю и давно уже знаю наизусть твое, Витек, письмецо, единственное с 1947 года, тогда мы его читали вместе с мамой и плакали. Я уж четыре года как замужем. Моя фамилия теперь Калниете. У нас маленькая, милая дочурка Сандра, на Рождество ей исполнится три года. Работаем оба на лесопильне. Вначале работала на подаче досок, а теперь уже второй год — бракером. Мой муж Айвар работает и учится вечерами, чтобы со временем стать инженером».

 

«...Прошу, прошу — пишите мне, я буду не знаю как счастлива, снова держа в руках ваше письмо. Пишите о своих «птенцах», которых так мечтала обласкать мамочка, — пришлось ей умирать, не повидав внуков. Я представляю себе нас все еще такими, какими вы были пятнадцать лет назад. У меня в мои двадцать восемь лет уже полно седых волос, значит, у вас их должно быть еще больше, ведь никого из нас жизнь не баловала. Прошу, пришлите хоть какую-нибудь свою фотографию, чтобы можно было посмотреть, когда думаю о вас».

 

- 308 -

«...Пишу и плачу, вспоминая прошлое, и понимаю, что никогда, никогда не повторится ну вот хотя бы такая мелочь — вы о ней наверняка забыли — как я гордилась, танцуя с вами в дубултской гимназии. А теперь мы постарели. В моем возрасте еще можно было бы и танцевать, но здешняя жизнь меня от всего этого отучила. Витенька, ты помнишь, как ты подбрасывал меня в воздух и говорил, что я становлюсь все меньше? А то, как я тебя обнимала в последний вечер, когда ты мне привез новые туфли? Точно бы знал: в дальнюю дорогу!»

 

«Прошу, пишите мне и не думайте, что у меня из-за этого могут быть какие-то неприятности. (...) Ваши дни рождения и именины я каждый год отмечаю — а вот мои, наверно не помнит уже никто. (...) В следующий раз пришлю вам фотографию мамы в гробу. Пожалуйста, пишите...»243

 

Когда весной на Оби после ледохода открылась навигация, пришла и первая посылка от братьев. Ее давно ждали — братья писали, что отправили уже несколько посылок в разное время. Отец помог маме донести тяжелый ящик до дома и сразу же заспешил на работу, так что при торжественном открытия посылки он не присутствовал. Зато сполна насладились этой минутой мы с бабушкой, сопровождая возгласами восторга каждый предмет, извлекаемый и бросаемый в воздух мамой. Даже сегодня, изъездив чуть ли не полмира и навидавшись прекрасных вещей, скажу — ничто не может затмить ощущения чуда, которое я испытала тогда, глядя на невиданные богатства, превратившие мою маму в сказочную королеву. Там были платья и нейлоновые чулки, кружевное белье и элегантное пальто, блузки белого шелка и юбки в складку. «Неужели вся эта красота — мне?» — восклицала мама и одну за другой примеривала чудесные

 


243 Письмо Лигиты Калниете Виктору Дрейфелду. 5 ноября 1955 года.

- 309 -

обновки. Не были забыты и остальные члены семьи. Я по числу полученных подарков заняла второе место. Когда утром отец пришел домой с ночной смены, мама уже ушла на работу, а я спала. Отец тихо и благоговейно перебрал выложенные из посылки вещи, каждую заботливо, как бы лаская, сложил. «Какие вещи! Какие все-таки вещи! — думал он. — Ни в жизнь этому идиотскому государству не видать таких!»

 

Не знаю, сознавал ли отец в ту минуту, глядя на самые обыденные предметы, привычные в большинстве других стран, насколько они отражают пропасть, отделяющую Советский Союз от нормального мира. Жизнь моего отца была чересчур трудна, чтобы у него еще оставалось время и желание думать об исторических закономерностях или путях развития общества. Его недоверие к советскому режиму было инстинктивным, коренилось в собственном горестном опыте, и его не смогли изменить даже потрясающие разоблачения культа личности Сталина и его преступлений на XX съезде КПСС 25 февраля 1956 года, хотя многие тогда восприняли их с надеждой, что все худшее позади и тот мир справедливости и равенства, о котором мечтали первые коммунисты и который злокозненные действия некоторых людей не дали построить, теперь станет возможным. Съезд окружала атмосфера такой секретности, что даже рядовые члены партии толком не знали о том, что там произошло244. Сегодня кажется странным, что в государстве с всеобщей грамотностью, где газеты выходили гигантскими тиражами и было доступно также и радио, сообщение Хрущева передавалось, точно в царские времена, из уст в уста. В начале марта партийные комитеты получили брошюры строгого учета с отметкой «Не для печати» и указанием зачитать предлагаемый текст на партийных, комсомольских собраниях с привлечением актива245. Для номенклатурных работников то был шок, однако они привыкли выполнять указания

 


244 Н. Хрущев прочел свой доклад Двадцатому съезду КПСС на закрытом заседании, в котором приняли участие также руководители зарубежных компартий. Видимо, кто-то из последних передал текст доклада для публикации, и в начале июня он появился в печати США, Франции и Англии. См. Волкогонов Д. Триумф и трагедия. Политический портрет И.В.Сталина. — Москва: Агентство печати «Новости», 1989. — с. 230. В СССР полный текст доклада впервые опубликован в 1989 году в журнале: Известия ЦК КПСС. № 3. с. 128-170.

245 5 марта 1956 года Президиум ЦК КПСС принял постановление «Об ознакомлении с докладом тов. Хрущева Н.С. «О культе личности и его последствиях» на XX съезде КПСС». Тем самым с доклада был снят гриф «Совершенно секретно», однако его по-прежнему запрещалось публиковать в печати. См. «О культе личности и его последствиях»: Доклад Первого секретаря ЦК КПСС тов. Хрущева Н.С. XX съезду Коммунистической партии Советского Союза. 25 февраля 1956 года // Известия ЦК КПСС. - 1989. - № 3. с. 166.

- 310 -

«сверху» без рассуждений, поэтому по Советскому Союзу прокатилась волна собраний, глубоко потрясших и расколовших общество на сторонников и противников происшедшего. Даже в современной России находятся люди, убежденные в том, что великий Сталин несправедливо оболган. Мой отец также был приглашен на общее собрание коммунистов и актива лесопильни, где был зачитан знаменитый доклад.

 

Собрание уже началось, когда Айвар вошел в кабинет директора. Он остался стоять у дверей, частично скрывшись за косяком, бросавшим тень на его лицо и прикрывавшим от чужих взглядов. Парторг сидел у стола и по брошюре читал слова, которые раньше люди боялись допустить даже; в мыслях, не то, что высказать вслух. В помещении стояла напряженная тишина. Все сидели с опущенными глазами и непроницаемыми лицами. Отец слушал, как парторг сиплым; голосом, время от времени облизывая сухие губы, низвергал с трона «величайшего и человечнейшего из людей», тридцать лет решавшего судьбу жителей огромной империи и уничтожившего миллионы безвинных людей. У отца стучало в висках, временами его мысли уходили к тому, что им самим было пережито. Да, в докладе не были забыты и сфабрикованные дела латышей Р. Эйхе, Я. Рудзутака, В. Межлаука. Они верой и правдой служили советской власти, пока в 1937 году не были уничтожены наряду со многими другими политическими деятелями — латышами, оставшимися в СССР. И если правящая клика так обходилась со своими, то уж на что могли рассчитывать бесправные «классовые враги»! Айвар с нетерпением ждал — когда же речь пойдет о жертвах массовых депортаций, таких же несчастных, как он. Слышались все новые и новые имена коммунистов, государственных деятелей, полководцев, и наконец прозвучало: «...Грубые нарушения ленинской национальной политики

 

- 311 -

советского государства. Речь идет о высылке целых народов из их родных мест»246. У отца засосало под ложечкой. «...Как можно возлагать ответственность за враждебную деятельность отдельных лиц или групп на целые народы, в том числе женщин, детей, стариков (...) и подвергать их массовым репрессиям, утратам и страданиям»247. Назвали чеченцев, ингушей, грузин, но ни слова о латышах, эстонцах, литовцах. Как будто нас нет, с горечью думал отец. Еще более разочаровали его конечные выводы — что нужно сделать для преодоления культа личности. Они были такими общими, расплывчатыми, что нельзя было понять — входит ли решение о судьбе ссыльных в число предполагаемых мер по «преодолению». Может быть, слова о «восстановлении социалистической законности и предотвращении ее нарушений» что-то сулят? Все зависело от того, что именно в дальнейшем «они» сочтут советской законностью.

 

Парторг завершил чтение, обратил побагровевшее лицо к слушателям и задал вопрос, положенный по процедуре обсуждения: «Кто хочет высказаться?» Таких не было и быть не могло, ибо никакое обсуждение сценарием собрания не предусматривалось. Парторг, помедлив, продолжал: «Есть предложение доклад Никиты Сергеевича Хрущева XX съезду одобрить в целом. Кто за?» «Одобрили» единогласно. Люди, не глядя друг на друга, молча покидали кабинет.

 

С тех пор, как историкам стали доступны архивы компартии, «оттепель» Хрущева основательно исследована. То был противоречивый процесс, в котором борьба отдельных лиц и группировок за власть в правящей когорте, куда входили Маленков, Хрущев, Берия, Молотов и прочие, сочеталась с сознанием того, что Советский Союз близится к экономической катастрофе, которая может смести политическую элиту. Гулаг уже не оправдывал себя, репрессивная

 


246 Там же, с 151.

247 Там же, с. 152.

- 312 -

система разрослась настолько, что доходы от малопроизводительного рабского труда не покрывали затрат на ее содержание248. Конфронтация с Соединенными Штатами Америки и их союзниками становилась непосильной для государства, так как на содержание армии, военный конфликт в Корее и прочее уходила треть официально обнародованного бюджета, а было еще и секретное финансирование249. Не соображения гуманности или забота о выяснении исторической правды побудили Хрущева и других членов Политбюро летом 1955 года начать подготовку к XX партийному съезду и разоблачению на нем культа Сталина. То была необходимость, продиктованная безвыходностью; на кону была власть. Характерно, что с молчаливого согласия самих «разоблачителей», годами участвовавших в сталинских репрессиях, обойден был вопрос об их персональной ответственности, за исключением лишь случаев, когда это могло послужить средством для сведения политических счетов. Это умолчание позволяло и номенклатурным руководителям низших рангов прикрываться незнанием подлинного масштаба репрессий и снять с себя ответственность. На совести Хрущева было немало жертв и безвинно репрессированных на Украине. По его инициативе было принято секретное постановление Президиума ВС СССР о массовых депортациях 1949 года из Эстонии, Латвии и Литвы250. Однако первые же месяцы обсуждения «правды» показали, что «народ недостаточно сознателен», задает неприятные вопросы и требует дальнейшей демократизации, поэтому в июне, дабы объяснить, что можно и чего нельзя, было принято постановление ЦК КПСС «О преодолении культа личности и его последствий»251. В этом постановлении главным виновником всех бед и преступлений назван Сталин, таким образом, предполагалось снять ответственность с «соратников», «товарищей по борьбе» и «верных учеников». Однако и после постановления вредное любопытство

 


248 Pohl O.J. The Stalinist Penal System. A Statistical History of Soviet Rcpression and Terror, 1930—1953. — Jefferson (North Carolina), London: MacFarland & Со, 1997. — р. 43.; Бугай Н. 40—50-е годы: последствия депортации народов // История СССР. - 1992. - № 1. - с. 132.

249 Жуков Ю. Борьба за власть в партийно-государственных верхах СССР весной 1953 года // Вопросы истории. — 1996. — № 5/6. — с. 50.

250 Там же, с. 55; Наумов В. Н. С. Хрущев и реабилитация жертв массовых политических репрессий // Вопросы истории. — 1997. — N° 4. — с. 30.

251 О преодолении культа личности и его последствий // Правда. — 1956. — 2 июля.

- 313 -

интеллектуалов и не менее вредные призывы к установлению истинной демократии не унимались; в 1957 году это вызвало первую волну постсталинистских репрессий, направленных против попыток ревизовать руководящую линию партии252. Именно во время правления Хрущева к тюремному заключению и лагерям прибавился новый вид репрессий — психиатрические больницы, в которых годами держали наиболее смелых советских интеллектуалов и диссидентов253.

 

Ожидание после XX съезда КПСС казалось невыносимым, так как все решения и распоряжения об освобождении той или иной категории спецпоселенцев принимались секретно и никакая официальная информация о происходящем до ссыльных не доходила254. Только слухи, предположения, а также повторяющиеся события, которые, суммируясь, позволяли заключить, что освобождение близится. 7 июля мой отец написал эмоциональное письмо Хрущеву, не свободное от советских штампов, призванных убедить в его невиновности; однако, и они не в состоянии умалить правду пережитого: «Там (в школе) нас учили в духе гуманных идей Ленина и Горького, говорящих о том, что в человеке нужно видеть все лучшее. Почему же во мне видят только наихудшее? (...) У нас родилась дочка, маленькая такая, кругленькая — я ее очень люблю. Год назад ее исключили с учета, однако темное пятно от моего отчима, преследующее меня, падет теперь и на его внучку. Чем я угрожаю советской власти? Что плохого я сделал? Почему меня сослали? Эти вопросы меня преследуют каждый день, и я не нахожу на них логического ответа. Я верю в справедливость, этому учили меня мать, школа, комсомол, поэтому прошу Вас, Никита Сергеевич, как человека, страстно верящего в победу правды, обратить внимание на это письмо»255. Вместе с заявлением отца в Москву, а затем для проверки всех «фактов» в Ригу проследовало и заявление моей бабушки,

 


252 19 декабря 1956 года ЦК КПСС разослал в партийные организации письмо "Об усилении политической работы партийных организаций в массах и пресечении вылазок антисоветских враждебных элементов», после получения которого начались аресты. См. Наумов В. Н. С. Хрущев и реабилитация жертв массовых политических репрессий // Вопросы истории. — 1997. — № 4. — с. 32.

253 Наумов В. Н. С. Хрущев и реабилитация жертв массовых политических репрессий // Вопросы истории. — 1997. — № 4. — с. 33.

254 24 марта 1956 года Президиум Верховного Совета СССР принял Указ «О рассмотрении дел лиц, отбывающих наказание за политические, служебные и хозяйственные преступления», вслед за которым появился целый ряд указаний генерального прокурора СССР, разъясняющих порядок пересмотра дел различных категорий спецпоселенцев и их освобождения. См. Сборник законодательных и нормативных актов о репрессиях и реабилитации жертв политических репрессий. — Москва, 1993. — с. 125.

255 LVA, 1894. f., 1. арг., 463. 1., 22. 1р.

- 314 -

на котором имеется резолюция: «Рассмотреть жалобу Милды Калниете и подготовить к принятию окончательного решения». Через несколько месяцев блужданий по различным инстанциям дело продвинулось настолько, что 4 декабря 1956 года коллегия уголовных дел Верховного Суда Латвийской ССР на закрытом заседании постановила: «Освободить Милду Петровну Калниете и Айвара Александровича Калниетиса от дальнейшего нахождения в ссылке»256.

 

С запозданием в несколько недель было рассмотрено также дело моей мамы. Констатировав, что Янис Дрейфе умер в Вятлаге 31 декабря 1941 года, что Эмилия Дрейфе тоже умерла в местах спецпоселения, а также принимая внимание, что ссыльная замужем за Айваром Калниетисои сосланным по другому делу, относительно которого прокурор ЛССР внес протест в Верховный Суд ЛССР с рекомендацией освободить его от спецпоселения, следователь предлагает снять с учета на спецпоселении Лигиту Дрефелде-Калниете257. 25 декабря заключение следствия утвердили министр внутренних дел и прокурор ЛССР.

 

По неизвестной причине ответ на заявления моих родителей задержался, они считали дни, оставшиеся до закрытия навигации, и удрученно наблюдали за тем, как уезжают более удачливые. 10 ноября в Ригу самолетом вылетела ближайшая подруга мамы Мара Краминя, с которой вместе было столько пережито, начиная с 1942 года. Расставание было грустным — родители все еще не получили ответа на свои прошения. Мать писала брату Виктору: «После отъезда наших знакомых у меня совсем подавленное состояние, единственные остаемся здесь на зиму, а зима тут — до следующего года. Как-нибудь понемногу примиримся с этим, но пока что мне становится страшно, как только подумаю об этой долгой зиме»258. Наступило Рождество, а

 


256 Там же, с. 34.

257 LVA, 1987. f., 1. арг., 20293. 1., 37. 1р.

258 Письмо Лигиты Калниете Виктору Дрейфедду. 3 октября 1956 года.

- 315 -

разрешения на отъезд все еще не было. Родители были в отчаянии. Мой отец не мог его скрыть, посылая поздравительную открытку брату жены: «Посмотрим, что нам принесет Новый год. Ожидаем-то много чего, но скорей всего зря. Так мы ждали год за годом, ведь так хотелось, чтобы все кончилось поскорей. (...) Особенно надеются мои дамы. Сам я, по видимости, весьма скептически смотрю на суть дела. Но это именно видимость — глубоко внутри какой-то голос заставляет все же надеяться, что все кончится хорошо. Не хочется только выказывать, (...) и если все же придется обмануться, будет не так больно»259.

 

Отец и бабушка получили разрешение на отъезд 30 декабря. Ответа маме все еще не было, и она с тревогой ждала, про себя спрашивая: неужели ей единственной нужно будет остаться? Отец ее успокаивал, хотя до конца не был убежден в своих словах: от «них» можно было ожидать всего. Прежде разлучали семьи, кто им помешает повторить это и теперь? Наконец, 12 января маму вызвали в комендатуру. Она была свободна!

 

Как невзрачен документ об освобождении! Небольшой, пожелтевший листок, несколько фраз, напечатанных на машинке, деревянный, казенный язык: «Справка дана Калниетис Айвару Александровичу, 1931 г. рождения, уроженцу Латвийской ССР, города Риги, по национальности латышу в том, что он с учета спецпоселения снят». В верхнем углу — надпись: «Видом на жительство не служит. При утере не возобновляется»260.

 

20 мая 1957 года мы в Колпашеве поднялись на борт парохода. Начался путь нашей семьи домой, возвращение, которого моя мама ждала шестнадцать лет, бабушка и отец — восемь лет и три месяца, а я сама — четыре года и пять месяцев.

 


259 Письмо Айвара Калниетиса Виктору Дрейфелду. 25 декабря 1956 года.

260 Справка о снятии со спецучета хранится в семейном архиве.

- 317 -

«Милый Вольдик!

(..) наконец это случилось — сижу в поезде, едем домой. (...) Начало пути было довольно хорошим, но, когда сошли с парохода, начались всякие беды. Сейчас все уже позади, третий день сидим в поезде. Приближаемся к границе Европы и Азии. Из Томска выехали, когда там еще шел снег пополам с дождем, и не было никакой зелени. Здесь все уже зелено, цветут дикие яблони — очень красивая природа. Начались Уральские горы, а сразу за ними — Европа. Айвар остался в Томске, у него 1 июня начнутся экзамены.

 

Кажется, уже писала тебе, что в Риге почти невозможно найти жилье. Думала, на то время, пока Айвар уладит дела с жильем и пропиской, я с Сандрой уеду в Лиепаю к тете. Все уладилось иначе. Один школьный товарищ Айвара снял для нас жилье в Асари — комнату с кухней, так что теперь мы едем прямо «к себе домой». (...)

Теперь мы уже в Европе. В том месте, где начинается Европа, установлен белый обелиск с надписью: Азия — Европа. Цветет сирень. У нас на столике в бутылке тоже ветка сирени. Здесь необыкновенно красивая природа, смотрю в окно и не могу наглядеться. Завтра будем в Москве. Со временем творится что-то странное. Здесь время московское, четыре часа разницы с Томском. Ночи вообще не было, всю дорогу светло. (...) Если завтра все сложится хорошо, мы сможем ехать прямо в Ригу. Скорый поезд идет всего девятнадцать часов. Еду, и во мне почему-то все время такое

 

- 318 -

равнодушие, никакой радости оттого, что через пару дней мы будем в Риге. Может быть, это изменится, когда будем ближе.

 

29.05. Продолжение. Вольдик, я думала послать это письмо из Москвы, но там не было ни минуты времени. Вчера в одиннадцать вечера приехали в Москву, и сломя голову надо было мчаться, чтобы успеть на рижский поезд, который отходил в час ночи. С того вокзала, на который мы прибыли, надо было ехать на Рижский вокзал. От этой короткой поездки осталось еще и сегодня муторное впечатление. В такси по счетчику надо было платить 5 рублей, а шофер потребовал пятнадцать. Заплатила только десять и потом жалела, что это сделала, потому что они не имеют прав брать больше. Еще и сегодня меня тошнит от этой бессовестности. И носильщик содрал 20 рублей. (...) В поезде тоже было странное ощущение — поезд идет в Ригу, а мы нем единственные рижане. Завтра утром будем дома — в Риге. Как странно — там, снаружи, идет снег! Все вокруг зеленое, и снег идет с небес как бы невпопад.

 

Меня с нетерпением ждет подруга Мара, уехавшая в Ригу еще в ноябре. С ней и с другими, кто жил вместе с нами в Колпашеве, у нас может быть что-то общее. Мара считает дни до нашего приезда, у нее ни одного близкого человека. С местными рижанами ничего общего у нас быть не может. (…) Я еще не заканчиваю письмо. Хочется записать впечатления от переезда через границу. Это четвертый раз, как я ее пересекаю. Надеюсь, последний.

 

30.05. Рига. Вольдик, мы в Риге — и я бесконечно счастлива! Сейчас я в квартире у моей подруги Мары, которая мне кажется раем. Ей посчастливилось получить ордер на комнатку в отчем доме. Она собрала кое-что из мебели,

 

- 319 -

оставшейся от матери, и устроилась очень уютно. На вокзале нас встретили очень радушно. Мара перед тем не спала несколько ночей в ожидании нашей встречи. У ее знакомого есть машина, и они все нас встречали. Преподнесли красивые букеты. Такое чудесное ощущение, когда едешь по рижскому асфальту. Мара потратилась, готовя нам угощение. Этого и не нужно было, но до того приятно, что нас приняли так сердечно. После обеда ходили с Сандрой и Марой прогуляться, и, глядя на прекрасную Ригу, я наверняка была одним из счастливейших людей на свете. Там и сям по пути слышали латышскую речь, в магазине надписи на латышском, по радио латышские передачи. В центре не была, мне нечего надеть, багаж из Колпашева еще не пришел. Когда его получим, поедем в центр, в Юрмалу и т. д., о чем я напишу тебе в следующем письме. Сегодня провожала Мару на работу (она живет в Иманте), шли вдоль железной дороги, каждые десять минут мимо проносились туда и обратно электрички. В Риге многое перестроено, и судя по тому, что я успела увидеть из машины, когда ехали с вокзала, она стала еще краше, чем была. (..) Ваша Лигита»261.

 

 


261 Письмо Лигиты Калниете Вольдемару Дрейфелду. 28—30 мая 1957 года.