- 262 -

Глава VIII

Снова Вайгач. Блокада Ленинграда.

1940—1942

 

Арктический институт в марте 1940 года подвергся очередной реорганизации, геологический отдел был сокращен, а экспедиции передали в Горно-геологическое управление в Москву. Папу уволили 4 февраля «за окончанием камеральных работ», и снова надо было искать место для применения своих сил и знаний. Папа написал письмо начальнику Геологического управления Северного края: «Работая в течение многих лет по геологии европейской и азиатской частей Севера, в частности по стратиграфии (триаса) и изучению угольных месторождении Шпицбергена, а также по полиметаллическим месторождениям о. Вайгача и плавиковому шпату Амдермы, я желал бы и в дальнейшем вести геологические работы в Северном крае и исследовать его полезные ископаемые»1.

Одновременно папа выдвинул ряд условий: предоставление ему квартиры или комнаты, желательно в доме специалистов, возможности разрабатывать научные темы, помимо выполнения работ по штатной должности, участие в полевых работах, получение научных командировок в Москву и Ленинград, оплату перевозки из Ленинграда специальной библиотеки по Северу и Полярным странам и получение подъемных для переезда из Ленинграда в Архангельск.

Папины условия Северным геологическим управлением были приняты, и с 5 апреля 1940 года он был зачислен в штат на должность инспектора геологического контроля. Папа переехал в Архангельск, получил в доме

 


1 Письмо П.В. Виттенбурга к начальнику Геологического управления Северного края от 14.04.1940 // Личный архив Е.П. Виттенбург.

- 263 -

специалистов большую комнату в двухкомнатной квартире со всеми удобствами (проспект Сталинских ударников, д.98, кв.47). Самым трудным была перевозка пяти тысяч книг его библиотеки, так как таскать ящики приходилось самим. Папа устроился, организовал удобное место для работы. Стены заставил сплошь стеллажами, на них разместил книги, среди стеллажей — матрац-постель, у окна письменный стол, большое кожаное кресло. Много цветов. Папа познакомился с двумя девушками-школьницами, Ниной и Алей, которые с удовольствием взялись поливать цветы во время его отсутствия. Эти девушки так привязались к нему, что впоследствии, окончив институты и обзаведясь семьями, часто писали письма, делились своими проблемами, просили совета.

В Северном геологическом управлении папа работал с большим интересом, выезжал в командировки на север Республики Коми в Воркуту, Ухту, Удорский район. В августе Комитет по делам геологии при СНК СССР издал распоряжение по Севгеоуправлению об организации геологоразведочных работ на острове Вайгач. Папе поручили как старшему геологу предстоящей экспедиции проектирование геологических работ. Таким образом он получил возможность продолжить изучение геологии Вайгача, в чем был чрезвычайно заинтересован.

Предстоящую геологическую разведку полезных ископаемых целесообразно было дополнить новыми методами, такими как геофизические. В связи с этим папа предложил принять участие в экспедиции Люсе. Надо было пройти небольшую подготовку и в качестве техника приступить к работе. Госэкзамены в институте она так и не сдавала. Папа и мама считали, что для Люси это выход из положения, раз ее душа не лежит к педагогике. Так Люсин «диванный период» закончился, и перед ней открылось интересное поле деятельности.

Как видно из приказа по Севгеоуправлению2, экспедиция состояла из 95 человек вольнонаемных и заключенных. В вольнонаемной части кроме Люси было еще шесть женщин. Это жены геологов и геофизиков, и одна девочка семи лет — дочка одного из геофизиков. Экспедиция планировалась на два года. Базироваться она должна была на севере острова в бухте Дыроватой. В начале октября первая партия экспедиции в количестве 11 человек отбыла на Вайгач с пароходом «Сорока». Начальник экспедиции Г. Раков издал приказ, по которому «руководящим и ответственным как за имущественно-материальные ценности, отгруженные с этим пароходом,

 


2 Приказ № 150 начальника СП У П.К. Кузьмина от 03.10.1940 // Личный архив Е.П. Виттенбург.

- 264 -

так и за весь состав экспедиции до моего приезда и главного инженера назначается ст. геолог Виттенбург Павел Владимирович»3.

Люсю по возможности снарядили для суровых условий Севера. Она очень волновалась — справится ли с работой, как сложатся отношения с незнакомыми людьми? Опорой, конечно, был папа. Помню, как мы ее провожали на Московский вокзал в открытой машине. От волнения ее всю дорогу тошнило. И, действительно, этот шаг — поездка на Вайгач — оказался решающим, он сформировал всю дальнейшую ее жизнь.

О том, как проходила эта экспедиция, можно узнать только из нескольких сохранившихся папиных писем.

Вольнонаемный состав экспедиции и лагерь заключенных находились рядом. Помещения для всех не хватало, люди жили в палатках. Первым делом занялись строительством. Разделили обязанности. Папа ведал постройкой амбулатории, стационара, электростанции и собачника. Вначале специалистов поселили по две семьи в одной маленькой комнате, спальные места — в два яруса. Папа и Люся оказались вместе с молодой супружеской парой Сапрыкиных: Николаем Михайловичем — геофизиком и его женой Лидией Александровной, которая считалась его помощником. Теснота, разность характеров и близость молодой незамужней женщины привели к осложнениям. Этому способствовала и возникшая взаимная симпатия Николая Михайловича и Люси. Обстановка накалилась настолько, что Сапрыкиным предоставили другое помещение.

В этот предвоенный год как в экспедиции, так и по всей стране начальство «закручивало гайки»: устанавливало железную трудовую дисциплину: за опоздание на работу — строгий выговор или административная высылка. В Дыроватой был установлен рабочий день с 8 часов утра до 4-х часов дня, введены индивидуальные номерки, которые каждый работник на это время вывешивал на табельную доску, отсутствие номерка являлось свидетельством прогула. Всему научному персоналу надлежало работать вместе в одной общей комнате. Из письма папы: «Приходится работать в тяжелых условиях с нелепым хождением в общую комнату, где тесно, сыро и душно. На дому не разрешается работать. Дома у меня тепло, тихо и уютно — приходится работать непродуктивно и плохо в создаваемых начальством условиях. Неподчинение карается отдачей под суд».4

 


3 Приказ № 7 Начальника Вайгачской экспедиции СГГУ Г. Ракова от 08.10.1940 //Личный архив Е.П. Виттенбург.

4 Письмо П.В. Виттенбурга к З.И. Виттенбург от 01.04.1941 // Там же.

- 265 -

Доходило до того, что в Арктику для разбора конфликтов среди зимовщиков прилетал на самолете профессиональный судья. В феврале 1941 года суд рассматривал на Дыроватой два дела: топографа из вольнонаемных и коллектора из заключенных. Из зимовщиков были выбраны два заседателя. Суд присудил топографу, побившему врача, штраф в 150 рублей, а коллектора-заключенного, дебоширившего по пьянке, — оправдал. Папа писал:

«Если бы судья мог совершить круговую поездку по полярным станциям и точкам, то, наверное, вся Арктика работала бы бесплатно5. Так, например, был суд на Вайгачской [радиостанции. Во время пьянки метеоролог ударил начальника станции, который требовал материал наблюдений для передачи. Не получил его или получил вымышленные цифры — подрались. Метеоролог получил один год. Таких случаев бесчисленное множество, но виноватых и пострадавших вывозят на самолетах. Одним словом, Арктику очищают от всякого балласта, но легче протекала бы работа, если бы не ввозили спирт — это зло порождает много бед. А у нас, как правило, дается 100 г 98° спирта в дни праздников, и результат — опьянение и драки. Странно уживаются — попойки и суд»6.

Праздники отмечались не только пьянством, но и танцами. Без Люси они не обходились, и она пользовалась большим успехом. К огорчению папы танцы продолжались всю ночь, а на следующее утро в 8 часов надо было находиться уже на рабочем месте. Но без танцев в те годы уже не обходился ни один праздник, и папа писал домой, что нужно девочек учить танцевать, купить патефон и пластинки с танцевальной музыкой.

Ко дню рождения семилетней дочки геофизика Тархова папа задумал приготовить для нее подарок — кукольный домик, состоящий из кухни, ванной, столовой, гостиной и спальни, наподобие того, который был у нас в Ольгино. Изготовлением домика и его убранством увлеклись и взрослые. В результате получился прелестный домик, девочка была в восторге, а взрослые сожалели, что он только кукольный: на материке все жили в коммунальных квартирах.

Люсе поручили оформление экспедиционной стенгазеты «Полярныйразведчик», с чем она успешно справлялась. Кроме того, она обучала русскому языку и арифметике группу охранников. Больше ни одна из женщин, однако, не находила нужным делать что-либо общественно полезное.

 


5 Осужденным денег не платили.

6 Письмо П.В. Виттенбурга к З.И. Виттенбург от 27.02.1941 // Личный архив Е.П. Виттенбург.

- 266 -

В этой экспедиции с папой случились два происшествия, едва не стоивших ему жизни. Однажды он угорел в плохо вытопленной бане — потерял сознание, пульс пропал. Едва его отходили. Другой случай связан с поездкой в полярную ночь.

«Я на днях ездил на собаках с главным инженером Лебединцевым на место наших будущих работ — гору Медную. Поездка была организована помимо моего желания не так солидно, как я того хотел и без опытных каюров. Поручение было выполнено, но чуть оно мне не обошлось жизни или увечья. Мы были уже в видимости огней нашего дома, стояла темная ночь, видимости не было никакой, и собаки резко свернули к дому, а я вместе с повозкой и собаками полетел под откос. Сани разбились, а я, управляя собаками, летел через их головы и сани вперед, что оградило меня от удара. Я хлопнулся лишь правым плечом и боком. Встряска была весьма внушительная, но без членовредительства. Умный передовик вырвался и первым прибежал домой, где немало напугал Люсеньку. Через некоторое время привел я собак — свою упряжку, но без саней. Невольно утешаешь себя пословицей: хорошо то, что хорошо кончается»7.

В январе 1941 года по поручению экспедиции папа поехал на двух упряжках с ненцем Иванком Валейским на Амдерму. Надлежало получить картографический материал для полевых работ. 22 января только-только встал Югорский Шар, но по тонкому льду в 10—12 сантиметров они благополучно пересекли пролив. В Хабарове, на полярной станции Югорский Шар и в Амдерме произошли приятные встречи со старыми знакомыми — в Амдерме оказался В.М. Махоткин, который чинил самолет после аварии. К счастью, жертв не бьио, так как благодаря мягкой посадке бензин в баках не взорвался.

В Амдерме папа еще раз убедился в том, что оценка месторождения флюорита (плавикового шпата), сделанная им и К.Д. Клыковым, с самого начала была правильна, также как и правильно определено направление разработок. Добыча шла успешно, теперь возникла необходимость в обогатительной фабрике.

Отдел пропаганды и агитации райкома ВКП(б) (такой уже был там) предложил папе прочесть лекцию. В местной газете «.Полярная звезда» была помещена заметка под названием «Интересная лекция»: «В воскресенье 26 января, в переполненном Амдерминском клубе состоялась интересная лекция. Профессор-геолог, исследователь крайнего Севера тов. Виттенбург

 


7 Письмо П.В. Виттенбурга домой от 09.12.1940 // Личный архив Е.П. Виттенбург.

- 267 -

рассказал о полезных ископаемых побережья Карского моря, об истории развития промышленности на Севере и истории Амдермы»8.

На базе экспедиции, в Дыроватой, папа также прочел лекции по геологии и истории завоевания Арктики. Там же были организованы курсы для коллекторов. Но, как выяснилось, никто бесплатно преподавать на курсах не пожелал. Вел занятия один только папа.

В Севгеоуправлении предстояли перемены в связи с последствиями проводимой там ревизии. Обнаружились хищения имущества, в том числе и Вайгачской экспедиции. Действительно, экспедиция многое не дополучила: запчасти для вездехода, обувь, спецодежду и многое другое. Оказался замешенным весь хозяйственный аппарат. «Удивляюсь, — писал папа, — как люди, и главным образом партийцы, не усвоили себе метода бережного хранения государственного имущества. Как только доберутся до хороших вещей — сразу воруют»9.

Зимние работы шли своим чередом. Иногда удавалось папе покататься на коньках по заливу, особенно хорошо бывало в лунную ночь. Люся предпочитала в компании бегать на лыжах. Неожиданно получили известие из центра, что ассигнования на экспедицию сокращены наполовину, а по геофизике на 2/3. Там решили, что в условиях Арктики геофизические методы мало эффективны, с удивлением писал папа домой10.

Когда только сошел снежный покров, все выехали в поле. Папа в одном из писем писал:

«Будучи летом на полевых работах в тундре, я был отрезан от мира и ничего не подозревал. Когда же война уже была в полном разгаре, я узнал об этом ужасном действии извергов-фашистов, которые как никто и никогда нарушили договор о ненападении и дружбе. Меч поднят — будем биться до тех пор, пока ни одного фашиста не останется на нашей территории. <...> Полевые исследовательские работы развернулись по плану в первой декаде июня месяца. На работу выехали на оленях. Олени были очень слабы, и их пало пять штук, так они были истощены суровой зимой. Это первый случай в моей многолетней практике. Возможно, это произошло потому, что были у меня не островные, а олени, доставленные нам с материка. Оставшиеся мною береглись, и я все лето работал на них вполне успешно. Мы должны были работать до

 


8 Вырезка из газеты в письме от 06.02.1941 // Личный архив Е.П. Виттенбург.

9 Письмо П.В. Виттенбурга домой от 27.02.1941 // Там же.

10 Письмо П.В. Виттенбурга к З.И. Виттенбург от 04.04.1941 // Там же

- 268 -

1-го октября, а затем в зависимости от результатов продлить работу и в будущем году, оставаясь на вторую зимовку. В связи с войной срок был сокращен на один месяц, при этом план и объем остались те же. Напрягая все силы, работая по 12 часов, а часто и по 14 часов, я выполнил план на 180%. 26 августа было получено сообщение о свертывании работ и возвращении на материк. Работа кончилась, 6-го октября погрузились на пароход. Путь был сложный»11.

В Баренцевом, а затем и в Карском море появились немецкие подводные лодки. Они нападали на транспортные суда и на военные корабли, сопровождавшие их, а также на полярные радиостанции. Станции должны были давать сводки погоды — без них мореходство невозможно, а экспедиции надо было вывозить на Большую землю. 17 октября Вайгачскую экспедицию благополучно доставили в Архангельск на пароходе «Охта» под конвоем трех военных кораблей. В письме от 7 ноября папа со скорбью вспоминает о гибели ледокольных пароходов «Малыгин» и «Садко». «Малыгин» затонул в восточном секторе Арктики от перегрузки во время шторма. На нем все погибли, в том числе и любимый папин ученик по университету гидролог Георгий Ефимович Ратманов, выдающийся молодой ученый.

В Архангельске папу назначили начальником Госгеоконтроля и редактором печатных изданий СГГУ. Члены экспедиции приступили к составлению предварительных отчетов, папа подготовил сводный отчет по научным результатам экспедиции «Геология острова Вайгача и структура рудных полей», представлявший первый том общего отчета, который сразу же попал под гриф «секретно»12.

За стахановскую работу папу премировали отрезом на костюм. Соответственно порядку, установленному для полярников, по возвращении из зимовки у них отбирали все казенные теплые вещи, выкупать их за собственные деньги не разрешалось. В результате папа и Люся остались без зимних вещей, так как их теплые пальто и обувь находились в Ленинграде. Сапоги папа позже получил на Воркуте в качестве вознаграждения за прочитанную лекцию. В экспедиции не хватало витаминов, острая потребность в них заставила папу несколько раз ездить в деревню за овощами — капустой, брюквой и картофелем. В городе их купить было уже невозможно.

 


11 Письмо П.В. Виттенбурга к З.И. Виттенбург от 19.10.1941 // Личный архив Е.П. Виттенбург.

12 Виттенбург П.В. Рудный пояс берегов Карского моря. Л., 1947. Рукопись. С. 3 //Там же.

- 269 -

В ленинградской жизни 1940 год имел свои приметы. В марте финская война закончилась и был подписан мирный договор. Шура Алешко, в прошлом воспитанник Лахтинской экскурсионной станции, был призван в Красную армию. Его часть принимала участие в «освобождении» Белоруссии после известного сговора между Сталиным и Гитлером. Шура вернулся в Ленинград горячим патриотом, воодушевленный успехами и распропагандированный политработниками армии. Он уверял нас, что теперь западная граница Советского Союза укреплена куда лучше, чем линия Мажино (оборонительный рубеж между Францией и Германией, вскоре взятый немецкой армией). Шура говорил, что видел своими глазами неприступные заградительные укрепления. Ни одна техника в мире преодолеть их не сможет. Как-то верилось и не верилось... Несмотря на тревожное настроение, повторяющиеся учебные воздушные тревоги, хотелось надеяться, что жизнь идет вперед, а впереди — счастье.

Я оканчивала десятилетку13. Главное, меня увлекала музыка, и в ней я видела свое будущее. Мой учитель Соломон Яковлевич Дубилет, не полагаясь только на свое суждение, показал меня профессору В.И. Шеру в Консерватории. По мнению профессора, поступить в Консерваторию я смогу года через два, несмотря на то что так поздно начала учиться. Таким образом, мой путь определился.

В нашу, и особенно в мою жизнь, вошел новый человек — это мой учитель музыки Соломон Яковлевич. Он был яркой артистической личностью, широкообразованным человеком, тонким музыкантом. Будучи концертмейстером симфонического оркестра Кировского театра (теперь Мариинского), выступал в квартетах по радио, имел класс в музыкальной школе и еще был прекрасным пловцом. Он очень нравился маме, стал часто у нас бывать и еще чаще приглашать нас на спектакли Кировского театра. Сначала я ходила с Люсей, после ее отъезда — с Никой или мамой, а то и одна. Благодаря Соломону Яковлевичу мы посмотрели все балеты с Галиной Улановой и многие оперы. В то время в Театре оперы и балета не существовало контролеров-билетерш при входе в театр. Вы раздевались и свободно входили в зрительный зал, где вас встречал капельдинер, который, глядя на билет, показывал ваше место. Капельдинером в партере был седой степенный человек в черном костюме, полный собственного достоинства и вместе с тем любезный. Только после войны появились билетерши.

 


13 Эту школу я не любила — класс наш был сборный, разнородный, учителя тоже были случайные. Выпускные балы тогда не устраивались. Мы просто собрались дома у одного из одноклассников, сфотографировались. Договорились встретиться все вместе на следующий год 1 сентября. Эта встреча не состоялась — почти все мальчики погибли на войне.

- 270 -

В ту пору Кировский театр находился в расцвете своих творческих сил. Его художественным руководителем был А.М. Пазовский. Он добился замечательного музыкального совершенства от звучания вокалистов и оркестра. Помимо основной сцены действовал филиал театра в помещении Народного дома. Им руководил Н.К. Печковский. В те годы созданы шедевры балетных и оперных спектаклей. 18 января 1940 года состоялась премьера балета С. Прокофьева «Ромео и Джульетта» в постановке Л. Лавровского, художник П. Вильяме. Красота, трогательность этого балета, его художественное совершенство известны. Танец и игра Галины Улановой вместе с Константином Сергеевым запали глубоко в душу на всю жизнь. Я была на премьере, даже помню место, где сидела.

Как тогда было принято, в Москву приглашались с показом своих достижений в области искусства разные республики, а также большие города. В мае 1940 года ленинградские театры и Филармония демонстрировали москвичам лучшие спектакли и концерты. Театр имени Кирова показал три оперы и четыре балета на сцене Большого театра. На многих спектаклях присутствовали члены правительства. Успех был огромный. Наш театр затмил Большой. 29 мая в Большой кремлевский дворец были приглашены участники показа театрального и музыкального искусства Ленинграда. Георгиевский зал, заставленный столами с яствами, принимал артистов. Присутствовало все правительство во главе со Сталиным. Среди приглашенных был и Соломон Яковлевич. Позже он рассказывал о необычайном подъеме, царившем на этом вечере. Кстати сказать, Соломон Яковлевич, так же как и Тамара Александровна, прекрасно понимал жестокую сущность советской власти и оставался при мнении, что Октябрьский переворот — огромная трагедия для России. Однажды у Соломона Яковлевича был со мной разговор на эту тему, и он просил, чтобы я никогда никому не высказывала подобных суждений.

У нас в квартире произошли изменения: Б.С. Лысенко, энкавэдэшник, перестал пьянствовать и уходил днем на работу. Он предложил нам пользоваться его телефоном и даже заниматься в его комнате. Ключ оставлял в условленном месте в коридоре. Это нас очень устраивало, так как вносило разрядку в наши стесненные условия жизни. А как был нужен телефон!.. Зато сосед с другой стороны стал нещадно пить. В пьяном виде он отличался воинственностью, стремился что-либо сокрушить, затем засыпал, стоя среди коридора, опершись спиной об одну стену, а голову склонял на руки, упиравшиеся в старинную дубовую вешалку с перекладиной для зонтов, стоявшую у противоположной стены коридора. Таким образом, в кухню, ванную или уборную можно было проникнуть только подлезая под ним, как под мостом.

 

- 271 -

Нам удалось прописать в квартире нашу домработницу Маню. Она была очень довольна и писала Люсе на Вайгач, что любит нашу семью и готова всем помочь. Приближалось лето. Мама получила премию от ЦК профсоюзов — детскую путевку на Кавказ по Сталинским местам. Мне вместе с детской туристической группой предстояло посетить Баку, Тбилиси, Гори, Батуми и Зеленый мыс, познакомиться с революционной деятельностью великого вождя. Путешествие оказалось очень интересным, так как заданная тема утонула во впечатлениях от замечательной кавказской природы, красоты южных городов, национальных особенностей жизни.

На это лето мама нашла чудесное место для отдыха у истоков реки Луги. Там представилась возможность снять домик пасечника среди лугов и в окружении леса. Мама пригласила поехать и Соломона Яковлевича. Сложилась приятная компания — мама, Ника с Танечкой, Люся и Соломон Яковлевич. Место называлось Теребони — в прошлом имение какого-то князя, по-французски Terre bonne — «хорошее поместье». Находилось оно далеко от железнодорожной станции, километров десять. Все было бы прекрасно, если бы в конце августа, когда я уже вернулась с Кавказа, а Соломон Яковлевич приступил к работе в театре, не заболела бы Танечка. У нее открылась дизентерия. Ее положили в сельскую больницу, но лечить оказалось нечем, так как бактерицид еще не изобрели. Танечке становилось все хуже и хуже. Она умерла. Отчаяние охватило всех. Как вернуться в Ленинград? Меня послали за помощью к Соломону Яковлевичу. Рано утром, едва рассвело, я побежала на станцию, успела на поезд и явилась к Соломону Яковлевичу до его ухода в театр. Он нашел машину, выбрал место на Шуваловском кладбище на горе над озером, и мы на специальной машине выехали в Теребони. Танечку похоронили в красивом месте среди сосен. Ника осталась с разбитым сердцем, потеряв смысл жизни. Она жила с нами, пыталась готовиться к экзаменам, но могла только плакать.

Папа чувствовал, что занятия в институте у Ники не ладятся. Его это очень беспокоило. В письме с Вайгача он писал маме: «Неужели ни одну нашу дочку мы не сможем вытянуть в люди с дипломом, а должны остаться посредственностями-дилетантами», и далее: «Цель жизни и работы должна стоять четко и определенно перед каждым из нас. Для наших детей это: получить высшее образование и защитить диплом, дальнейшее определится само собой и будет следовать из диплома и суммы знаний».14

 


14 Письмо П.В. Виттенбурга к З.И. Виттенбург от 04.04.1941 // Личный архив Е.П. Виттенбург.

- 272 -

Оставаться дальше у Екатерины Михайловны Лежоевой, матери бывшего мужа, Ника не могла — слишком тяжело все напоминало об утрате. Уже в 1941 году благодаря Тамаре Александровне нашли ей временно комнатку в коммунальной квартире в том же доме на Карповке, где жила Тамара Александровна, только на 6 этаже15. Бывшие хозяева квартиры, инженер Никольский и два его сына — студенты, были арестованы и расстреляны, жена выслана в Боровичи. О младшем сыне, десятилетнем мальчике, заботилась няня Елена Дмитриевна. Квартиру ЖАКТ заселил разными людьми, а шестиметровая комната при кухне осталась свободной. Но пока Ника жила с нами.

В 1941 году врачей готовили к предстоящей войне. Маму дважды направляли на специальные курсы в Травматологический институт и в I медицинский институт, где обучали современным методам борьбы с химическими отравляющими веществами.

Готовясь к поступлению в Консерваторию, я много занималась. Иногда удавалось поиграть с мамой разные пьесы и концерты. Мама хорошо чувствовала ансамбль и охотно аккомпанировала. Мы обе очень любили подобное музицирование. Когда Соломон Яковлевич был свободен, то приходил к нам. В такие вечера читали с удовольствием вслух «Анну Каренину». Читали он и мама попеременно — у них хорошо получалось.

Как-то в ясный морозный день мы вместе поехали в недавно отвоеванную Куокколу (теперь поселок Репино) посмотреть Пенаты, домик Ильи Ефимовича Репина. Художник там провел последние годы своей жизни. Перед нашими глазами возникли даже не развалины, а пустое место. Среди снега нашли лишь куски спекшегося стекла: во время военных действий дом с мастерской сгорели дотла.

Жизнь в ту первую половину 1941 года была самой счастливой для меня. Соломон Яковлевич попросил согласия у мамы на наш брак. Мама немного растерялась, так как считала меня слишком молодой и еще не получившей специальности, и тем самым самостоятельности, но согласие дала, предложив немного повременить. Я имела друга, с которым могла обо всем поговорить, посоветоваться, разрешить мои сомнения. Благодаря тому, что он был старше меня, то во многом понимал меня лучше, чем я сама себя. Мне нравилось, что он требовал на уроках тщательного исполнения, был очень строг и взыскателен. В это время у меня сложилось убеждение, что первым свидетельством порядочности человека является его добросовестность в работе.

Однажды весною среди дня Соломон Яковлевич пригласил меня в ресторан на «крышу» Европейской гостиницы. На «крыше» под стеклянным

 


15 Набережная р. Карповки, 19, кв. 52.

- 273 -

навесом, среди вьющихся растений, отделяющих столики друг от друга, было очень уютно. Днем публики было мало. Звучала музыка. Играл небольшой струнный оркестр. Соломон Яковлевич попросил оркестр сыграть «Очи черные». Музыканты извинились, сказав, что это невозможно, вернее, запрещено, так как этот романс считался гимном белой эмиграции.

В начале 1941 года Кировский театр начал работу над постановкой оперы Р. Вагнера «Лоэнгрин». Дружба с Германией подтверждалась у нас демонстрацией уважения к немецкой музыке, а у них к русской: берлинская опера готовила премьеру оперы П. Чайковского «Чародейка».

Работа над «Лоэнгрином» велась с увлечением. А.М. Лазовский тщательно следил за всем. Соломон Яковлевич, будучи концертмейстером, много отдельно репетировал со своей группой скрипок. Постановку осуществлял В.А. Лосский, дирижировал О.М. Брон. Художник С.Б. Вирсаладзе превзошел себя — так великолепна была изобразительная сторона спектакля. Некоторые роскошные костюмы были взяты из гардеробных Зимнего дворца. К середине июня репетиции были закончены. 17 и 20 июня — премьеры. Мне посчастливилось присутствовать на 2-й генеральной репетиции 14 июня. Успех был огромный. Опера предстала как единое художественное целое: звучание оркестра, вокалистов, декораций и костюмов сливались воедино. Передо мной в партере сидел дирижер Д.И. Похитонов. Он и его окружение восхищались спектаклем. В антракте Похитонов воскликнул: «Я готов встать на колени перед этой красотой!» Действительно, все вместе взятое вызывало молитвенное чувство восторга. (Во время войны костюмы и декорации сгорели.)

20 июня прошла вторая премьера также с выдающимся успехом. Казалось, спектаклю предстоит долгая жизнь на сцене — огромный труд всего коллектива принес театру славу.

Через день — выходной. Мы все вместе собрались поехать погулять в пригородных парках, погода прекрасная, солнце сияло! Вдруг по радио слышим голос Левитана — Германия напала на Советский Союз. Война!.. Страшное смятение... В одно мгновение жизнь перевернулась. Я побежала к Соломону Яковлевичу узнать, что же делать?

 

Сразу на всех углах включили громкоговорители. Оттуда неслись военные призывы, песни и сводки. Каждому жителю выдали противогаз, обучили им пользоваться. Запрещалось выходить из дома без противогаза. С первых же дней ждали нападения на город с воздуха. И, действительно, налеты авиации не заставили себя ждать. Сигналы воздушной тревоги — завывание сирен как по радио, так и во дворах домов — звучали по

 

- 274 -

нескольку раз в день. Во время тревоги по радио громко и часто тикал метроном. Отбой возвещали звуки горна, метроном стучал реже. В первое время воздушные бои велись за пределами города, в сам город бомбардировщики не прорывались.

На следующий день после объявления войны Соломон Яковлевич был вызван в военкомат. Как имеющего бронь, его отпустили. Тревожное настроение и повышенное чувство личной ответственности побудили Соломона Яковлевича не посчитать себя в праве пользоваться броней, и он решил вступить в народное ополчение. 2 июля я пришла проводить его до военкомата. На прощанье он взял в руки скрипку, и Чакона Баха зазвучала во всей трагичности своих аккордов и созвучий. Его зачислили в артиллерийский полк и направили на подготовку в распоряжение части, расположенной в здании Лесотехнической академии.

Маму перевели на казарменное положение как члена группы усиления по противовоздушной обороне Выборгского района. Ника вскоре поступила на курсы шоферов. Я пошла работать в мамину поликлинику счетоводом с параллельным обучением в кабинете рентгенологии. О поступлении в Консерваторию нечего было и думать. Продолжать заниматься музыкой стало невозможно.

Всех свободных от воинской обязанности, и нас с Никой в том числе, включили в группу местной самозащиты. Надлежало нести круглосуточное дежурство около дома, следить за порядком, светомаскировкой, а в случае налета авиации — быть готовым тушить зажигательные бомбы. Время от времени направляли нас на какие-либо срочные работы, например, «добывать» уголь со старых платформ Финляндской товарной.

Оконные стекла в домах города запестрели наклеенными крест-накрест полосками бумаги. Считалось, что это предохранит их во время бомбежки от удара воздушной волны. Золоченые шпили Петропавловской крепости, Адмиралтейства покрыли специальными чехлами, а может быть, шпиль Петропавловского собора, как и купол Исаакиевского собора, покрасили? Во всяком случае над городом ничто не блестело. Здания Смольного и площади около них накрыли маскировочной сеткой. Мостовые некоторых площадей города окрасили в яркие цвета, переходящие на стены домов. Ночью над городом повисали аэростаты, похожие на дирижабли. Отряды новобранцев строем проходили по городу.

1-й медицинский институт набирал студентов на первый курс. Чтобы не терять времени, я стала готовиться к вступительным экзаменам. Этого хотел Соломон Яковлевич. Он видел во мне задатки врача. Впоследствии я поняла, как он был прав. Пройдя коллоквиум, успешно сдала все экзамены

 

- 275 -

и была принята. Читая списки зачисленных — плакала, так как узнала, что с этого дня консерватория объявила прием на теоретическое отделение. Но для меня путь туда был уже закрыт.

Едва нас зачислили студентами, как тотчас же отправили на рытье противотанковых рвов, как потом выяснилось, под Ораниенбаум. На площади перед Балтийским вокзалом набралось много народа — это те, кто ехал на работы, и те, кто семьями с домашним скарбом бежали из западных областей. Оказывается, туда уже подступили немцы. Нас долго везли в темном поезде, затем строем шли по темной дороге... Что, где, куда — неизвестно: кругом сплошной мрак. Привели нас в деревню, разместили на чердаках разных домов. Утром увидели поле, залитое солнцем, полосы спелой ржи, луга — тихая мирная картина конца лета. С утра до вечера мы рыли рвы лопатами. Не скажу, что было тяжело физически — все мы молоды, но ужасная тоска сжимала сердце — крушение всей прежней жизни. Временами в небе появлялись немецкие бомбардировщики. Они летели бомбить аэродром, расположенный недалеко от нас. Тогда мы ложились на траву, прикрывая голову лопатой. Страшно не было. Недели через две нас вернули в город. А следующая смена едва спаслась бегством от быстрого наступления немцев.

В Ленинграде нас поразило скопище беженцев. На вокзале, на площадях города сидели с узлами люди. Горько было на них смотреть. Город приобрел новый вид, он как бы ощетинился. На перекрестках улиц окна первых этажей угловых домов закладывали кирпичами, оставалось лишь отверстие для дула пулемета — это доты. Памятники обкладывали мешками с песком и зашивали досками, также как витрины магазинов. Статуи Летнего сада закопали в землю. Продолжался набор в народное ополчение. Люди наскоро обучались и отправлялись на фронт. Они шли по улицам города, их сопровождала, создавая ощущение неотвратимости, тяжелая поступь песни Александрова «Вставай, страна, огромная, вставай на смертный бой...», а со стен домов и с газетных киосков смотрели им вслед плакаты: «Что ты сделал для фронта?» «Защитим Ленинград своей грудью!»

Тревоги стали чаще. В одну из ночей фашистские самолеты засыпали город зажигательными бомбами. Бомбы были небольшие, набросали их множество. Мы, охрана дома, знали, что делать — бежать на чердак. С крыши зажигалки надо сбросить щипцами вниз на асфальт и засыпать песком, который припасен в больших количествах на чердаках и внизу около дома. Крышу быстро обезопасили, и тогда увидели, что загорелись сараи рядом с домом. Кинулись туда. Выбежав на Вологодскую улицу (теперь улицу Чапыгина), я увидела, что напротив нашего дома под деревьями сада

 

- 276 -

у бывшего ресторана «Эрнест» горят зажигалки. Красота увиденного поразила: золотые деревья (та осень была золотой), черные стволы, около них золотой пламень догорающих зажигалок! Промелькнуло в голове — вот декорации к опере Вагнера «Золото Рейна»...

В нашем районе зажигалки особого вреда не принесли. В саду Госнардома эффектно горели «Американские горы». На следующий день удивлялись грандиозному облаку в перспективе Кировского проспекта, говорили, что это горят Бадаевские склады и именно этот пожар стал причиной голода.

Занятия в институте начались обычным образом. Лекции. Анатомичка. Вот здесь я почувствовала, что не смогу переступить через чувство жалости, смешанного с отвращением к препарированному телу человека. Вскоре выяснилось, что институт эвакуируется в Пятигорск. Я попросила меня отчислить: мы не хотели уезжать из Ленинграда, были уверены, что город не будет отдан врагу. Здесь наш дом — зачем ехать куда-то? Мама считала своим долгом работать в Ленинграде, да как врача ее и не отпустили бы. Ника училась на курсах, а я и подавно не могла думать об отъезде.

8 сентября замкнулось кольцо блокады. Но мы этого еще не знали.

В ярких красках осени в парке Лесотехнической академии Соломон Яковлевич простился со мной. Меня не покидало неуместное чувство уверенности, что он вернется здоровым и невредимым, с ним ничто не может случиться. Наутро следующего дня полк уже сражался на одной из передовых линий обороны города — на Пулковских высотах. Взвод, которым командовал Соломон Яковлевич в звании младшего лейтенанта, занимал наблюдательный пункт на переднем крае обороны. По почте пришло несколько открыток и в том числе с просьбой прислать для взвода суррогатный кофе и малиновый чай. Не прошло и трех недель, как во время одного из жестоких обстрелов утром 3 октября Соломон Яковлевич был ранен осколком снаряда в брюшную полость. На открытой телеге его привезли в госпиталь 2222 (больница имени Мечникова), где он 4-го октября к вечеру умер, находясь в полном сознании. О его ранении мы узнали на следующий день от старшины взвода, который с опозданием выполнил его последнюю просьбу. Начальник госпиталя разрешил похоронить его индивидуально на Шуваловском кладбище. За год до этого Соломон Яковлевич сам там выбирал место для Танечки, не подозревая, что и ему суждено вскоре здесь покоиться. Над озером по-прежнему царили красота и спокойствие...

Тревоги звучали почти беспрестанно днем и ночью. К бомбежкам присоединились артиллерийские обстрелы. Они были еще хуже бомбежек, так как об их начале невозможно было предупредить.

 

- 277 -

Мы вся еще обитали на Кировском. Жильцов в коммунальной квартире поубавилось: кто на казарменном положении, кто эвакуировался. Две бомбы упали перед нашим домом посередине улиц — на Кировском проспекте и на Вологодской улице. Мы, как и многие, перестали спускаться в бомбоубежище, стали фаталистами. Как-то раз во время одной особенно сильной бомбежки, спустившись на первый этаж нашей парадной лестницы, чтобы не прислушиваться ни к выстрелам зениток, ни к разрыву бомб, мы бодро играли в «буковку».

Многочасовой бомбежкой была отмечена ночь на 7 ноября. Мы все в маминой поликлинике. Разрывы слышались после пронзительного свиста летящих бомб. Значит попадание близко... Сидели в оцепенении. Мама, как всегда, не теряла присутствия духа. Вспоминали ужасную грозу на Валдае. Тогда было даже страшнее. Отбой. На этот раз пронесло.

Очень беспокоились о папе и Люсе. Надо было узнать, где они, что с ними? Известий не было. Почтальоны писем уже не разносили. Однажды мама зашла на наше 22 почтовое отделение. Там иногда сваливали в кучу всякую корреспонденцию. В сумерках угасающего дня несколько женщин рылись в письмах. Случайно в руках одной из женщин маме бросился в глаза знакомый почерк — это была открытка от папы. Он писал, что они с Люсей благополучно вернулись в Архангельск и ждут нас.

Зима наступала быстро. На Кировском в нашей большой комнате жить становилось невозможно. Центральное отопление не действовало, электричества не было, водопровод, канализация замерзли. Нам на помощь пришла Наташа Парманина, хорошая знакомая Соломона Яковлевича, дочь альтиста оркестра Кировского театра. Мы встречались еще до войны. Она жила на Васильевском острове, в доме на углу Первой линии и проспекта Пролетарской победы (Большого проспекта) в комнате с печным отоплением. Ее отца поместили в больницу из-за тяжелого заболевания ног. Наташа пригласила нас к себе. Перебрались мы втроем, так как мамина поликлиника уже не могла никого держать на казарменном положении. Никины курсы шоферов прекратили существование, так как в городе кончилось горючее. Жизнь в городе в пределах нашей видимости замирала.

Борьба за существование невольно стала содержанием нашего бытия. Как и везде, ни водопровода, ни канализации, ни электричества не было. Для освещения обзавелись коптилкой — мисочкой с каким-то маслом или керосином и фитильком. Добывать воду здесь оказалось сравнительно легко: в красном кирпичном маленьком домике на Съездовской линии в коридоре был кран. Этот домик принадлежал воинской части. Мы не без робости туда входили и наполняли чайник и какое-то ведерко. У Наташи был

 

- 278 -

запас дров, благодаря чему в комнате было более или менее тепло. Сложнее оказалось с отправлением естественной нужды. Приходилось направляться в сугробы напротив дома на проспект. Но, главное, нас мучил голод.

В свое время мама отнеслась с полным доверием к призыву Молотова, прозвучавшему в июне по радио: сохранять порядок и спокойствие, не создавать запасов продуктов. Поэтому вначале мы даже не все продукты выкупали по карточкам. Запасов у нас никаких не было. Как-то при тщательном поиске в шкафу на Кировском нашлась коробочка с сухим зеленым горошком, оставшаяся еще, наверное, со времен НЭПа. В каждой горошинке была червоточина и сидел червяк. Я все горошины перебрала, червяков вынула, и мы сварили суп. Это было начало ноября. Позже такой расточительности мы бы себе не позволили — с червяками наваристее. По карточкам продуктов отпускалось все меньше и меньше. Вначале, пока еще был картофель, пекли из шелухи лепешки с кофейной гущей. Оказались они вполне съедобными. Подогревали ломтики хлеба, запивая их кипятком из прелестного Наташиного самовара. Самоварчик был маленький, как раз хватало принесенной воды.

В начале декабря находили еще силы музицировать — это отвлекало от мучительного чувства голода. Мама играла на рояле, аккомпанировала мне, с Наташей играла в четыре руки, а мы с Наташей, сидя за столом перед коптилкой, разыгрывали дуэты на двух скрипках. В один из декабрьских дней, по-моему, 19-го, была последняя бомбежка. Из-за сильных морозов фашистские самолеты не могли летать, но артобстрелы продолжались. Не обращая внимания на воздушную тревогу, мы с мамой иногда музицировали. В один из таких дней раздался страшный грохот, дом содрогнулся и все замолкло. Мы продолжали играть. Когда кончилась тревога, вышли встречать Нику. Утром она отправилась на Сытный рынок менять вещи на что-либо съестное. Выйдя во двор, увидели, что оба крыла нашего дома лежат в руинах. Та часть дома, где мы жили, была между ними посередине, за церковью Св. Екатерины, построенной Фельтеном в XVIII веке.

Мы очень волновались за Нику, так как встречавшиеся люди сказали, что Сытный рынок бомбили. Ведь в то время, расставаясь даже ненадолго, невольно думалось, а может быть и навсегда! В волнении идем к Тучкову мосту, и, о счастье, навстречу — Ника! Она была потрясена происшедшим на рынке и долго не могла прийти в себя.

Морозы крепчали... Как-то маме удалось купить или выменять на рынке валенки для всех нас троих. Это было делом первостепенной важности.

Несколько раз в неделю мама должна была ходить на работу. Зима была необычайно снежная — сугробы в рост человека. Морозы лютые. Чистить снег, собственно, было некому да и не для чего — транспорта в

 

- 279 -

городе не было. Заиндевевшие трамваи стояли словно привидения. Они остались там, где их застали обстрел, бомбежка или отключение электричества. Благодаря солнечным дням и чистому воздуху город, опушенный снегом и в инее деревьев, был необычайно красив — ведь не было ни дыма заводских труб, ни домовых котельных. Захватывало дыхание от этой фантастической красоты, но тут же встрепенешься, становилось как-то жутко: зачем эта красота теперь, когда люди уже не нуждаются в красоте природы!

Нева застыла. Весь город был испещрен тропинками, сокращавшими путь пешеходам хотя бы на несколько шагов. По городу двигались закутанные во что придется тени, подпоясанные кушаками или веревочками, к ним большей частью привязывались детские саночки, к которым, в свою очередь, был привязан бидон или пакетик. Многие брели, опираясь на палку — так все-таки легче сохранить равновесие. А терять равновесие непозволительно, упадешь — это смерть. Нет никаких сил подняться, а главное, уже и не хочется — воля к жизни сразу исчезала. Сколько раз доводилось видеть ленинградцев, встретивших свою смерть сидя на ступеньке или распростершись на снегу.

Мы с мамой пускались в путь, повязанные платком или шарфом поверх шапок, чтобы голова не клонилась на сторону — шея от слабости не держалась прямо. Пальто на исхудалых фигурах болталось, приходилось его чем-либо подпоясывать. На мне были валенки большие и от разных пар, но в них было спасение. С Васильевского на Выборгскую путь лежал через Неву, мимо горевшего много дней общежития университета на Мытнинской набережной, мимо зоосада. Здесь обычно маме мучительно хотелось присесть отдохнуть, а этого никак нельзя было допустить. В таких случаях мне приходилось заводить разговор на какую-либо интересную тему — переключить ее внимание и увлечь дальше. А дальше присесть было уже негде. Так тащились мы до поликлиники на проспекте Карла Маркса, дом 4. Некоторое время поликлиники имели возможность поддерживать медицинский персонал, выдавая своим сотрудникам небольшое количество белкового молока. Эту непонятного происхождения жидкость мы бережно несли домой, возвращаясь тем же путем. Однажды на улице Льва Толстого услышали свист снарядов, пролетавших над нашими головами. Мы, как и люди, идущие рядом, решили, что стреляют наши, значит бояться нечего. И вообще отмечу, что мы не видели за всю блокаду никакой паники. Когда мы в другой раз шли тем же путем, то увидели глубокую воронку посреди улицы у 1-го медицинского института, оставленную немецким, а вовсе не нашим снарядом, который угодил в водопроводную трубу. Этой пробоиной воспользовались люди и спокойно по очереди набирали воду. Другая

 

- 280 -

воронка была у Сампсониевского моста на Большой Невке, к ней трудно было спускаться, но и здесь тоже черпали воду подручными средствами. Нести воду по обледенелому берегу непросто, каждый приспосабливался как мог. Мне запомнился человек, несущий на лыжине, как на коромысле, разной величины кухонную посуду в виде пирамиды, связанной веревочкой — видимо, дома не нашлось более вместительных сосудов. Запомнила эту фигуру, потому что, придя домой, зарисовала ее — настолько она была колоритна.

Во второй половине декабря мы перебрались в дом на набережной Карповки, № 19, где за Никой оставалась маленькая комната. Наташа к тому времени должна была взять из больницы домой своего отца. Начался новый, неимоверно тяжелый период нашей жизни. Все более и более охватывала слабость. Требовалась воля, для того чтобы заставить себя продолжать жить. Сейчас, вспоминая то время, я удивляюсь, как экономно, если можно так выразиться, распорядилась природа: эмоции она полностью приглушила — энергии на них не оставалось. Полная бесчувственность и никакого страха...

Мама где-то раздобыла небольшую железную печурку — буржуйку. Трубу вывели в дымоход ванной комнаты, находившейся за нашей стеной. В комнате кроме буржуйки поместилась узенькая кровать, на которой спала мама, диван, где спали мы с Никой, и маленький столик. Ложась в постель, снимали только валенки и верхнюю одежду.

В то время главными проблемами, как и у всех были: добывать тепло, воду и какую-то еду (продуктов по карточкам почти совсем не выдавалось). Неистребимой жаждой жизни обладала Ника. Если бы не ее энергия по добыванию дров или чего-либо, чем можно топить буржуйку, мы бы с мамой закоченели, у нас явно не хватало сил бороться. Ника разглядела, что через два дома от нас, на улице Литераторов, около школы, свалены в кучу парты. Счастливая находка! Рядом часовой. Вряд ли он охранял парты. Незаметно подкрадываясь, вытаскивали парту и волокли ее по снегу, как сани. Деликатность часового была исключительна — он обычно отворачивался, будто нас не замечал. Свою добычу мы распиливали надвое внизу у парадной лестницы, а затем тащили на шестой этаж с огромным трудом. На кухне ее превращали в маленькие брусочки. Так обеспечивали себя теплом дня на два.

Воду приходилось вытапливать из снега. Проруби или крана нигде поблизости не было. Снег в городе оставался белоснежным, но очень много его надо было натаскать, чтобы получить воду для питья и хотя бы как-то умыть руки и лицо. Суп варить было не из чего. Кто-то подарил нам однажды несколько лавровых листиков. Два дня ели «навар» от них. Спасал нас табак «Золотой якорь», оставшийся от папиного полярного пайка.

 

- 281 -

На пачку табака иногда удавалось выменять дрова или дуранду (прессованный жмых), варить ее приходилось очень долго. Тяжелым камнем ложилась она в желудок, но все-таки хоть что-то...

К сожалению, я не помню, сколько точно хлеба мы получали по карточкам16. Это был небольшой кусочек на всех, сантиметров 12 в длину и 8 — в ширину. Размер его несколько менялся в зависимости от того, из чего он был изготовлен. Он мог быть очень рыхлым — «пустым» или плотным и тяжелым. Хлеб делили поровну. Этим занималась я. Мама обычно разрезала свой кусок на несколько порций, а мы с Никой чаще съедали весь сразу.

Посещение булочной бывало похоже на посещение клуба: в очереди всегда находился кто-то, кто сообщал радостную весть, например: к Ленинграду движется армия генерала Федюнинского прорывать кольцо блокады. Сведения «совершенно достоверные». Люди приободряются, ждут, но Федюнинского все нет и нет... Другой раз какая-нибудь другая обнадеживающая весть. С жадностью ее ловим. Верили... Надеялись... Интересно, кто-то специально пускал эти слухи, или народ создавал их сам, чтобы подольше продержаться? Среди встречавшихся нам людей не было ни паникеров, ни отчаявшихся.

Конец декабря. Январь 1942 года. Самым страшным был день, кажется, в конце января, 30 или 31, когда в булочных не оказалось хлеба. Очереди в двадцатиградусный мороз стояли целый день у булочных, ожидая, когда они откроются. А булочные так и не открылись. Для многих этот день стал последним в жизни. Умирали тут же в очереди, не дождавшись кусочка суррогатного хлеба. Как-то, когда мы шли на Выборгскую сторону мимо больницы Эрисмана, наткнулись на обнаженный труп с отрезанной ягодицей. К больницам родственники стаскивали умерших — хоронить не было сил. Чаще стали встречаться люди, везущие на саночках покойника, завернутого в простыню.

Помню, в день моего рождения, 15 января, мы были в маминой поликлинике. Кто-то сказал, что в столовой на проспекте Карла Маркса дают без карточек хряпу — горячие пустые щи из зеленых мороженых листьев капусты. По пути мы иногда заходили в эту столовую, когда оказывались там эти щи, и с удовольствием их ели. Но идти туда специально — спускаться с лестницы и опять подыматься (столовая на втором этаже), а затем идти обратно — сил не было. Так и оставались сидеть около печки, лишь бы не шевелиться.

 


16 Постановлением Военного совета Ленфронта о снижении норм хлеба за № 00409 от 19.11.1941 рабочим и ИТР была установлена норма в 250 г, служащим, иждивенцам и детям — 125 г.

- 282 -

Голод и сон можно как-то научиться преодолевать, но одно обстоятельство оставалось для нас трудно разрешимым. Об этом, может быть, и неудобно писать, но обойти невозможно. Обстоятельство это — удовлетворение естественных потребностей. Канализация в доме давно замерзла. С шестого этажа бежать вниз, а потом подыматься наверх — нет сил. Тогда решили вопрос так: жидкость — в горшок, а густое — в бумажку, а главное, научиться это разделять. Горшок выплескивали с балкона черной лестницы, а пакетик в бумажке выкидывали по пути на помойку. Поразительно его было много, удивлялись, откуда? Ведь ничего почти не ели. Организм, видимо, поедал сам себя.

Мы жили очень дружно, мама не теряла присущего ей чувства юмора. Мы частенько подтрунивали и над собой, и над обстоятельствами. Трудно было утром вставать и вылезать из постели в холод комнаты. Вспоминались казавшиеся удивительно жестокими гетевские слова: «Лишь тот достоин жизни и свободы, кто каждый день идет за них на бой!» Буквально за жизнь нужно было бороться не только каждый день, но и каждый час. Весь день проходил в этой борьбе, так как двигаться стали медленнее, а для обеспечения жизни нужны были огромные усилия. Наше спасение было в том, что нас было трое, — мы помогали друг другу. Частенько кто-то из нас обессиливал. Тогда двое других брали на себя его долю нагрузки, выделяли ему чуть-чуть чего-нибудь побольше, подбадривали, и, смотришь, на следующий день ему становилось лучше. Часто мы думали, как хорошо, что с нами нет папы. Он бы стремился поделиться своей порцией, мы бы отказывались, и неизвестно, чем все это кончилось — ведь мужчины тяжелее переносили голод.

В зимние месяцы военкоматы просили собирать посылки с теплыми вещами для солдат Ленинградского фронта. По учреждениям раздавалась шерстяная пряжа. Мама вязала специальные варежки с двумя пальцами, чтобы в них можно было нажимать на курок.

Так прошел январь. Февраль для ленинградцев был уже другим. Снабжение города по ледовой дороге — Дороге жизни — через Ладожское озеро наладилось настолько, что на февральские продуктовые карточки стали кое-что выдавать. Появился меланж (яйца в жидком виде на вес), лярд (разновидность жира), крупа и еще что-то. Главное, конечно, это увеличение нормы хлеба и улучшение его качества.

Как-то Ника отправилась в магазин на проспекте Карла Маркса. Он битком набит народом. В очереди, ближе к прилавку, она увидела мужа дочери Аннушки (Анны Власьевны Манн, моей Бабеньки — прислуги в Ольгинском доме). Ника обрадовалась возможности не мучиться в давке, тем более что он предложил отоварить наши карточки и принести полученные продукты нам домой. Полные надежд, мы ждем день, два,

 

- 283 -

три, неделю. Никто ничего не приносит. Теряемся в догадках. Тогда решили, что кому-то из нас необходимо узнать, что случилось, отправившись к ним домой, в Ольгино. Я пустилась в путь рано утром, естественно, пешком, мимо Новой и Старой Деревни, по шоссе вдоль моря. Наконец дошла до их дома на улице Коммунаров (Надеждинской) № 20, недалеко от нашего бывшего семейного гнезда. Войдя в дом, где было тепло и уютно, я застала за столом Анну Юрьевну, дочь Аннушки, и ее мужа, Павла Ивановича. В углу сидела Анна Власьевна. Они как будто удивились моему появлению. На мой вопрос, что случилось, получил ли Павел Иванович по нашим карточкам продукты, услышала в ответ: «Я ничего не знаю, Вероники не видел и не встречал-», с меня, мол, взятки гладки. Только Аннушка, наша дорогая старушка, горько плакала в своем углу... Так ни с чем я и ушла, пустилась в обратный путь в состоянии полной безнадежности. Стало смеркаться. На шоссе судьба послала мне попутный грузовик, и шофер подвез меня до города. Когда мама увидела меня в дверях, то и спрашивать ни о чем не стала — все было и так ясно.

Мы начали подумывать, как уехать к папе в Архангельск. Тем более что теперь маму, скорее всего, отпустят — настолько она ослабела. Нашли на почте письмо от папы. Он нас ждет, волнуется, копит продукты. В его комнате на проспекте Сталинских ударников тепло и уютно. Но как найти возможность эвакуироваться?.. Приходила Наташа прощаться. Она со своим больным отцом уезжала на Большую землю с семьями артистов Кировского театра. Как узнали позже, отец Наташи не перенес дороги, умер на пути к Ладожскому озеру. Его тело сбросили около берега.

Администрация города была заинтересована в том, чтобы слабое нетрудоспособное население покинуло город: оставшихся будет легче прокормить. И здесь свершилось чудо!.. Радио, бездействовавшее у нас все блокадные зимние месяцы, вдруг заговорило. И словно по волшебству прозвучал голос диктора: Арктический институт предлагает семьям полярников эвакуироваться. Справки по телефону такому-то. Я снимаю трубку безмолвствовавшего до этого времени телефона. Станция отвечает, номер абонента отвечает!!! Мне говорят, что да, пожалуйста, мы вас можем эвакуировать, приходите оформлять документы.

Я отправилась в Арктический институт. Путь лежал вдоль Кировского проспекта, через Неву, по тропинке прямо к Фонтанке. Спуск с Петроградской на Неву удобный, а на набережную Фонтанки забраться трудно — по сугробу еле вскарабкалась. На Прачечном мосту увидела, как несколько мужчин внимательно разглядывали ворону, гулявшую по льду. Потом я поняла: они приноравливались, как бы ее поймать.

 

- 284 -

В полутемных комнатах первого этажа дворца Шереметевых, где помещался Арктический институт, разыскала уполномоченного по эвакуации. При свете коптилки он быстро оформил наши эвакодокументы. Через три дня нужно было прибыть в институт с вещами. Маме как врачу необходимо получить специальное разрешение от райздрава на выезд из города. Разрешение получили. Надо собираться. Когда мы дошли к нашему дому на Кировском проспекте, 61, то из ворот навстречу выехал грузовик. Над кузовом возвышалась гора закоченелых человеческих трупов. Город готовился к весне. В квартире полное запустение: трубы центрального отопления, водопровода и канализации лопнули, все разлилось по квартире и замерзло. Двери не открыть, не закрыть, с трудом отбили лед. Надо подумать, что взять с собой? Главное — самовар, источник тепла и горячего питья, шкуру белого медведя — также источник тепла, любимые картины Альберта Бенуа (вынутыми из рам), Никин портрет, мамину вышитую картину, любимые ноты, скрипку, что-то из носильных вещей. Кое-что отнесли к Тамаре Александровне, которая всю блокаду работала в госпитале, и уже многие знакомые оставляли у нее свои вещи. Приведу, кстати, выдержку из дневника Остроумовой-Лебедевой от 15 февраля 1942 года о посещении ее Тамарой Александровной: «Т.А. Колпакова — серьезный ученый врач — всегда приносила с собой большой заряд жизненной энергии, неистраченных сил и неисчерпаемой бодрости. Ее посещения всегда подымали во мне тонус жизни и способность к сопротивлению»17.

Кое-какую посуду и книги попросили сохранить Лиду Рыкушину, мою школьную подругу. Те вещи, что брали с собой, упаковали в три тюка — на каждого по ноше. Получилось два мягких места и один небольшой мешок, куда вошел самовар, обложенный со всех сторон нотами. Неожиданно появился муж Никиной подруги Гали Гефнер, готовый нам помочь. (Сама же Галя оказалась в оккупации и впоследствии погибла в советских лагерях). Одолжили у кого-то детские саночки, привязали к ним наш груз и с помощью этого мужчины поплелись по Кировскому проспекту. Это было 28 февраля. Солнечный день, морозный. Горсовет призвал всех, кто еще может двигаться, выйти на улицы убирать снег. Необходимо было очистить город от сугробов и нечистот, пока не начались оттепели. Народ вышел, а мы уезжали... Признаюсь, на душе было нехорошо.

Потихоньку добрались до Шереметевского дворца. Во дворе уже несколько человек ожидали отъезда. Вечером, когда стало смеркаться, подошла машина — обычный открытый грузовик. В одно мгновение истощенные

 


17 Остроумова-Лебедева А.П. Автобиографические записки. Т. 3. М., 1951. С. 163.

- 285 -

слабые ленинградцы — откуда только силы взялись? — закинули свои вещи через борт. Мы едва поспели за остальными, тоже перекинули свою поклажу и забрались в кузов. Все расселись на вещах. Маме достался самовар с нотами, на нем она и ехала всю дорогу. Когда совсем стемнело, машина тронулась.

С тяжелым сердцем миновали развалины госпиталя на Суворовском проспекте. Поздней осенью в него попала большая фугасная зажигательная бомба, в мгновение здание вспыхнуло и рухнуло. Никто из раненых и медперсонала не спасся. Выезжая из города, мы накрылись с головой полостью медведя, к лапам которого мама предусмотрительно пришила тесемки. Мороз ниже двадцати градусов. Ночью в лесу машина остановилась. Оказалось, что на узкой дороге сцепились колесом с танком. Расцепились. Едем дальше. Просим шофера остановиться — нужно вылезти. Странно, никто кроме нас не вылезает. Потом выяснилось, что остальные пассажиры справляли нужду под себя, а затем просто пересаживались на другое место. На одной из остановок перед Ладожским озером Ника вылезла и уселась тут же у дороги. Вдруг слышит голос: «Гражданочка, простите, тут наблюдательный пункт».

Утром 1 марта мы достигли небольшого поселка на берегу Ладожского озера. Шофер заявил: «Как хотите, я дальше не поеду»... В ответ на все просьбы он твердил одно: «Не поеду и все!» Как только наши попутчики узнали, что в одном из домиков поселка есть комната, в которой можно обогреться — там постоянно топилась печь, — всех как ветром сдуло. Оставив вещи, все кинулись к теплу — видимо, думать больше ни о чем не могли. Мы втроем размышляли, что же делать дальше? Ника разузнала, что в одном из трех домиков, стоявших в отдалении, есть начальство Ледовой дороги. Мама осталась на машине, а мы с Никой отправились по глубокому снегу искать начальство. Сугробы выше валенок, сил никаких нет, а идти надо... Если бы не Ника, что бы было со всеми нами?..

Добрались до нужного домика, разыскали начальника, объяснили, кто мы, откуда и куда, показали документы. Начальник быстро решил наш вопрос — предложил собрать пассажиров и перегрузить вещи в другую машину, которую сейчас же нам дадут. Мы поспешили в домик, где грелись наши попутчики. В полутемной комнате, обступив со всех сторон круглую железную печку, стояли люди. Некоторые в стороне что-то жевали. Рассказали всем, в чем дело и что необходимо торопиться. Никто и не подумал пошевельнуться. В отчаянии стали их убеждать, что надо ехать дальше, здесь оставаться нельзя, негде. С трудом удалось уговорить. Действительно, другая машина стояла борт к борту с нашей, так что вещи

 

- 286 -

перекидать было нетрудно. Шофер торопил, так как хотел засветло доставить нас до железнодорожного эшелона на Большой земле. Расселись и поехали по льду Ладожского озера.

Дорога была ровная, накатанная. Мартовское солнце нежно грело. Благополучно достигли противоположного берега, кажется, около Кобоны, и направились на станцию Жихарево. Не доезжая до самой станции, увидели перевернутые паровозы и полный разгром вокруг. Оказалось, накануне немецкие самолеты разбомбили станцию. Тогда машина направилась в другое место, где стоял уже сформированный для эвакуированных из Ленинграда товарный состав. Товарные вагоны — теплушки — были оборудованы буржуйками и нарами в один ряд. Состав шел до Вологды. Теперь я думаю, что в каждом вагоне, наверное, был кто-то ответственный, так как во всем присутствовал порядок. Предложили занимать места. Мы трое разместились на нарах напротив двери. Рядом с нами оказались артисты Театра комедии. Артистический темперамент, вероятно, вследствие голода и всех бед, выпавших на их долю, проявлялся в возбуждении и непрерывных пререканиях, доходивших до ссор. Надо сказать, что это нас весьма удивило, так как казалось, ничего в мире не осталось, что могло бы вызывать такие эмоции.

Через какое-то время поезд тронулся в путь. К ночи достигли станции Волхов. По вагонам объявили, чтобы все шли в столовую, где можно получить горячую еду. Пришли в большой залитый электрическим светом зал. Выстроилась очередь к окошечку раздачи. Оттуда каждому в руки подавали железную мисочку с дымящейся желтой кашей, кукурузной, а может быть, пшенной. И тут открылось душераздирающее зрелище: закопченные, закутанные фигуры с трясущимися руками, вцепившись в мисочку, словно боясь, что ее вырвут, судорожно с жадностью поедали пищу. Этого забыть невозможно... Помню, как к горлу подступил комок, и есть было трудно.

Питание эвакуированных было организовано на каждой станции, где останавливался поезд. Что-нибудь горячее и кусок хлеба выдавался каждому ленинградцу18. Следствием, увы, явились тяжелые поносы. Организм не мог справиться даже с самой скромной пищей. Поскольку эшелон часто останавливался (может быть специально?), то сразу же из теплушек спускались сходни и пассажиры присаживались тут же вдоль длинного состава поезда, не обращая внимания, кто рядом устроился — мужчина или женщина. Так нас доставили в Вологду. Здесь же на вокзале некоторые наши попутчики умерли.

 


18 Как теперь выяснилось, эвакуацией ленинградцев руководил А.Н. Косыгин.

- 287 -

В Вологде, узнав, когда можно будет выехать в Архангельск, послали папе телеграмму. Мы погрузились в большой пульмановский товарный вагон с печкой посередине и устроились в уголке на нарах. Так же как и раньше, в вагоне освещения не было. Не помню, кормили ли нас на станциях горячим или мы получали сухой паек, так как в памяти не осталось радости от горячей пищи, а остался ужас от мучавшего всех поноса. Поезд останавливался реже. На местных жителей вероятно наводили страх цепочки фигур, присевших около вагона, так как в этом направлении эвакуированных было меньше.

Дней через пять мы подъехали к Архангельску. Вагон остановился. Раздвинулась широкая дверь, и вдруг в ярком свете дня увидели папу. Увидели и заплакали... Папа был необычайно худ. Искали глазами Люсю, но ее нигде не было видно. Оказалось, что Люся уехала к Николаю Михайловичу Сапрыкину в республику Коми, где тот работал на разведке нефти.

Из вагона, однако, надо было выходить, а сил на это не было. Особенно ослабела я, идти совсем не могла. Кое-как меня вытащили. Вокзал в то время находился на левом берегу Северной Двины напротив города. Как добраться до дома? Собрались везти меня на саночках. К великому счастью, папа нашел легковую машину, и мы скоро прибыли в сказочный мир тепла и уюта. В квартире светло, чисто, горячая вода в кранах...

Первым делом скинули с себя все и вымылись впервые за много месяцев. Поскольку мы в Ленинграде не раздевались и не видели себя, то и не подозревали, что собой представляем. Когда мама взглянула на меня, стоящую в ванной, то заплакала. Второй раз в жизни я видела маму плачущей. (Первый — в 1931 году, когда папе был объявлен приговор.) Перед мамой стоял скелет, обтянутый кожей. Никаких намеков на мягкие места — висели лишь пустые мешочки кожи. Такое жалкое зрелище представляла каждая из нас. Через несколько дней нас осмотрел врач, установил алиментарную дистрофию с безбелковыми отеками и признаки цинги.