Глава VII

В Ленинграде и Киеве. «С Советской властью не соскучишься!»

1936-1940

 

В то время, когда папа искал залежи полезных ископаемых среди безграничных арктических далей, наша семья в Ленинграде в полной мере ощущала несоответствие реальной жизни и всего того, что мы слышали и видели вокруг. Всеми любимая «Песнь о Родине» утверждала мысль о человеке-хозяине «необъятной родины своей», но нам-то было хорошо известно, что именно в эти годы миллионы людей, якобы хозяев своей страны, оказались в положении беззащитных рабов карательной машины государства. Система репрессий была разработана в совершенстве и за многие годы доведена до автоматизма — в этом мы и наши ближайшие родственники могли убедиться на собственном опыте.

Массированный напор коммунистической пропаганды обрушивался на нас, в частности в виде популярных песен-маршей: «Заводы, вставайте! Шеренги смыкайте! На битву шагайте, шагайте, шагайте! Проверьте прицел, заряжайте ружье — на бой, пролетарий, за дело свое!» — это Коминтерн. Или «...От Москвы до британских морей Красная армия всех сильней», припев: « Так пусть же Красная вздымает властно своей мозолистой рукой, и все должны мы неудержимо идти в последний смертный бой!» Или: «Слышишь, товарищ, война началася, бросай свое дело, в поход собирайся!» Припев: «Смело мы в бой пойдем за власть Советов и как один умрем в борьбе за это!» А марш Буденного кончался словами: «Веди ж, Буденный, нас смелее в бой! Пусть гром гремит, пускай пожар кругом, мы беззаветные герои все и вся-то наша жизнь да есть борьба!» Все в бой, все на смерть, а кто же жить будет? Немного позже зазвучал «Марш

 

энтузиастов»: «Нет нам преград ни в море, ни на суше...» (Как раз в это время Владимирскую дорогу, каторжную Владимирку, переименовали в Шоссе Энтузиастов.)

И вместе с тем, как мы горланили эти песни на демонстрациях 1 Мая и 7 ноября!!! Ходили, конечно, все. Ника и Люся со своими институтами, мама с Выборгским районом и я с ней. Этот район как рабочий шел в колонне, самой близкой к трибуне, требовалось, чтобы демонстранты шли в ногу четкими рядами. Мне это очень нравилось. Потом стали ходить кое-как. Тогда невозможно было представить, чтобы участие в демонстрации компенсировалось бы выходными днями или деньгами, как стало позже.

Сталинская конституция 1936 года декларировала все возможные свободы, а они оказались фикцией. Вся атмосфера жизни была пронизана страхом перед карательными органами. Один за другим следовали судебные процессы над право-левацкими уклонистами, троцкистско-бухаринскими и прочими «врагами родины». Для многих было очевидно, что идут аресты лояльных, ни в чем не повинных людей, считалось, что это ошибка, вредительство руководства НКВД, потому что не может быть, чтобы со стороны ЦК ВКП(б) и «вождя народов» Сталина проводилось такое плановое, заранее предусмотренное истребление своего народа. Казалось, этого просто не может быть!

Для нагнетания политической истерии годились даже школьные тетради! В графических рисунках на обложках были усмотрены зашифрованные антисоветские призывы. А поскольку они были отпечатаны на фабрике имени А.С. Бубнова, к этому времени уже разоблаченного «врага народа», то мне, как и каждому школьнику, пришлось проявить бдительность и зачернить вражеское имя на своих тетрадках. Расцвело доносительство. Люсю вызвали в новый построенный заключенными Большой дом на Литейном, 4, и потребовали от нее патриотического поступка — стать секретным осведомителем, доносчиком. За отказ угрожали неприятностями в институте. Люся категорически отвергла предложение, но какого напряжения сил это ей стоило! Из наших знакомых, как мне известно, приглашали сотрудничать с НКВД и Шуру Алешко. Он тоже как-то отвертелся.

Борьба с врагами была одной стороной деятельности государства, другой же — организация всеобщего ликования по поводу победы социализма в одной стране, расцвета благосостояния и культуры. Лозунги партии: «Жить стало лучше, жить стало веселее!», «Все для блага человека!», «Кадры решают все!» — вызывали среди наших знакомых сомнения, а уж «Незаменимых людей нет!» звучало заведомой ложью. Мама, всегда интересовавшаяся политикой, не сочувствовала, конечно, линии партии, но старалась найти в ней

 

смысл. А мы, дети, по молодости и легкомыслию не задумывались глубоко, посмеивались все вместе над нелепыми лозунгами, иронизировали и всерьез их не принимали. Из наших близких знакомых в то время только одна Тамара Александровна откровенно осуждала советскую власть и считала ее большим бедствием для страны.

В те годы индивидуальной подписки на газеты не было, и в киосках их не продавали. Мама всегда читала газеты на уличных стендах, даже большие статьи, посвященные политическим «разоблачениям». Бывало так, что из-за сильного ветра или мороза набежит на глаза слеза, не дай Бог, чтобы рядом стоящий человек это заметил: он мог оказаться осведомителем, и тогда НКВД обвинит в сочувствии к врагам народа и примет соответствующие меры. Однажды рядом с мамой читала газету старушка. Она вполголоса заметила: «С Советской властью не соскучишься!»

В 1930-е годы были введены подробные анкеты для поступающих на работу или учебу, которые сразу же стали предметом тщательного изучения компетентными органами. Они содержали до 32 пунктов, по которым нужно было изложить сведения о себе, своем социальном происхождении, партийности (в том числе и до Октябрьской революции), знании иностранных языков, пребывании за границей и на какие средства, а также социальное происхождение родителей и их занятия, перечень родственников и чем они занимаются, семейное положение, социальное происхождение жены (мужа), наличие у них родственников за границей, причину выезда и тому подобное. Помимо анкеты требовалась подробная автобиография. Поскольку очень часто возникали обстоятельства, при которых приходилось заполнять анкеты и писать автобиографии, то мы всегда оставляли себе черновики, чтобы не сбиться в очередной раз.

Мама по возвращении из Архангельска была опять принята на работу в 7-ю детскую поликлинику. Кроме должности старшего школьного врача Выборгского района ей было поручено заместительство главного врача поликлиники Екатерины Григорьевны Быстровой. Мама любила свою работу, ей нравилось иметь дело с детьми рабочих — в те годы Выборгский район практически оставался рабочим. По вечерам она продолжала дежурить в доме культуры в качестве врача и по совместительству оставалась врачом детского сада в Бабурином переулке. По профсоюзной линии ее неоднократно избирали председателем производственного сектора месткома и заведующей научной медицинской библиотекой. Мама, по-прежнему рано уходила из дома и возвращалась поздно. Она часто получала благодарности и премии за хорошую работу, за отлично проведенную летнюю оздоровительную кампанию детей Выборгского района, за успешную борьбу

 

с эпидемией гриппа, за чуткое и внимательное отношение к детям. За эти годы мама трижды проходила курс повышения квалификации в Сантехническом институте, в институте усовершенствования врачей и при детской больнице имени Филатова.

Мама настолько привыкла к напряженной жизни, что не могла остановиться и дома. Если выдавалась свободная минута — садилась поиграть на рояле или разложить пасьянс (мы тут же тайно загадывали желания: выйдет — не выйдет).

В 1930-е годы в Ленинграде еще не исчез институт домработниц. Мама, обеспокоенная нашим питанием, нашла женщину, которая взялась стряпать обед. Излюбленным ее занятием было печь блины, чем она по преимуществу и занималась. Жила она в квартире по нашей же черной лестнице.

Ника оставалась жить на Ораниенбаумской улице с матерью уехавшего мужа — Екатериной Михайловной Лежоевой. Часто приходила к нам с Танечкой. К этому времени Ника сильно похудела, свою и без того стройную фигуру затягивала в какую-то чрезвычайно узкую грацию и надевала туфли, наверное, на номер меньше необходимого. Придя домой, то и другое с облегчением скидывала. Все над ней смеялись, но она стойко держалась — красота требует жертв.

Люся успешно училась в институте имени Герцена. В те годы была хорошо организована спортивная работа среди молодежи. Называлась она тогда физкультурой. Люся, длинноногая и стройная, с удовольствием сдавала нормы на значок ГТО: бег, стрельба, плавание, прыжки, играла в волейбольной команде института. Однажды получила премию — путевку на Кавказ. С туристской группой прошла по Военно-Сухумской дороге, побывала в Домбае и загорала на Сухумском пляже. Скоро кончились деньги, пришлось в ожидании перевода ночевать в саду на скамейке. О своем путешествии она так красочно рассказывала, что мне казалось, и я там была. Получив из Мосторга папин подарок — велосипед, они с Никой вечерами катались по городу и дальше, на Лахту.

В начале лета хотелось быть уже загорелыми. На единственный в городе пляж у Петропавловской крепости в выходные дни отправлялись и мы. Помню пляж, кишащий обнаженными телами — песка не видно. Подвинем чьи-то ноги, попросим других головы отодвинуть, вот и разгребли себе место. Одна молодежь. Всем весело, все смеются. У кого-то из соседей с собой граммофон, льется музыка. Впервые услышали там неаполитанскую песню «Скажите, девушки...» Что значит молодость — все легко и беззаботно!

В 1937 году широко отмечалось 100-летие со дня гибели Пушкина. Подготовка к этой дате началась заранее. Издавалось полное академическое собрание сочинений Пушкина, отдельные исследования, художественные

 

произведения современных авторов (Юрия Тынянова, Леонида Гросмана и других), готовилась всесоюзная выставка, посвященная Пушкину, из экспонатов, находившихся в разных музеях страны и у частных лиц. В дальнейшем эта выставка составила Всесоюзный музей Пушкина. Все это создавало атмосферу почитания Пушкина, наше восприятие жизни было пронизано пушкинскими идеями. Смерть Пушкина сто лет тому назад 29 января (по старому стилю) в 1937 году переживалась нами, как личное горе, тому способствовали и радиопередачи. Ленинградский радиокомитет много делал для просвещения горожан. Через черные тарелки репродукторов, которые были в каждой семье, слушали содержательные литературные передачи, мастера художественного слова (так назывались артисты-чтецы) исполняли произведения Пушкина, звучали оперы с пояснением музыки. Вообще, по радио в те годы шло много художественных программ. Как интересен был подробный разбор симфоний Бетховена, Чайковского и других композиторов. Сперва объясняли и исполняли части симфонии, а потом звучала она целиком. Мы старались не пропускать эти передачи.

В школе № 2 на Карповке, семилетке, где я училась, была прекрасная учительница литературы. На ее уроках, посвященных писателям XIX века и литературной критике той поры, персонажи являлись живыми людьми, мотивы их поступков разбирались нами с большим интересом под ее тактичным руководством. Будучи пионеркой — а в те годы пионерами должны были быть все, — я имела поручение просвещать в качестве вожатой октябрят — учеников начальных классов. В связи с пушкинскими днями я тоже рассказывала им о Пушкине. Что касается моего собственного увлечения литературой, то оно никак, к сожалению, не способствовало моей грамотности. То же касалось и Ники. Ника к этому времени поступила учиться в институт Коммунального строительства (ЛИКС). Она хотела стать инженером. В школе, когда она училась, постоянно менялись программы и методы обучения, ей не удалось освоить грамматику русского языка, а может быть, у нее, как и у меня, отсутствовало чутье и способность к правописанию. Во всяком случае, мы обе делали много орфографических ошибок. Мама нашла учительницу, старушку, которая взялась нас научить писать грамотно. Мы ходили к ней в старую петербургскую, теперь коммунальную квартиру, заставленную старинной мебелью. Она давала диктовки, проверяла и объясняла ошибки, но научить нас грамотности ей так и не удалось. Мы старались найти этому объяснение. Мол смешанность многонациональной нашей крови — тому причина.

Начали приходить от папы бандероли на мое имя с надписью на обертке: «От зимовщика из Арктики». Письма-дневники читали все вместе и

 

перечитывали по отдельности. В них была ласка и нежность, папа делился своими размышлениями о жизни. Чувствовалась тоска одинокого человека. Некоторые описания работ экспедиции, природы и нравов собак, с разрешения папы, я передала в редакцию нашей пионерской стенгазеты.

В 1930-е годы в Ленинграде было много интереснейших театральных постановок и прекрасных концертов. Мама всегда знала, что именно нельзя пропустить. Так, в Александрийском театре увидели незабываемую постановку Всеволода Мейерхольда «Маскарад» Лермонтова в декорациях Александра Головина с Юрием Михайловичем Юрьевым в роли Арбенина и Евгенией Михайловной Вольф-Израель в роли Нины. Весь спектакль был единым художественным целым. Имя Мейерхольда в афише уже не упоминалось¹.

МХАТ привез недавно поставленную инсценировку «Анны Карениной» с Аллой Тарасовой, Николаем Хмелевым и Марком Прудкиным, «Три сестры» Чехова с Ангелиной Степановой, Клавдией Еланской и Аллой Тарасовой. Критиками мы были чрезвычайно строгими: Анна в исполнении Тарасовой нам показалась скорее буржуазной женщиной, чем аристократической, Вронский недостаточно элегантным, зато Каренин-Хмелев полностью соответствовал нашему представлению. В театре имени Ленинского комсомола шел замечательный спектакль с Владимиром Чесноковым в заглавной роли — пьеса Ростана «Сирано де Бержерак».

Тогда же мы начали увлекаться Филармонией. Остался в памяти первый концерт, на котором мы были с папой, после его возвращения с Вайгача. Исполнялась тогда любимая папой 5-я симфония Бетховена, под управлением Отто Клемперера. Систематическому посещению концертов начало положила Люся, она как-то купила билеты на концерт тогда неизвестного нам скрипача Мирона Полякина. Восхищение его исполнением побудило нас внимательно читать афиши и не пропускать его концерты. Однажды Полякин исполнял Чакону Баха, написанную для скрипки соло. Папа был поражен полифоническим звучанием инструмента, не верилось, что скрипач играет один. Исполнение Полякина незабываемо, драматичность его игры остается в памяти души (если так можно выразиться). То же следует сказать и о концертах Владимира Софроницкого. Входные билеты на хоры были совсем дешевы, а лучших мест и не надо было. В те годы была заметна продуманность построения программ концертов, составлявших циклы, посвященные исполнению музыки выдающихся композиторов мира. Так, Бетховенский цикл составляли все девять симфоний, десять

 

скрипичных сонат, пять фортепианных концертов, фортепианные сонаты, увертюры, опера в концертном исполнении. Исполнители — зарубежные и наши лучшие музыканты. Скрипичные сонаты исполняли Мирон Полякин и Генрих Нейгауз, Давид Ойстрах и Лев Оборин.

Незабываемый концерт — исполнение Евгением Мравинским 5-й симфонии Дмитрия Шостаковича после получения им первой премии на Всесоюзном конкурсе дирижеров. Исполнение было таким вдохновенным, что слушатели бурно выражали свой восторг, а мы с Люсей после концерта, переполненные впечатлениями, отправились пешком домой. На симфонических концертах обычно бывала одна и та же публика. Часто в артистической ложе видели Галину Уланову в сопровождении пианиста Александра Даниловича Каменского и профессора Ивана Ивановича Соллертинского. Выделялся своим артистическим видом Иван Васильевич Ершов, исполнитель теноровых партий в операх Вагнера. И.И. Соллертинский в то время ввел новшество: перед началом концерта он выходил на эстраду и увлекательно, как только умел он один, рассказывал о композиторах и исполняемых произведениях.

Вообще в эти годы Иван Иванович Соллертинский увлекал и завораживал молодежь своими публичными лекциями о творчестве композиторов и писателей прошлого. Благодаря его эмоциональному живому рассказу слушатели переносились в другую эпоху, становясь современниками тех давних событий. Мы старались не пропускать его лекций.

В Филармонии бывали и вечера балета. Помню прекрасные пары: Татьяна Вечеслова и Вахтанг Чабукиани, Галина Уланова и Константин Сергеев, а также балерин: Ольгу Иордан, Нину Анисимову. Эти вечера были большим праздником балета. Без декораций концертные номера на музыку Шопена, Листа, Грига являлись маленькими драматическими сценами.

Там же устраивались вечера художественного чтения, иногда с мелодекламацией. Мастера художественного слова — это была самостоятельная артистическая специальность, не связанная с драматическим театром, — Антон Шварц, Георгий Артоболевский, Владимир Яхонтов, Дмитрий Журавлев собирали полный зал слушателей.

Потрясающим было концертное исполнение драмы Ибсена «Пер Гюнт» в сопровождении музыки Грига. Эту постановку привез из Москвы ее автор Александр Глумов, исполнявший роль Пера Гюнта. Текст Ибсена перемежался пением и музыкой. После окончания зал застыл... Только спустя несколько минут раздались горячие аплодисменты. Нам с хоров был виден оркестр. Мы заметили, что концертмейстер вторых скрипок Лукашевский не удержал слез. Потом «Пер Гюнт» исполнялся другими артистами, но уже не с тем вдохновением.

 

После возвращения с Вайгача мне очень хотелось учиться игре на гитаре. Немного я уже умела играть, выступая там в струнном оркестре. Несколько раз мама дарила мне деньги на покупку гитары, но вскоре их тратили на другие нужды. Когда маме случалось найти время поиграть на рояле, то мы с Люсей возобновляли танцы в духе Айседоры Дункан под музыку Шопена, Грига и даже Бетховена. Нас никто не видел, но мы сами получали огромное удовольствие.

Помнится, мы не раз жаловались маме, что у нас нет общества — круга сверстников, с которыми можно было бы встречаться дома, потанцевать, поиграть в общие игры. Желание наше было естественно, но невыполнимо. Как в одной тесной комнате собрать молодежь, а главное, всякое сборище оказалось бы под прицелом НКВД...

В коммунальной квартире произошли некоторые положительные изменения. Угловая жилица коридора Клавдия Боломотова получила где-то комнату и выехала к всеобщему удовольствию. Коридор стал светлым и более просторным. Наш сосед, Борис Сергеевич Лысенко, обладатель двух комнат, впустил в дальнюю комнату своего друга — капитана. Этот благородный шаг имел роковые последствия для Бориса Сергеевича: капитан переманил его красавицу жену, но они мирно продолжали жить в новом сочетании.

В кухне вместо шумящих примусов у соседки появился керогаз — верх совершенства нагревательного прибора того времени, а мы обзавелись в добавление к примусу керосинкой. С примусом было много хлопот. Постоянно засорялся нипель, тогда примус было никак не накачать, то он фыркал, то неестественно шумел, того и гляди — взорвется. Но с керосинкой обходиться, оказалось, тоже непросто, хотя она горела бесшумно. Керосинка имела свойство разгораться, и тогда из нее летела черная копоть. У нас случалось такое не раз. Поставишь на керосинку что-либо вариться, уйдешь в комнату, а через какое-то время вернешься, и тебя встретит тьма: черные хлопья летают по всей кухне и ровным липким черным слоем опускаются на все столы, кастрюли, полки, пол. Здесь нужно было развить невиданное проворство, чтобы скорее все перемыть, пока не увидели соседи: скандала, увы, справедливого, не избежать. Нам с Люсей не раз приходилось поспешно ликвидировать следы катастроф. Горячей воды в те годы в кранах не было.

Когда уборка благополучно подходила к концу, и становилось ясно, что скандала на этот раз не будет, мы на радостях заканчивали уборку с пением. Массовые песни получались слаженно, но что-либо посложнее требовало разучивания. Поскольку над раковиной стена была выложена кафелем, то по кафельным плиткам я показывала Люсе движение мелодии вверх и вниз. В маленькой комнате при кухне по-прежнему жила Кирилловна. Она была очень терпелива, только иногда отпускала на наш счет ехидные замечания.

 

Весь наш дом, как и многие дома в Ленинграде, был перенаселен сверх всякой меры. Теснота, скученность в коммунальных квартирах привела к тому, что город заполонили клопы. Никаких химикатов в лавках тогда не бывало, приходилось изготавливать самим. Все авралы по истреблению клопов превращались во временное изгнание их из одной комнаты в другую, из одной квартиры в другую. Даже в моей скрипке поселился клопенок.

И еще было много мышей. Кошек в городе жило мало, бездомных не было видно и вовсе. Когда мы приехали с Вайгача, то в книжном шкафу, который служил для Ники и Люси буфетом, на одной из полок обнаружили мышиное семейство. Со временем мышки стали почти ручными, хотя из шкафа им, конечно, пришлось переселиться в другое убежище. Иногда одна из них забиралась на теплый чайник, который под ватным колпаком оставляли в комнате на столе. Другая мышка проявляла интерес к музыке: когда мама играла на рояле, она появлялась под роялем и слушала.

Летом 1937 года мама нас с Люсей отправила на Украину. Ниже Киева, на высоком берегу Днепра, располагалось большое село Стайки. Там обещали нам сдать комнату. Мама и Ника с Танечкой должны были приехать позже. Купить железнодорожные билеты стоило невероятных усилий. Множество людей хотело куда-то ехать. Около касс выстраивались многодневные очереди. Можно было завести знакомство с кассиршами, но у нас таких знакомств не было. В очередях составляли списки, приходилось несколько раз в сутки сменяя друг друга, отмечаться, чтобы не потерять очередь. Наконец и мы купили билеты.

До Киева доехали вполне комфортабельно, у нас были плацкарты. Когда подъезжали к Киеву, открылся живописный вид на город в свете утренних лучей солнца. Белые соборы, лавра на фоне голубого неба производили праздничный вид, город утопал в зелени. На вокзале нас встретил Володя, сын дяди Вили — высокий красивый молодой человек, студент биологического факультета Киевского университета. Мы приветливо были приняты тетей Ниной, женой папиного брата, Марго и Ирой — нашими двоюродными сестрами. Дядя Виля был на службе. Он руководил строительством акушерско-гинекологической клиники 2-го медицинского института, директором которой состоял. Клиника должна была соответствовать последним требованиям науки и оснащена новейшей аппаратурой.

Нас поселили в отдельном домике, стоявшем в саду, оборудованном специально для гостей. Мы не предполагали оставаться в Киеве долго, но нам предложили такую интересную программу, что отказаться было невозможно. Кроме того, в саду так прекрасно, фруктовые деревья уже приносили плоды, со старого высокого грушевого дерева при малейшем дуновении ветра падали

 

спелые груши. На кустах зрели ягоды. Все в изобилии, все ароматно, все доступно... Перед открытой террасой главного дома пестрели клумбы с цветами, благоухая по вечерам. Люсе поручили составлять букеты — у нее это хорошо получалось. Однажды нас попросили собрать лепестки роз, чтобы сварить из них варенье. Сердце сжималось, когда приходилось ощипывать цветы, наполняя ароматными лепестками корзинки.

В саду и дома царил порядок. Прислуга была прежняя, что и пять лет тому назад, — монахиня Дуняша, садовник, он же дворник.

Родственный круг дяди Вили увеличился: во флигеле жила Ира с мужем и дочкой Ниночкой. Наши дни состояли из одних удовольствий. Просыпаешься и выходишь в огромный сад, идешь мимо деревьев и цветов на террасу, где подают вкуснейшие яства, как, например, вареники с вишнями и со сметанной подливкой. (Они запомнились на всю жизнь, больше таких никогда есть не приходилось). В определенное время приглашают обедать, а затем и ужинать.

Тетя Нина показывала нам Киев, водила в Ботанический сад, на Владимирскую горку, на кладбище, где похоронена наша бабушка, Мария Ивановна. В один из выходных дней дядя Виля пригласил нас принять участие в пикнике в устье Десны на собственной моторной лодке. Мы были, конечно, в восторге. На довольно большую белую моторную лодку, именовавшуюся «Владимир», поместилось девять человек. Кроме дяди Вилиной семьи, были и их друзья — профессор с женой, прислуга Дуняша и механик — он же водитель. Лодка спокойно шла вверх по Днепру, а потом по Десне мимо красивых зеленых берегов. На корме развевался флаг. День прошел весело. Купались, играли в разные игры. К обеду накрыт был импровизированный стол. Вечером благополучно вернулись домой.

Поскольку Люся с Володей были почти одного возраста, они с удовольствием болтали о разном. Володя в университете ставил опыты по наблюдению за земноводными. Над ним подшучивали, что он скрещивает тритона с нимфой. Люся, чтобы соответствовать общему стилю, стала красить губы (что в дальнейшей жизни никогда больше не делала).

Мы прожили в этом раю десять дней. Пора было ехать в Стайки. На палубе небольшого пароходика пустились вниз по Днепру. Под впечатлением описаний Гоголя, нам представлялся Днепр широкой полноводной рекой, а он оказался сильно обмелевшим, пароход с трудом находил фарватер. Уже в полной темноте причалили к маленькой пристани у края села. Нас никто не встречал. Когда мы назвали адрес будущего нашего жилища, то оказалось, что это дальний конец села. У нас с собой были большие фанерные чемоданы, изготовленные на Вайгаче, портплед и какие-то сумки. Никакого транспорта не было, единственная возможность добраться — нанять лодку.

 

Большой багаж объяснялся тем, что в то время при поездке на отдых приходилось брать с собой помимо личных вещей еще и постельное белье, кое-какую посуду и в дорогу чайник. Проводники в железнодорожных вагонах тогда чай не предлагали, нужно было самим бежать на остановках со своим чайником за кипятком, который набирали из кранов на вокзалах.

Погрузили все в лодку, уселись и двинулись вниз по течению. Плыли довольно долго, наконец пристали к берегу. Перед нами возвышалась гора, никакого признака жилища, кромешная тьма. Упросили лодочника помочь поднять наверх вещи и найти нужную хату. Перед нашим приездом несколько дней шли проливные дожди, глинистый склон берега, почти отвесный, стал труднопреодолимым. Нагрузив на себя вещи, едва ли не на четвереньках, по скользкой глине поползли наверх. Глубокой ночью постучали в дом. Нас ждали, так как были предупреждены телеграммой.

Молодая черноглазая хозяйка встретила приветливо, показала предназначенные нам две маленькие комнаты с белеными стенами и глиняным полом, покрытым травой. Белая хата с соломенной крышей, где нам предстояло жить, была словно с полотен Куинджи. Но что оказалось ужасным — это отхожее место: оно возвышалось у самого забора, граничившего с улицей. Посетитель тем самым до половины был виден с улицы. Ночью это еще куда ни шло, а днем? Люся упросила хозяйку перенести его в другое место.

Хозяйка, миловидная и живая, ее звали Марусей, вызывала к себе симпатию, скоро мы подружились. Ее муж Степан работал на кирпичном заводе, был тоже молод и хорош собой. По вечерам они любили петь на два голоса украинские народные песни, он басом, она — высоким сопрано. Очень красиво их голоса сходились и расходились. Наверное, заслушивалась вся округа.

После нашего приезда опять с неделю шли проливные дожди. Люсе и мне ничего не оставалось, как валяться на кроватях и читать книги, которые были у нас с собой. Вставали только по приглашению хозяйки к столу. Она, в прошлом, повар, работала раньше на речном флоте и умела очень вкусно, хотя и просто, готовить.

В конце концов, выглянуло солнце, и мы осмотрелись вокруг. Наш домик стоял недалеко от обрыва, внизу течет спокойно Днепр, а за ним раскрываются необозримые дали. Столько воздуха, столько неба... Как-то на рассвете отправились на базар. Он был далеко от нас, в другой стороне села. Фрукты, овощи — все в изобилии и все дешево. Глаза разбегаются.

Спустя некоторое время приехали мама и Ника с Танечкой. Вместе мы предприняли поездку на лодке на другой берег Днепра, где соблазнительно белел песчаный пляж, совершенно пустынный, а за ним дубовый лесочек.

 

Сравнительно недалеко от нас находилась пристань кирпичного завода, там и попросили лодку. Взяли с собой еду и отправились пораньше. Целый день загорали, купались, занимались гимнастическими упражнениями, делали шпагат, мостик, стойку на голове. Мама не потеряла своей гибкости — могла ногой почесать ухо. В молодом дубнячке нашли грибы, на костре вскипятили чайник. С собой взяли фотоаппарат — остались снимки на память. К вечеру собираемся в обратный путь, упустив из виду, что на юге быстро темнеет. Пока догребли до середины реки, стало совсем темно. Откуда-то вдруг появился грузовой колесный пароход, который двигался в непонятном для нас направлении. Он совершал какие-то маневры: то оказывался справа от нашей лодки, то слева. В темноте маленькую весельную лодочку, конечно, было не видно, а нам огромные колеса казались очень страшными. Мы порядочно струхнули, так как не имели возможности ни световым, ни звуковым сигналом дать о себе знать. В конце концов пароход пристал к пристани, а мы благополучно достигли берега.

Кончалось лето. Жаль было уезжать. На прощание сфотографировались с хозяйкой нашего дома в национальных украинских костюмах с венками из цветов.

Обратно путь лежал также через Киев. У мамы опять начиналось рожистое воспаление ноги, сопровождавшееся повышением температуры и плохим самочувствием. Поэтому в Киеве не задержались. Сохранилась общая фотография всех домочадцев вместе с нами на крыльце террасы главного дома. Хорошо помню прощание на Киевском вокзале. Провожали и тетя Нина, и дядя Виля. На перроне желали друг другу всего самого лучшего. Казалось, так оно и будет, но мне стало нестерпимо грустно, какая-то тоска овладела мной. Оказалось, не напрасно.

В марте 1938 года дядю арестовали, предъявив ему обвинение в контрреволюционной деятельности: шпионаже, диверсиях, организации штурмовых отрядов. Следствие велось в продолжение двух с половиной лет, политические обвинения менялись, так как он все категорически отрицал, а свидетелей не находилось. Унизительные допросы, угрозы и издевательства не сломали дядю Вилю, пока не пригрозили расправой с семьей. Тут дядя подписал нелепые обвинения. Тогда от него потребовали еще признания во вредительстве по отношению к своим больным. Этого кощунства он вынести не мог и в отчаянии попытался покончить с собой. Дело отправили в Москву. Там оно залежалось среди других многих дел. В сентябре, 1940 года постановлением Особого совещания при НКВД СССР ему дали срок 8 лет исправительно-трудовых лагерей. Как выяснилось из

 

справки, полученной им по окончании срока, никакой статьи Уголовного кодекса в его деле не было указано².

В самом начале следствия тетю Нину и Володю выселили из дома. Дом забрали, вещи вывезли без предъявления ордера на конфискацию имущества. Тетя Нина была выслана за 50 километров в город Остер. Она много хлопотала, писала в разные инстанции о беззаконных действиях властей. Когда дело дяди Вили было отправлено в Москву, киевский НКВД, видимо, желая скрыть от начальства свой произвол, вернул тете Нине дом и некоторые вещи.

В конце 1940 года дядю Вилю отправили этапом в Ухт-Ижемский исправительно-трудовой лагерь. Там он первое время тяжело болел. Затем его использовали по специальности, в качестве хирурга при поликлинике, а позже он заведовал женским отделением центральной больницы в Ветлосяне. Кроме того, он вел амбулаторный прием в поликлинике города Ухты. Сохранилась его докладная записка начальнику санотдела Ухтижемлага НКВД с требованием открыть в Ухте женскую консультацию, без которой удовлетворительная медицинская помощь невозможна. В подтверждение он приводил законы Советского Союза, нарушение которых считал недопустимым (!). В своем отделении больницы он ввел образцовый порядок, стремился внедрить новые методы работы, что видно из характеристики, выданной ему главврачом Ветлосяна Я.И. Каминским. Большая группа акушерок и медсестер была подготовлена им по специально разработанной программе. От руководства он неоднократно получал благодарности и почетные грамоты.

Одним из его учеников оказался любознательный юноша, заключенный, который не без участия дяди Вили увлекся медициной и в дальнейшем посвятил ей всю свою жизнь — это Виктор Александрович Самсонов, ныне доктор медицинских наук, профессор, заслуженный деятель науки России и Республики Карелия, член-корреспондент Российской академии естественных наук, заведующий кафедрой Петрозаводского университета. В.А. Самсонов написал и издал в Карелии пять автобиографических книг, где с теплотой вспоминает о первых своих шагах в медицине в качестве медбрата под руководством лагерных врачей, и в том числе дяди Вили:

«Вильгельм Владимирович <...> начал активно заниматься повышением моей квалификации по некоторым вопросам хирургии. <...> У меня созрело желание обратиться к профессору с просьбой помочь в овладении основами

 

акушерства и гинекологии. <...> Вильгельм Владимирович охотно дал свое согласие. Он пообещал даже составить программу подготовки и свое обещание выполнил. Я бережно храню эту программу, датированную первым марта 1941 года. На восьми страницах газетной и тетрадной бумаги, уже изрядно пожелтевшей, профессор убористым почерком перечисляет все разделы физиологического и патологического акушерства, которые следовало изучить.

— Заходите в отделение в любое время, присматривайтесь, присутствуйте при обследовании больных, операциях, родах. Ну и, конечно, читайте литературу.

Я был бесконечно рад такой неожиданной любезности профессора, горячо поблагодарил его за участие. Затем я набрался смелости спросить, не поможет ли мне шеф литературой по акушерству. Но не успел я раскрыть рта, как Вильгельм Владимирович пригласил зайти к нему «домой» за учебниками, предупредив при этом, что хранить книги можно только в его больничном корпусе.

Я знал, что профессор проживал в «кабине». Так назывались крохотные каморки, выделяемые лагпунктовским начальством особо привилегированным заключенным — комендантам, нарядчикам, некоторым руководителям производства и больницы. <...> Кабина, выделенная профессору В.В. Виттенбургу, представляла собой помещение площадью пять-шесть квадратных метров, отгороженное в тамбуре при входе в тот же барак. Койка, маленький столик, тумбочка. Кроме хозяина, в кабине находился неуклюжий высокий мужчина. Он взял котелок с миской и, ни слова не говоря, ушел за обедом. Как я потом выяснил, это был эстонец, инвалид по сердечному заболеванию (у него были всегда отечные стопы и голени). Он был прикреплен к профессору, неопытному и беспомощному в самообслуживании, в качестве ординарца. Вильгельм Владимирович достал с полки две довольно толстые книги. Это были учебники Гейгера и Бумма по акушерству. Я поблагодарил шефа, бережно спрятал книги под бушлат и доставил в женский корпус»³.

Далее автор пишет о своем первом приеме родов и оплошности, которую он допустил от волнения. Присутствовавший при этом дядя Виля высказал свое возмущение в бурном, присущем ему стиле.

«Однако на следующий день я был вызван к шефу. Он сидел за столом, уставив взгляд на медвежий чернильный прибор. В ответ на мое приветствие кивнул головой. Затем он предложил сесть, слегка поправил положение каких-то вещиц на столе, погладил белую бородку и тихо, ровным голосом заговорил:

— Вы извините, Витя, я вчера погорячился.

Далее он объяснил, что его сын, работавший на Украине в зоопарке, был отправлен на фронт. Вчера у него был день рождения. Известий же от него давно никаких нет. Это создавало мрачное настроение, которое и выплеснулось руганью.

 

— Так что не обижайтесь, пожалуйста, не падайте духом, продолжайте заниматься. В нашей работе еще не то случается»⁴.

Дядя Видя поощрял молодого человека в науках: «Надо стремиться не только выжить. Раз есть возможность, следует учиться, думая о будущем. У Вас есть способности, и еще не исключено, что поступите в институт, станете врачом, — наставлял профессор строгим тоном, не допускавшим возражений»⁵.

Забегу вперед и приведу письмо дяди Вили к папе из лагеря⁶, чтобы больше не возвращаться к этой печальной теме.

«Дорогой Павля!

Это письмо передаст тебе близкий мне человек, которого я очень хорошо знаю. Огромное горе, свалившееся на меня и на мою семью, продолжает еще давить до сих пор и одни удары сыплются за другими.

Нина, как ты уже знаешь, жива, но находится в очень тяжелом положении. Во время оккупации она очень мучилась. Немцы ее преследовали за то, что доносчики указали, что ее муж, т.е. я, служил в органах НКВД, а сын, Володя, находится в Красной армии. Предатели украинцы преследовали ее за то, что она русская. За несколько дней до своего отхода немцы приехали на грузовиках к нашему дому и вывезли все имущество, а то, что не могли вывезти, например, зеркала, посуду, книги безжалостно разбили и уничтожили. Нине разрешили взять чемоданчик в руки и выгнали ее из дома и увезли на вокзал, а в дом бросили зажигательную бомбу и сожгли дом дотла. Сгорели и соседние большие дома. Вскоре Нину высадили, и она ушла в деревню, попала как раз на фронтовую полосу. Сидела в подвалах и мучилась. Затем всех, как и ее отправили в Киев. В Киеве ее приютили друзья и дали ей угол. Вскоре она поступила на службу.

<...> Итак, мы совершенно разорены и остались буквально на старости лет нищими. Осталось у нас с Ниной только два места в Киеве на кладбище, закупленных заблаговременно рядом с нашей и Ниночкиной матерью. Вот и все, больше нет ничего!

Судьба Володи тоже, по-видимому, складывается неблагополучно. После начала войны он был освобожден от военной службы по состоянию здоровья, но когда его товарищи были мобилизованы, он уже через месяц пошел в военкомат и записался добровольцем в Красную армию. Его записали в кавалерию и послали в Днепропетровск на учебу. Но через два дня немцы подошли к Днепру, и его школа пошла в бой. Они долго задерживали фашистов и под

 

конец перешли за Днепр. Володя переплывал Днепр вплавь со своей лошадью, а там началось отступление холодной грязной осенью по чернозему: танки, автомобили, даже тракторы вязли в грязи, и одна только лошадь, как писал мне Володя, могла только проходить. В это время он был начальником снабжения боеприпасами дивизии. Несколько раз он едва не попадал в плен, но мужественно отбивался. Много раз был отмечен приказами за свою работу. Так рассказывали Нине его товарищи по полку. В то же время он был ранен в ногу, как он писал, легко, а на самом деле — тяжело, как рассказывал Нине мой товарищ профессор хирург, который был с Киевским военным госпиталем эвакуирован в Томск, и в клинику которого случайно попал Володя. Выздоровев, он оказался инвалидом и сам, по собственному выбору пошел для научных работ на какой-то рыбозавод в глухое место Нарымского края, хотя мой товарищ профессор и оставлял настойчиво Володю в Томске на хорошую работу. На этом рыбном заводе он попал в ужасающие условия и страшно бедствовал. Не выдержав там ужасных условий существования, он, в ноябре 44 г., выехал оттуда, по-видимому, самовольно, и с тех пор Нина не имеет о нем никаких известий.

<...> Иру и Марго увезли немцы с собой, и этой опоры лишилась Нина. Ирин муж умер от чахотки во время оккупации, а дочь поехала с ними.

Мое положение и состояние удовлетворительно, хотя и начинают сказываться годы. Я удивляюсь себе, что еще на ногах и работаю так много. Провел я жизнь, как ты знаешь, тяжелую, трудовую, всегда много работал и без отдыха, а затем и горе, свалившееся на меня, все это, конечно, отразилось на мне. Осталось мне еще 9 месяцев. Если будешь в здешних местах и захочешь меня видеть, то, мне кажется, это будет не трудно сделать, т.к. наше главное начальство относится и к тебе и ко мне неплохо.

О себе и наших делах я кончил. Напиши или передай, что у тебя. Как здоровье Зины и где она работает? Где твои девочки? Напиши подробно о них. Я их всех очень люблю. Где и как ты работаешь? Какие у тебя перспективы на дальнейшее? <...>

Крепко целую и обнимаю Тебя и Зину и душевно желаю всего Вам хорошего.

Твой В.В.

Р.S. Сердечно благодарю тебя за посылку. Это были, вероятно, Зинины произведения. Было вкусно, хорошо, как дома».

23 марта 1946 года закончился срок заключения дяди Вили. Его освободили, но оставили с «закреплением на работе по вольному найму в УИЛ НКВД с местом жительства в Ухте»⁷.

В конце лета 1947 года к нему приехала тетя Нина, и, видимо, она привезла ему приглашение вернуться работать на Украину. Они вместе

 

возвратились в Киев 4 октября 1947 года, а 6 октября в клинике он скоропостижно скончался от паралича сердца. Похоронили его на кладбище рядом с могилой матери, Марии Ивановны. За их могилами до сих пор ухаживает семья Лобут, движимая чувством благодарности за полученные в свое время участие и помощь.

В 1956 году во времена хрущевской оттепели тетя Нина начала хлопотать о реабилитации мужа. Она обратилась за поддержкой к хорошему знакомому, известному украинскому писателю Остапу Вишне (он тоже отбыл свой срок в Ухтижемлаге). Тетя Нина полагала, что его характеристика дяди Вили может способствовать этому доброму делу. Отзыв Остапа Вишни приводит в своей книге В.А. Самсонов:

«Профессора Вильгельма Владимировича Виттенбурга я знал в течение многих лет как крупнейшего специалиста, врача-гинеколога. При встречах, беседах с ним я никогда не слыхал, чтобы профессор Виттенбург высказывал что-либо враждебное по отношению к Советской власти и Компартии Союза.

Советский ученый (звание профессора получено им при Советской власти), крупнейший специалист, воспитатель и учитель многих студентов и молодых врачей, профессор В.В. Виттенбург был безупречным советским человеком и гражданином, полезнейшим для народа и Советского государства»⁸.

21 сентября 1956 года дядя Виля был реабилитирован.

Такова была советская реальность...

 

Возвращаюсь к описанию жизни нашей семьи.

По приезде с Украины в Ленинград маме пришлось лечь в больницу имени Мечникова на лечение рожи и осложнения от нее — заболевания сердца. В какой-то мере маму подлечили, и она снова включилась в свою любимую работу. Она очень уставала, возвращаясь домой вечером, ложилась на диван и дремала, пока жизнь в комнате продолжала идти своим порядком. Часто часов в 9—10 приходила Тамара Александровна с рукописью. Она готовила научную работу на основании своих лабораторных исследований. Ее специальностью была микробиология, и Тамара Александровна хотела, чтобы мама отредактировала написанный ею материал. Происходило это так: Тамара Александровна читала текст вслух, а мама, преодолевая дремоту, слушала и время от времени делала поправки. Иногда мама засыпала, тогда Тамара Александровна решительно ее будила без

 

всякого снисхождения. Было удивительно, как мама улавливала сквозь сон смысл читаемого и как Тамару Александровну удовлетворяла мамина правка.

Как только приходила Тамара Александровна, кто-нибудь из нас бежал в булочную на углу Карповского переулка покупать любимые ею пирожные-меренги.

В квартире несколько осложнилась обстановка в связи с образом жизни соседа Бориса Сергеевича. Он, видимо, переживал жестокий кризис: не ходил больше в Большой дом на работу и страшно запил. Его посещали собутыльники, дебоширили так, что однажды у нас со шкафа, стоявшего у его стены, свалилась вазочка. Справедливости ради надо сказать, что весь шум и гам происходил только в его комнате, в коридоре никто не появлялся. Сам же Борис Сергеевич, едва стоя на ногах, отправлялся мыть посуду в ванную комнату. Для этого наполнял до краев ванну и в ней мыл рюмки и прочее. В этот период его прежней жены и капитана не было.

Мы все учились. Ника продолжала заниматься в ЛИКСе. В противоположность Люсе, она не отличалась усердием, была склонна по той или другой причине брать академический отпуск, таким образом ее обучение растянулось на длительный срок. Люся, напротив, много занималась и в библиотеках и дома. Физика и математика были ей по душе, занятия шли успешно. Она любила рисовать и в частности делать зарисовки с натуры бытовых сцен. У нее они хорошо получались. К сожалению, все они пропали.

В 1937 году я закончила семилетку. Шефы нашей школы с завода «Вулкан» нескольких учеников наградили подарками. Я получила том из академического собрания сочинений Пушкина и два билета в театр оперетты. Его спектакли в тот сезон шли в помещении летнего театра сада Народного дома. Оперетту я смотрела впервые вместе с мамой, да и мама, пожалуй, впервые была на оперетте. Чудесный летний вечер, сад Госнардома на берегу Невы у Петропавловской крепости, веселый музыкальный спектакль (шел тогда «Нищий студент») — все создавало приподнятое настроение. Папин подарок — прогулка по городу на открытой машине, о чем я уже писала, еще одно из радостных событий этого лета.

Новый, 1938 учебный год начался в только что отстроенной школе-десятилетке № 4 на Новопроложенной улице (ныне Левашовский пр.) напротив Дома культуры Промкооперации (дворца культуры имени Ленсовета, как впоследствии величали это здание). Занятия в школе сперва шли не особенно успешно. В этом возрасте я была предрасположена к лени, к раздумьям, попыткам разрешения философских вопросов. Случалось, я пропускала занятия, чему, как ни странно, мама не препятствовала, а писала объяснительные записки в школу. Иногда перед не выученным

 

уроком я получала освобождение от школьного врача — научилась путем самовнушения повышать себе температуру. Когда в домашних заданиях не удавалось решить задачи по математике или физике, на маминой подушке я оставляла записочку с условиями задачи и с просьбой ее решить. Мама возвращалась с работы поздно, мы уже спали. Утром мама рано уходила из дома, и я находила на столе решенную задачу. Удивительно, сколько лет прошло после окончания мамой гимназии, а она не забыла не только иностранные языки — немецкий и французский, — но физику и математику и прекрасно справлялась с трудными задачами.

Мои школьные подруги — Лида Рыкушина (будущий врач), Соня Никитина (впоследствии журналист), Тая Гвоздюкова (ее след потерялся) и я, ученицы восьмого класса, далеко уже не дети, после уроков отправлялись «открывать Северный полюс» — лазать по огромным снежным сугробам, наваленным против нашей школы. Туда свозили снег при очистке города. Снег в те годы почему-то был чистым и белые сугробы нам представлялись арктическим ландшафтом.

Однажды меня исключили из школы на неделю: в коридоре школы несколько учеников, и я в том числе, устроили игру в снежки. На разбирательство к директору школы пришлось отправиться Люсе.

В старших классах школы активно велась военная подготовка. Помимо специальной дисциплины в учебной программе, предлагались разные военизированные кружки — 11 О, ГСО, Ворошиловских стрелков и прочее. Я выбрала последний, ходила в тир тренироваться, научилась Метко стрелять из настоящей винтовки и участвовала даже в соревнованиях. Помимо школ военная подготовка велась и в институтах, а для населения и соответствующих служб города с осени 1938 года устраивали «воздушные тревоги», иногда по несколько раз в день. Сирена выла по радио, во дворе сирену крутил дворник, заводы гудели во всю мощь своих гудков. Жутко...

Как-то совершенно случайно, еще до поездки в Киев, мама в трамвае прочла объявление, в котором музыкальные курсы предлагали желающим обучение игре на разных музыкальных инструментах, в том числе и на скрипке. Мама подумала, что дедушкина скрипка по-прежнему лежит, но уже на другом шкафу, почему бы мне не поучиться на ней играть? Курсы находились в то время в одном из домов по 1-й Красноармейской улице. Начинать учиться на скрипке в 15 лет, конечно, поздно. Но почему бы не попробовать? Я отправилась, не без трепета, узнать, каковы условия приема. В небольшом зале проверили мой слух и чувство ритма, оказалось, что того и другого достаточно. В начале сентября предложили прийти на первое занятие. И здесь Судьба вмешалась в мою жизнь и повела меня своими путями...

 

Взяв дедушкину скрипку в старинном футляре, я приехала на урок. Меня направили в класс к молодому педагогу и, как мне показалось, очень строгому. Он осмотрел скрипку, одобрил ее, настроил и показал, как нужно ее держать. Когда он поправлял мою руку, то удивился и спросил — почему у меня сырой рукав кофточки. Мне стало страшно стыдно, и я пролепетала, что кофточка не успела высохнуть — так это и было. С нарядами у нас обстояло дело весьма скромно, единственную приличную кофточку выстирала, да поздно.

Не буду описывать мои занятия на скрипке, поначалу малоувлекательные, но упомяну уроки сольфеджио и музыкальной литературы, которые мне сразу очень понравились. Об этом я писала папе, он в ответных письмах радовался за меня, что я учусь музыке, которую он очень любил, особенно Бетховена и русскую музыку. С занятий музыкой моя жизнь стала постепенно меняться, приобретать новый смысл и интерес. Беда была в том, что негде было упражняться. В одной комнате, где проходила жизнь целой семьи, это было просто невозможно.

Лето 1938 года мы провели в Сиверской (Южное Дружноселье). Мама сняла две комнаты в славном домике с садом. В выходные дни она приезжала подышать свежим воздухом, отдохнуть в гамаке. Нашими соседями по даче была немолодая интеллигентная пара, хозяев не было видно совсем. Тишину нарушали только звуки моей скрипки, что меня очень смущало.

В конце октября 1938 года приехал папа. Он приступал к камеральной обработке материалов Таймырской экспедиции в Арктическом научно-исследовательском институте, так как экспедиция за время своей работы была передана из горного управления ГУСМП в Арктический институт, о чем я уже упоминала.

Но сначала надо было отдохнуть. Шел уже ноябрь месяц. Лучшим возможным местом отдыха были Сочи. Папа и мама остановились в санатории «.Ривьера». Санаторий, только что построенный, считался хорошим. Маме все очень нравилось, особенно балкон, выходивший на море. Во время бури до него долетали брызги. Папа, как обычно, много фотографировал.

С 1 января 1939 года папу зачислили в штат института на должность старшего геолога и руководителя камеральной обработки материалов. Ведь в конце 1920-х годов папа принимал участие в создании этого института, а теперь, спустя 10 лет, ему надлежало там работать. Но жизнь кардинально изменилась за эти годы, и институт предстал перед ним совсем иным учреждением.

Папе предстояло жить с нами вместе в одной 20-метровой комнате, не имея своего письменного стола, так как в тесноте все становилось общим.

 

Маме тоже было трудно, но по другой причине. За последние годы она привыкла к независимости, самостоятельности, привыкла сама заботиться обо всех и о себе, а здесь рядом оказался внимательный, заботливый, готовый услужить человек. Папа истосковался по семейной жизни: «Будет ли мне дано счастье жить вместе с вами, голубки родные, дружно и нераздельно?..» — запрашивал он судьбу в письмах с Таймыра.

Несмотря на все неудобства домашней жизни, папа много работал и преуспел в этот год. Параллельно с обработкой материалов последней экспедиции и написанием научного отчета, папа готовил к печати итог своих работ по Вайгачу в виде монографии «Рудные месторождения Вайгача и Амдермы», которая была сдана в набор в мае 1939 года. Кроме того, его продолжали интересовать особенности рудничных вод в условиях Крайнего Севера. Журнал «Проблемы Арктики» поместил его большую статью «Термический режим и рудничные воды в зоне вечной мерзлоту острова Вайгача и Амдермы»⁹. На протяжении многих лет папу не оставляла мысль написать монографию о выдающемся полярном исследователе Эдуарде Васильевиче Толле, с трудами, работами и участниками экспедиций которого папе посчастливилось встречаться. Он постоянно собирал о Толле материалы, а теперь в Ленинграде мог работать в архиве Академии наук, где находился архив экспедиции.

Когда в 1936 году папа добивался снятия судимости, тогда же он ходатайствовал и о возвращении конфискованной во время ареста полярной библиотеки. В мае 1939 года его уведомили, что он может получить свою библиотеку, которая с 1934 года хранилась в Москве, запакованная в ящики после переезда Академии из Ленинграда в Москву. Согласно акту, составленному заведующим библиотекой геолого-географического отделения Академии 14 августа 1939 года, папа принял библиотеку, состоящую из 4350 экземпляров книг, 29 карт и 21 папки с рукописями¹⁰. В этом же акте фигурирует список 138 книг и 25 переводов, взятых папиным ассистентом М.А. Лавровой 21 января 1931 года (это еще в процессе следствия, до вынесения приговора). Библиотеку привезли в Ленинград, но разместить ее теперь оказалось совершенно негде. Она хранилась где-то, наверное, в Академии наук, до отъезда папы в Архангельск.

С приездом папы произошло упорядочение нашей жизни. Папа требовал, чтобы мы утром завтракали. Надо сказать, что все дочери восприняли

 

от мамы ее недостаток — неумение рассчитывать время и потому, обычно стараясь не опаздывать, страшно торопились и все же опаздывали. Папе, человеку аккуратному и умеющему рассчитывать время, никак не удавалось приучить нас к тому же. Чтобы я не ушла в школу голодной, сколько раз папа с сосиской на вилке просил меня откусить кусочек, тогда как я металась впопыхах между зеркалом и туалетным столиком, завершая свои сборы в школу. Удивительное было у него терпение.

Для того чтобы обеспечить быт, чтобы вовремя был обед, убрана в очередное дежурство коммунальная квартира, выстирано белье и прочие домашние дела сделаны, маме пришлось нанять домработницу. Кто-то из знакомых порекомендовал молодую деревенскую девушку. Ей удалось каким-то чудом открепиться из колхоза и получить паспорт. Это была редкая удача, так как колхозники были по существу государственными крепостными — они не имели права выезжать из своих колхозов и были лишены паспортов. Жить ей в Ленинграде оказалось негде, в результате, когда она поступила к нам, ей ничего не оставалось, как расстилать свой тюфячок в той же комнате под роялем. В жаркие дни кто-то из нас спал на письменном столе или на рояле. Вот в такой тесноте мы жили, работали и учились.

Интересно было ходить с папой по городу, к примеру, во время ледохода на Неве. Он обращал мое внимание на особенность структуры льдин, зависящую от места их замерзания: одни в озере, другие в реке; по форме облаков и направлению ветра — предвидеть предстоящую погоду и многое другое. Мы по-прежнему ходили на каток, только без мамы. Папа плавно и красиво выписывал коньками восьмерки и тройки, вместе скользили «голландским шагом».

Весной Люсе предстояли государственные экзамены, а за ними обязательное распределение на работу куда-нибудь в глушь в качестве учительницы. Как я уже писала, Люся не имела никакой склонности к преподаванию. Ее страшила перспектива учительствования в далекой деревне, одной, среди чужих людей. В связи с этим или независимо от этого, она стала плохо себя чувствовать — появилась слабость, субфибрильная температура и кашель. Мама очень беспокоилась, так как по папиной линии была плохая наследственность — туберкулез. Люсе посоветовали взять академический отпуск и в этом году государственные экзамены не сдавать. Она так и сделала. Начался «диванный период» ее жизни: большую часть времени она проводила на диване с книжкой в руках или разучивала урок на рояле. Ей давала уроки фортепиано концертмейстер Кировского театра, прекрасная пианистка.

В начале мая умер Николай Борисович Полынов — муж Татьяны Львовны Щепкиной-Куперник. Он долго болел, не выходил из дома. Не раз

 

просил меня зайти к нему. Его интересовало, во что превратилась маленькая девочка, которой он симпатизировал еще в Ольгино. Я все собиралась, да по легкомыслию юности думала — успею и... опоздала. Через несколько дней после его смерти получила письмо от Татьяны Львовны, в котором прочла: «Как жаль, что ты не побывала у Николая Борисовича во время его болезни — он так этого ждал. Вот лишний урок — никогда не откладывать того, что может доставить радость другому человеку —

Но час ударит роковой,

И станешь с поздним сожаленьем

Ты у могилы дорогой...»

И дальше в письме стояло: «Хорошо бы 11-го, если бы вы зашли ко мне»¹¹. Мы посетили Татьяну Львовну. Она уезжала на лето в Тарусу. Мама думала, что и нам хорошо бы там провести лето. Из Тарусы пришло письмо Татьяны Львовны:

«Дорогая Зинаида Ивановна, прежде всего хочется сказать Вам, как дороги мне были наши последние встречи с Вами и девочками, как я живо почувствовала, что никакие дни и годы нас не разделят и что в обоих нас живет прежнее теплое чувство и симпатия. И Вы это должны были почувствовать. И как бы мне хотелось это лето побыть с Вами... Но боюсь, что это невыполнимо». Затем Татьяна Львовна пишет о дороговизне помещения и многих неудобствах, в том числе отсутствии продуктов. И далее: «Я решаю загнать массу денег, чтобы еще взглянуть на те места, которые так любил он... Мне здесь хорошо — но и невыразимо больно. Вы это поймете. Все бередит свежую рану, все напоминает о нем. Я обещала ему прошлое лето показать этой весной яблони в цвету... Это единственное обещание в жизни, которое я ему дала и не исполнила... Ну, дорогие, целую вас всех, если позволите. Маргарита Николаевна шлет привет»¹².

Я отправилась навестить могилу Николая Борисовича на Волковом кладбище. Нашла, Ее накрывала гранитная плита. Я постояла, думая о человеке, которого так мало знала, но который интересовался моим внутренним миром и, вероятно, хотел мне что-то сказать... Неожиданно для себя, поддавшись какой-то силе, я упала перед могилой на колени и дала клятву никогда никого без любви не целовать. (Клятву сдержала.)

Этим летом впервые всей семьей мы поехали отдыхать. Одна из маминых сослуживиц сняла нам избу в деревне Миронеги на Валдае. Ехать

 

надо было поездом до Бологого, затем несколько часов ждать другого поезда, прибывающего из Боровичей. С огромным количеством поклажи мы благополучно высадились и в ожидании пересадки устроились завтракать. С собой у нас были бутерброды, а кипяток можно было получить на станции. Все заметили, что у бутербродов какой-то странный привкус олифы. Мама решительно заявила, что сочетание масла и ветчины в бутербродах всегда придает такой привкус. Вскоре выяснилось, что разлилась олифа, которую я взяла вместе с красками, чтобы на Валдайских высотах заниматься живописью. Мы потом много смеялись.

Деревня Миронеги находилась в 10-12 километрах от города Валдая. Немного побродив по городу, полюбовавшись прекрасным озером, нашли возницу с телегой, который взялся нас доставить в нужное место. То пешком, то на возу, мы прибыли в маленькую деревню. Она раскинула свои домики по обе стороны шоссе Москва—Ленинград. (В то время по шоссе движения было мало, тем более автомобильного).

Нас встретила хозяйка — старушка Анна Ивановна и ввела в избу. Мы увидели почти пустую большую комнату с низким потолком и довольно закопченную. Анна Ивановна повела нас в сад, который оказался запущенным огородом, поросшим густой травой. Этот зеленый луг поднимался вверх и заканчивался высоким холмом, на вершине которого росла раскидистая рябина. Отсюда, сверху, открывался чудесный вид на холмы, поля, дали, где-то зеленел лес. Все небо, казалось, в нашей власти. Мы были в восторге! Папа нашел плотника, который поставил скамеечку под рябиной. Можно было любоваться и восходом солнца, и закатом, и «боем облаков», случавшимся как и на картине Николая Рериха «Небесный бой». Под старыми яблонями папа заказал плотнику две скамейки и столик. Здесь мы завтракали, обедали и ужинали. В саду-лужайке стоял еще полуразвалившийся сарай, наполовину занятый сеном. Он стал местом моих упражнений на скрипке. Вездесущие мальчишки как-то заинтересовались странными звуками, раздававшимися из сарая, в паузу я услышала приглушенный голос: « Что это там пыщит?»

Все казалось прекрасным, но ночью трудно было заснуть от шелеста и «топанья» тараканов. Их было неисчислимое множество. Спали мы прямо на полу на сенниках. Немного оглядевшись, решили для ночлега снять другую избу. Нашлась совершенно новая пустая, хозяева в ней пока не жили, так что мы заняли ее целиком. Ника с Танечкой захотела поселиться в другой деревне. Там было больше удобств, так как деревня была зажиточной, полная противоположность нашей, и называлась она соответственно — Борцы. Возможность купить тут же свежие молочные продукты,

 

овощи и фрукты — все это соблазнило Нику. Кроме того, там жила мамина приятельница Валентина Сергеевна Полякова, веселый и общительный человек. В нашей деревне было тихо, спокойно, народа не видно, жизнь замирала, ей вполне соответствовало название Миронеги.

Вскоре к нам приехала из Москвы старинная наша знакомая художница Анна Алексеевна Геннерт. Папа продолжал работать над рукописью о Толле, я исправно упражнялась в сарае, мама и Люся нежились на солнце, гуляли, читали. Дети местных и бойцовских крестьян приносили нам тазами малину, корзинами грибы и прочие дары леса. Однажды предложили живого гуся. Он оказался необыкновенно понятливым и симпатичным. Особенно он любил папу и сопровождал его, куда бы тот ни шел. Конечно, никому не могло прийти в голову его съесть. Он остался у хозяйки. Из живности она держала только кур. Они тоже паслись около нас, предпочитали клевать горошки на платьях и пуговки на туфлях. Папа любил вечером .разводить самовар. За этим занятием его запечатлела в своей акварели Анна Алексеевна. Папа, как всегда, много фотографировал.

Между Миронегами и Борцами протекала небольшая речка Гремячка. Хороший спортсмен мог бы ее перепрыгнуть. Вода текла в ней быстро, местами образуя заводи, где только и можно было окунуться.

На Валдае в этом году лето стояло превосходное, но часто бывали грозы. Потому ли, что деревня Миронеги раскинулась на высоком месте, или, может быть, под ней таилась какая-нибудь магнитная аномалия, но ни одна гроза не обходила ее стороной. Однажды в конце дня разразилась жестокая гроза, которая напугала даже папу и маму. В течение двух часов молния долбила асфальт шоссе напротив нашей избы. Мы сидели посреди избы на сенниках, сгрудившись в кучу с зажатыми ушами. Гром гремел с каким-то ожесточением, непрестанно блистали молнии, ливень дополнял эту картину «конца света». Электрическая лампочка, висевшая под потолком, то и дело вспыхивала, в воздухе пахло озоном. Когда гроза, наконец, выдохлась, вышли в сад и увидели, что нашу любимую рябину разбило молнией. Сгорел от удара молнии электрический столб у избы, где мы ночевали. Эта гроза, как дикая могучая сила природы, запомнилась нам на всю жизнь.

Лето кончалось. Предстоял отъезд. Найти лошадь и возницу, готового доставить нас на Валдай, оказалось нелегко, так как в Миронегах лошадей не было, а в Борцах все колхозные лошади были заняты на уборке урожая. К счастью, подвернулся цыган с лошадью и телегой, который согласился нас с вещами отвезти к поезду. Что это было за путешествие! Жаль, что никому из нас не пришло в голову его зарисовать или хотя бы сфотографировать. Времени до отправления поезда оставалось в обрез. Лошаденка

 

у цыгана была тощая, везти телегу в гору ей было не под силу. Мы, конечно, подымались пешком, иногда кто-то садился при спуске. Цыган бегал вокруг лошади то справа, то слева подхлестывал ее и понукал на своем языке. Переволновавшись, жалея лошадь, в конце концов достигли желанного вокзала. Здесь наша группа разделилась: папа, Люся, Ника с Танечкой поехали в Ленинград, а Анна Алексеевна и мама со мной отправились в Москву. Анна Алексеевна уговорила маму посмотреть только что открывшуюся великолепную сельскохозяйственную выставку, Музей нового западного искусства, а также выставку советского искусства под названием «Индустрия социализма».

В Москве мы остановились у Анны Алексеевны. Она жила в мезонине маленького деревянного домика, стоявшего во дворе по Успенскому переулку. Дворик зеленый, тихий — совсем поленовский. В тесной комнатке Анны Алексеевны мы едва разместились.

Всесоюзная сельскохозяйственная выставка в первые годы ее устройства была чрезвычайно интересна: каждая национальная республика — союзная или автономная — построила свой павильон в традициях национальной архитектуры. Внутри павильонов экспонаты представляли хозяйственную и культурную жизнь республики. Переходя от одного павильона к другому, словно путешествуешь по стране, видишь разнообразную природу, условия жизни и вкусы. Общим был, насколько мне помнится, только павильон Механизации сельского хозяйства, построенный в виде большого ангара. ВДНХ, что была устроена впоследствии на этом же месте с использованием национальных павильонов, но по отраслям хозяйства, выглядела уже лубочно, а иногда даже нелепо. Так, павильон сельского хозяйства Союза был сооружен в ложноклассическом стиле с «разорванным» антаблементом и с громоздкими волютами, словно иллюстрировал развал сельского хозяйства. Вызывал досаду аляповатый неуклюжий многофигурный фонтан «Дружба народов» и группа В.Мухиной «.Рабочий и колхозница-», поставленная на низкий пьедестал. Эта замечательная группа, венчавшая советский павильон на Международной парижской выставке 1937 года, была перенесена на ВДНХ без всякого учета ее размеров. Низко поставленная, она смотрелась плохо и раздражала своей громоздкостью. Как это у главного архитектора Москвы не хватило чувства соразмерности?

С большим интересом мы осмотрели выставку со странным названием «Индустрия социализма», где была представлена живопись, графика и скульптура художников всей страны. Настрой выставки был оптимистичен. Многие талантливые художники показали свои работы. Были и подлинные произведения искусства… Жюри смотрело строго: выставка тоже была одним из способов пропаганды социализма, иллюстрирующая процветание общества нового типа.

 

Нам очень повезло, что удалось посмотреть Музей нового западного искусства до его закрытия. Он занимал особняк Щукина на Кропоткинской улице, где после разместился Президиум Академии художеств СССР. В основном там были представлены французские импрессионисты и некоторые постимпрессионисты. Затем этот музей как не соответствующий идеям социалистического реализма был расформирован. Его картины поступили в Эрмитаж и Музей изобразительных искусств имени Пушкина в Москве.

Около недели мы провели в Москве. Вдруг мама почувствовала, что заболевает, и мы поехали покупать билеты. Они тогда продавались в железнодорожной кассе на площади Революции. В то время, когда мы стояли в очереди, неожиданно по радио зазвучал голос диктора, наверное, Левитана: Советский Союз и Германия заключили пакт о ненападении, в Москву приехал Риббентроп. Помню, как нас буквально ошарашило это сообщение. Стало страшно, словно повис над нами «дамоклов меч». Ведь в Европе уже почти все страны захвачены Германией!..

Кроме билетов в так называемый международный вагон (был такой в составе поездов, производства пульмановских заводов), других билетов не оказалось. Поскольку мама чувствовала себя плохо, пришлось взять эти дорогие билеты. Когда вошли в вагон, то ахнули: просторные купе на два человека, мягкие диваны, все отделано полированным красным деревом, а когда поезд двинулся, то можно было и не заметить этого — так плавно он шел.

В старших классах школы меня начала мучить мысль о выборе профессии. Во мне боролись противоречивые чувства: долг перед государством и собственные личные устремления, надлежало ли приобрести специальность, которая более всего нужна государству, или я имею право отдаться собственным наклонностям? Со временем во мне стало крепнуть желание стать музыкантом. Раздумья на эту тему занимали немало страниц в моем дневнике тех лет. «Учитель требует абсолютной тщательности в исполнении — это трудно, но зато интересно. В этом труде столько счастья! Когда этой работой занято все время — жизни не жалко. Нужно огромное напряжение — хватит ли воли? Эта работа требует времени и сил, что неизбежно уводит от жизни в семейном кругу, отрыву от семьи, а ведь семья самое важное — фундамент», — так рассуждала я. С другой стороны — нужны ли музыканты государству? Мама говорила, что нужны. Она советовала спокойно разобраться в себе самой, взвесить свои возможности, удостовериться в своих способностях. Папины суждения более определенны: лучше музыку оставить для души, а профессией избрать медицину.

Со своими сомнениями я обращалась и к учителю музыки. Он полагал, что через год упорной работы можно будет определеннее судить, могу ли я стать профессиональным музыкантом.

 

Еще одна проблема волновала меня и моих ближайших подруг — это вступление в комсомол. Казалось, и нам надо строить светлое будущее. Ведь мы должны без колебаний все силы отдать на процветание нашей родины. Жить надо для будущего. Сейчас живем как бы вчерне, а потом будет настоящая счастливая жизнь. Так нам внушала всеми средствами наша самая передовая в мире партия. Я низко оценивала свои возможности по самоотречению ради такой далекой цели. Бесконечно наивная, полагала, чтобы стать комсомольцем, нужно быть человеком, лишенным каких бы то ни было слабостей, обладать железной волей и неуклонно стремиться к цели. Пока я не видела в себе этих качеств.

Осенью началась война с Финляндией. Ленинград погрузился в темноту. Окна, улицы, транспорт — темные. Всюду синие лампочки. Люди приобрели маленькие фонарики в виде светлячков, прикалывали их к одежде, чтобы не наткнуться друг на друга на улице. Так закончился 1939 год.

В феврале 1940 года папа завершил камеральную обработку материалов Таймырской экспедиции и составление научного отчета.

Монографию «Геология и полезные ископаемые северо-западной части Таймырского полуострова» дали на рецензию доктору геолого-минералогических наук, профессору М. Тетяеву. В заключении своей рецензии он отметил:

«П.В. Виттенбург дает чрезвычайно интересные сведения об этом мало известном районе, освещающие этот район не только в геологическом, но и в отношении его промышленного использования. Эти сведения автор связал в цельное общее представление об этой части Арктики, которое несомненно ляжет в основу дальнейших работ в соседних областях.

Необходимо, чтобы эта работа, выполнение которой можно оценить на отлично, была опубликована в течение ближайшего времени, так как она освещает одну из наиболее интересных частей Арктики, остававшихся до сих пор «белым пятном», сильно затруднявшим анализ геологического строения прилегающих соседних районов»¹³.

Монография была издана в 1941 году в 12-м томе « Трудов» горногеологического управления.

В камеральной обработке материалов экспедиции по изучению петрографии изверженных и метаморфических пород принимали участие научные сотрудники Арктического института Н.П. Аникиев и Б.И. Тест. Результаты их исследований также помещены в 12-м томе «Трудов».

 

К тому приложена геологическая карта берега Харитона Лаптева, составленная папой при участии Н.П. Аникиева и Б.И. Теста.

Кроме научных итогов по Таймырской экспедиции, папа написал книгу в популярной форме о своем любимом полярном исследователе Э.В. Толле «В поисках земля Санникова. Очерк о жизни и деятельности Э.В. Толля». Издательство Главсевморпути готовилось ее напечатать. Книгу направили на редакцию известному ученому С.Я. Миттельману. Редактор подготовил рукопись к печати, в качестве приложения дополнил ее воспоминаниями участников экспедиции Толля, составил примечания и добавил иллюстрации. В конце 1940 года или в начале 1941 года она поступила в издательство. Началась война. Рукопись осталась в Ленинграде и пропала. Это выяснилось уже после войны, в 1946 году. С.Я. Миттельман в письме к папе сокрушался, что труд автора и редактора исчез бесследно и что «действительно, до сих пор почти нет ничего не только о Толле, но даже о его экспедиции на "Заре" (не говоря уже о его экспедициях), до сих пор она остается незаслуженно и несправедливо забытой».¹⁴