Глава первая

МОЁ ВЗРОСЛОЕ ДЕТСТВО

 

Там, где от веку белорусы сеяли и растили рожь, на Могилёвщине, вдали от больших дорог, приютился Кличевский район. В двадцатые годы прошлого века на хуторе Стоялово молодая семья поставила добротный дом с деревянными надворными постройками, с красивым колодцем-журавлем. Все земные радости и горести, тяготы и заботы Иван да Марья делили поровну. И детей у них было поровну - три сына и три дочери.

Себя помню, кажется, с тех пор, «когда мама в поле жито жала, меня в люльке качала». Так в песне, а на самом деле крепко врезался в память мамин рассказ, когда я, четырёхлетний, на том же поле присматривал за той же люлькой, но уже с младшим братом. Так и росли мы в семье, помогая отцу и матери, присматривая и помогая друг другу. Детство моё повторилось в братьях и сестрах.

Жили небогато. Ничего не оставалось, всё подхлёбывалось. Земля нас не очень-то кормила. Как ни старался отец, как ни горбился в поле, а деньги на жизнь давала другая работа, которую он знал и любил. Отец был неплохим портным, брал заказы на дом и по вечерам при свете керосиновой лампы шил штаны, пиджаки, полушубки, радуя хуторян.

Все полевые работы производились руками людей да силою лошади. Кроме ржи, сеяли овёс и ячмень. Ячмень шёл на варку пива и кваса, овёс - на корм скоту. Запомнил маму молодой, сильной, с озорными глазами и всегда почему-то с серпом. Жницей она слыла отличной. С утра, как только высыхала роса, шла в поле, сжинала свою полоску, а потом до позднего вечера помогала соседям, за это ей платили зерном. Руки её трубились, исколотые острой стернёй, покрывались засохшими струйками крови. Когда доила корову Машку, я вертелся тут же, держа кружку наготове, и был щедро вознаграждён - теплое молоко наполняло её до краёв. И так трижды на день. Корова наша была главной

 

кормилицей. Позже, когда вырос, собираясь семьёй вместе за столом, добродушная, кроткая мама говорила: «Наш Ваня на молочке вырос. Потому и светленький...» Кроме молока, на столе всегда стояла картошка.

Летом кормил лес - на стол ставились туески с ягодами, грибами, орехами. И всегда - рыба. С восходом солнца дом опустевал, родители трудились в поле, мы - в лесу и на берегу реки. Лесных даров хватало не только на наш стол: грибы и ягоды носили на рынок в Кличев. Обязанности были распределены поровну: один присматривал за домом, другой шёл на рыбалку, кто-то в лес. Я носил добытые съестные припасы на базар, родители считапи, что это у меня получается лучше, и на вырученные деньги покупали книги, обувь, одежду.

Лето - собериха, зима - подбериха. Сними ягоды с куста - и добрая банка варенья будет зимой в радость. С маленьким кусочком сахара выпивали по целому самовару. Вареньем заполняли и все свободные ёмкости. Сушёная малина и черника была нам не только лакомством, а главным нашим лекарством: заваривали ягоды кипятком, пили вместо целебных таблеток. Всех на ноги ставили! В доме, как говорят белорусы, «всё ёсць» - у каждого в погребе стояли бочки мочёной брусники, клюквы, яблок... Без их запасов не жила ни одна семья. А грибы! Особо ценился белый гриб-боровик, за его килограмм давали четыре килограмма коровьего масла - базар цену родит. Вот такая семейная бухгалтерия!

Трудились много, а всё равно жили в нужде. До первых заморозков ходили босые, почти без порток; шутили: только цыган под сетью греется. Из-за бедности мясо ели по праздникам, всё больше постились: на столе хлеб да картошка - знаменитая бульба. Вместо мяса в борщ клали грибы, шли они и в супы. Кашу сдабривали маслом из конопли, её в нашем краю сеяли много. Конопляное масло закупало государство, оно шло на рыбные консервы. Платили хорошо. Масло само не родится, его ещё изо льна давили, по своим качествам оно превосходило подсолнечное.

Зима приносила свои радости. Старый любит спать, а молодой играть. Любимой забавой было катание на карусели. Забивали кол в ледяное поле, насаживали на него колесо от телеги, крепили жерди. К длинному концу привязывали санки, коротким концом раскручивали карусель, да так, что седок вылетал из саней и долго кружил по льду, пытаясь встать на ноги. Игра потеху любит. На лыжах уходили в заснеженное поле, устраивали гонки.

Отец не раз говорил: «Больше грамотных - меньше дураков». Хотя сам мог только печатными буквами вывести свою фамилию,

 

а мать вместо подписи ставила три кривых крестика. С каким нетерпением ждал того дня, когда примут меня в школу! Брат выучил азбуке, растолковал, как складывать буквы в слоги. Однажды над хутором кружил самолёт. И сколько в его парении было таинства и загадки! Решил: вырасту - стану лётчиком. Эта мечта настолько захватила меня, что бредил ею. Когда во сне появлялся аэроплан, бежал вслед за ним, делая высокие прыжки, не отставал от белокрылой машины. Однажды услышал стихотворение Янки Купалы «Хлопчик и лётчик», выучил его наизусть и по сей день помню. Вот дословный перевод с белорусского:

Возьми ж меня, лётчик! Хочу я

На людях побывать, поглядеть,

Как на небе месяц ночует.

Как по лесу бродит медведь,

Как звёзды горят на просторе

И нет их днём почему,

Как реки в далёкое море

Текут по пути своему...

Моё детское воображение рисовало такую картину: лётчик взмывает высоко в небо, достаёт подзорную трубу и видит, что делается на Солнце. Я был уверен, что Земля стоит на одном месте, а небесное светило является к нам утром и уходит ночью так далеко, что его не видно.

Математике учил меня отец. Брал коробку спичек, высыпал на стол, складывал одну за другой, называя числа по порядку. Я следил за его руками и вслух повторял цифры. Знал: в одной коробке пятьдесят спичек. Отец брал вторую коробку, считал и складывал с первой - получалось сто. На этом отцовская наука и кончилась. Потом я сам несколько раз складывал спички, пересчитывал вслух, и этого было достаточно, чтобы полюбить математику. Брат Виктор подарил обложку от школьной тетрадки, где была помещена таблица умножения. Его наставления схватывал налету и вскоре знал таблицу наизусть. С букварём было проще: я рассматривал цветные картинки, а брат вслух читал подписи к ним. На изучение букваря ушло два месяца. Потом стал заглядывать в другие учебники. По бедности у меня не было даже чем писать. Но и эту свою проблему решил самостоятельно. Несколько дней кряду ходил в лес, собирал орехи, отнёс лукошко на рынок и на вырученные деньги купил тетради и карандаши.

К лету 1935 года я решил все задачи за второй класс. И когда осенью переступил порог деревенской школы, знал много, и радости моей не было предела. Первым учителем был сосед Василий Яковлевич Шамаль. С ним было легко, говорил он не спеша,

 

мысли излагал чётко, ясно. С теми, кто отставал, занимался отдельно, и в его классе неуспевающих не было. Однажды дверь класса открыл директор и лично провёл с нами урок правописания. Вызвал меня к доске, попросил написать слова «мама» и «папа». Я мелом вывел на доске дорогие для меня два слова. Он дал задание разделить цифру 42 на 3. Тут я стал рассуждать вслух:

— Если 30 разделить на 3, получится 10. А если от 42-х отнять 30, получится 12, тогда мы разделим 12 на 3 и получим число 4, к 10 добавим 4 и получится 14. Это и есть ответ.

— Всё верно, молодец! - похвалил директор и ушёл к себе. А перед последним звонком снова появился в классе и, обращаясь ко мне, сказал: - Пусть твои родители покупают новые учебники. С понедельника я перевожу тебя во второй класс.

Учителем второго класса был всё тот же Василий Яковлевич, только проводил занятия во вторую смену. Ребята приняли меня дружелюбно, как будто были знакомы с первого дня. За знание таблицы умножения меня прозвали математиком. Это прозвище прилипло ко мне надолго и шагало за мной из класса в класс.

До школы было четыре километра, и я босым - от схода снега в апреле до появления нового в ноябре - прошагивал их туда и обратно. Часов в доме не было, но, удивительно, ни разу я не опоздал на занятия. Ни осенние дожди, превращавшие землю в непролазную грязь, ни зимние вьюги, заметавшие дорогу, ни весеннее половодье не были помехой. В школу шёл как на праздник. Возвращался со второй смены затемно. Но это не мешало на полпути останавливаться, бросать в общую кучу полотняный ранец и вливаться в толпу играющих. Зимой не только играли, но и боролись, и дрались снежками. Иваны становились по одну сторону дороги, по другую - все остальные с другими именами. Любопытно, что половина хуторских мальчишек была Иванами. В родной хутор входили при первой звезде.

Не заметил, как быстрокрылой птицей улетело моё босоногое детство. Взросление началось, когда мне стало интересно слушать отца. Всё чаще он говорил, что большевики ведут неправильную крестьянскую политику. Почему-то зажиточных крестьян - их чаще называли исправными — стали обзывать злым словом «кулаки». Совсем забыв, что добро своё нажили они каторжным трудом. По Сталину, выходило — землю, скот, зерно, сельхозинвентарь, а также движимое и недвижимое имущество добровольно сдать в колхозы, не получив за это и ломаного гроша. Исполнить приказание большевиков значит остаться без штанов, лишить себя средств к существованию. Тех, кто противился, брали силой. Воскрес комиссарский лозунг времён гражданской вой-

 

ны: «Кто не с нами, тот против нас!» Уничтожали семьями. И запылали хутора. Огненной колесницей прокатился по Белоруссии тридцать второй год: горели добротные дома, амбары, дымилось зерно, шли под нож коровы, овцы, птица, даже лошади. Оставив родные пепелища, крепкие мужики, перекрестившись и отвесив низкий поклон, уходили за кордон, в Польшу, кое-кто подался в Сибирь и там попытался отыскать свою «страну Муравию». Но не тут-то было - растворился в бескрайних просторах.

Печальной оказалась судьба и тех кулаков, кто, подчиняясь воле изуверов, сдал добровольно своё богатство голоштанникам. ...Сталинисты конфисковали у них имущество, изъяли ценности и погнали по этапу за Урал, в Сибирь, в Казахстан, обживать степи Прииртышья. Самообразовались, как нарост на гнилом дереве, совбеды - советы бедноты. Им-то терять что? Как при царе не работали, так и при новой власти на печи отлёживались, зарились на чужое добро. А гнуть спину, вкалывать до седьмого пота - это не их удел. Государство выдало таким попутчикам вексель на грабёж, видело в них своих союзников. Совбеды на своих тайных собраниях решали судьбы многих земляков, составляя «кулацкие» списки. Вынесенный ими приговор обжалованию не подлежал. Вот и справляли люди поминки. По старой жизни.

Добровольно вступать в колхозы крестьяне не спешили, хотя правительство и обещало по завершении коллективизации избавить их от нищеты и рабского труда. Придут, мол, на поля машины, сами будут сажать, косить, молотить. Живи - не хочу! Увлёкшись вселенским переустройством мира, забыли, что машинами должны править грамотные люди, производством управлять специалисты - об этом ни слова. Да и когда и где учить? А пока предлагали объединять земли, сгонять на скотный двор лошадей, доставлять туда всю имеющуюся в хозяйствах технику, для первой посевной свезти в амбары семенное зерно. Мечтать, как говорят, не вредно. Но ни в первый год, ни во второй колхозы урожая не родили. Большая часть полей осталась незасеянной - не хватало рабочих рук, тягловой силы, инвентаря, посевного материала. Незаматеревшая земля поросла бурьяном, иссушилась, как истосковавшаяся по мужику вдова. Сеяли рожь, а пожинали лебеду. Знамо дело: без хозяина земля - круглая сирота. На амбары со скудным урожаем навесили замки, не дав пахарям ни зёрнышка. Втолковывали: расплатитесь поначалу за землю, государству нужно содержать армию, накормить рабочих заводов и фабрик. Про харчи ныне молчи. И запели в деревнях частушку:

Трудодень, трудодень,

Дай мне хлеба хоть на день!

 

Собранный урожай оказался в государственных хранилищах, сразу отпала необходимость посылать на село продотряды. И указ подоспел к сроку, по нему жестоко наказывали тех, кто посмел посягнуть на общественную собственность, даже если уносил с поля десять колосков. И заварили ушицу - пусть народ расхлёбывает! Снова загромыхали эшелоны в Сибирь, на Соловки - гнали крестьян в лагеря на трудовое перевоспитание, туда, куда и ворон костей не занесёт.

С соседями мы дружили. Один из них - Мина Фёдорович Кривонос - был белобилетником, в армию его не призвали по причине психической неполноценности. Жена Аксеня от непосильного труда и плохого питания потеряла зрение, видела только левым глазом и то на двадцать процентов. Кого Господь полюбит - нищетою взыщет. Народили они семерых ребятишек, которым сразу же прилепили прозвище Босые - в доме обуви не водилось, и штанов двое на пятерых. Но удивительно: мы никогда не ощущали своей бедности, никогда она нас, хуторских подростков, не вгоняла в стыд.

К другому своему соседу Василию Яковлевичу Шамалю наша семья относилась с почтением, как и все хуторяне. Он и его трое братьев были хорошо образованы. По сталинским меркам, их семью можно было отнести к богатому сословию. Братья неплохо ориентировались в политике, и когда в России власть расправилась с нэпом, а затем объявила коллективизацию, уже знали, что их ожидает. Всё своё богатство, приобретённое за долгие годы тяжёлого крестьянского труда, передали колхозу. Это и спасло семью от репрессий. В хуторе жить не остались, подались в город искать правды и счастья.

Продолжал учительствовать в хуторе только Василий Яковлевич, но не судьба ему была калачи есть. 1936-й год отмечен в истории государства как год сталинской Конституции. Согласно новому закону, в стране устроили всенародные выборы - впервые, как говорили, тайные. Сводку о стопроцентной явке на избирательные участки подпортили трое хуторян, не пришедшие голосовать. Неграмотных, но трудолюбивых крестьян Никиту Елисеевича Простакевича, Степана Нестеровича Храпко, Василия Мартыновича Шамаля увёз милицейский «воронок», а с ними и нашего учителя. Первых троих объявили врагами народа, и сгинули они в мутном водовороте жизни. На все запросы родственников отвечали: «Сведений о таковых нет». Учителя обвинили в том, что муж его сестры Степан Храпко на избирательный участок не явился сознательно, по чьей-то указке. На допросах у него выбивали признания о групповом заговоре против советской власти, требовали дать компромат: «Ты, мы видим, записался в по-

 

собники классового врага. Не скажешь, мешок с сухарями собирай». Не добившись желаемого, продержали в подвале НКВД три недели. От ярости и бессилия в хутор вернулся надломленным, больше молчал, только и сказал родственникам: «Чекисты в покое меня не оставят. Да и не могу я руку на зятя поднять» В солнечный день июля, когда солнце выкатило в зенит, услышал рокот мотора, решил - за ним. Снял с крюка в сенях вожжи, ушёл в сарай и там повесился - не мог стерпеть издевательств. А то тарахтел колхозный грузовик, купленный перед самой жатвой хлебов.

Местная власть верой и правдой служила главному бесу, ввергнувшему страну в беззаконие и репрессии. Красный террор всё больше людей втягивал в ненасытное жерло, набирал силу. Всё чаще по хуторам и сёлам метался чёрный «воронок», люди по звуку старались определить, куда свернёт машина, где остановится. Утром слали детей в разведку - узнать, кого арестовали ночью. Куда увозили земляков, никто не знал, люди исчезали бесследно. На вопросы родственников: «Где отец, за что арестован?» - получали стандартный ответ: «В НКВД разберутся, они и дадут ответ». В газетах, по радио, на собраниях об арестованных и уничтоженных в ГУЛАГе людях говорили: «Идёт процесс чистки партии и борьба с врагами народа». Чистка началась с низовых партийных организаций. В Кличеве были арестованы председатель райисполкома Бекиш и директор маслозавода Лемешонок.

Сразу после февральско-мартовского 1937-го года пленума ЦК ВКП (б) в Минск прибыл московский эмиссар В. Шарангович, работавший до тридцать шестого года в Белоруссии. Он и сообщил в центр о раскрытой в республике тайной национал-фашистской организации. Председатель республиканского совнаркома М. Голодед поставил под сомнение итоги проверки обмена партийных билетов, что и явилось поводом командировки в столицу Белоруссии Георгия Маленкова. Вместе с народным комиссаром НКВД Белоруссии Цанавой арестовал почти всё республиканское руководство. Председатель Президиума Верховного Совета республики Червяков не вынес пыток, выбросился из окна четвёртого этажа. Печальна судьба и самого Голодеда: вместе с первым секретарём республиканского ЦК Гикало его расстреляли. Известно, беда не по лесу ходит, а по людям. Были исключены из партии и арестованы сотни партийных работников, творческая и научная интеллигенция. Их причислили к национал-фашистской организации, чья деятельность якобы заключалась в шпионаже в пользу панской Польши.

 

Уже летом собрали съезд коммунистов Белоруссии, выступивший на нём Шарангович приветствовал проходивший террор, процитировал строки казахского акына: «Он жало в них вырвал и гнёзда размёл - наш славный Ежов!» А через два месяца он сам стал жертвой террора: на августовском пленуме его разоблачил Я. Яковлев, присланный Москвой на его место. А в начале декабря тридцать восьмого было объявлено, что кончилась власть красного наркома Ежова. Его место занял Берия.

Однажды на уроке истории учитель попросил нас заштриховать в учебнике портрет маршала Тухачевского. В следующий раз это касалось маршалов Блюхера и Егорова. На наш наивный вопрос: «Почему?» коротко бросил: «Так надо».

Учитель литературы требовал то же самое, мы старательно зарисовывали лица поэтов и писателей. Помню, как в четвёртом классе с нас спрашивали знания наизусть стихотворения А. Исбаха «На смерть Ленина». В нём были такие строки: В Пекине люди из разных стран, По улицам Пекина долго бродил Иличан...

И вот тот самый Иличан на главной улице китайской столицы узнаёт о смерти Ленина, по его щекам катятся слёзы. Как тесен мир! Спустя четверть века встречу я поэта Исбаха - но где! - в лагерной зоне.

Семья Якшонок жила дружно, являя пример образцовой семьи для жителей всего Стоялово. Но и хорошим людям судьба шлёт страдания, незаслуженные обиды, на них, что в яму - всё валится. Однажды просидев в одиночестве несколько уроков, мы разошлись по домам, так и не дождавшись учительницы. Тягостное ожидание тянулось недели две, пока не узнали, что Софья Павловна арестована. Но Бог сжалился над нами, учительницу отпустили. По национальности она была полька, блестяще знала и говорила на родном языке, и этого было достаточно, чтобы её зачислили в польские шпионки. Ещё долго София Павловна и Мина Фёдорович трудились на ниве просвещения, отдавая ребятне знания, «сея разумное, доброе, вечное». И этот посев дал добрые всходы, полученные знания помогли нам не погибнуть во лжи и во зле, дали благословенную возможность всего себя посвятить любимому делу. Не посчитайте за патетику - делу служения людям.

Лето 1938 года запомнилось белорусам тем, что ликвидировались хутора. Не обошла стороной идея переустройщиков мира и наш хутор. Люди не желали оставлять усадеб, понимали, что до работы теперь надо несколько вёрст пешком отмахать, теряя и время и здоровье. Но уже работала плотницкая бригада, ставила под стреху брёвна-легари. Забравшись на чердак, рабочие рас-

 

шивали стропила, спускали кровлю по легарям вниз на землю. Оставив дом без крыши, отправлялись к соседям. Власти понимали, что без крыши люди жить не смогут. Дожди и не дали времени на долгое раздумье, заставили хуторян перебраться в другие сёла. К зиме хутора снесли. Переселение прошло тяжело, болезненно и оставило по себе печальную память, не лучшую в нашей истории.

Отец гневался, скулы сжимал, в глазах ненависть. Сгубили державу! Но быстро отходил - терпеть не мог нытья и брюзжанья. Жизнь снова властно звала к себе. Поднатужась, успели до зимы собрать дом в Морговщине, близкой к райцентру деревне. Там уже обживали новые подворья отцовы братья, всем миром косили сено, копали картошку. От огородной жёрдочки далеко за горизонт тянулись болота. Они и стали отцу и матери новым местом работы. Обоих приняли на торфяной завод с громким и звучным названием «Первое Мая» - весь год праздник!

Радостью для ребятни был могучий вековой лес да махонькая, но рыбная речушка Ольса, дарившая свои воды Березине. В бору и на торфяном болоте зрела малина и голубика Природа словно специально отвела место для них. Ягоды красной и чёрной смородины гнездились на ветках целыми гирляндами, свисали к земле, словно виноград на Кубани. В плодовитости смородине не уступала и калина - ну, чем не радость? Только собирай, не ленись: живот крепче - на сердце легче! Мы лакомились ягодами не хуже, чем пряниками.

Большими стаями летали над болотами утки, искали корм. Бывало идёшь краем болота, а пугливая птица «фыр-р-р» - вылетает из-под ног. От неожиданности даже сердце ёкнет. На дикую птицу ставили силки, этому учил нас отец.

Окончив в Стоялово пять классов, мы с братом подали заявления в Кличевскую школу-десятилетку. Хотя наш класс и был многонациональным, - учились здесь русские, белорусы, украинцы, поляки, немцы, евреи, эстонцы - преподавание велось на русском языке. Только два предмета - белорусская мова и родная литература - на белорусском. По знаниям мы не уступали кличевцам, а по алгебре, геометрии, физике даже превосходили. Математику я любил по-прежнему и, кажется, она не отпускала руку дружбы со мной. Меня и тут продолжали звать математиком. Случалось так, что задачи решал вперёд и, придя в школу пораньше, давал тетрадь товарищам - одним списывать, другим свериться с ответом. Однажды не справился с задачей по геометрии, хотя такое со мной бывало редко. Недолго думая, отложил учебник в сторону, решил, что утром смахну у товарищей. Какую же совершил я оплошность: задачу никто не решил.

 

Тихон Фёдорович Дорофеев начал урок с проверки домашнего задания. Вызывая одного за другим учеников к доске, слышал в ответ: «С задачей не справился». Учитель встал и мелом на доске быстро набросал вариант решения задачи. Ответ скрывался в простоте мышления, и мне стало стыдно и обидно за себя, что не смог сам додуматься до этого. Придя домой, продолжал думать о злополучной задаче. С тем и уснул. Проснулся среди ночи, в голове созрел другой способ решения. Я зажёг лампу и записал на бумаге новый вариант. Утром показал результат своих ночных мучений. Учитель пробежал глазами по листочку бумаги, кивнул в знак одобрения: можно, мол, и так.

В тайне я любил этого доброго и талантливого человека. Он относился к интеллигентам старой русской школы: всем интересовался, ко всем был внимателен и всё помнил. Всегда опрятен, тщательно выбрит и ходит не горбясь, с высоко поднятой головой. Не догадывался тогда, что вместо ног у него протезы. И сорока лет нет, а испытал столько, что иному и за целую жизнь не выпадет. Веку мало, да горя много. В любой обстановке не давал волю эмоциям. За это уважали и любили его. Как-то перед войной добирались вместе на попутной машине до Бобруйска, разговорились. Он рассказал, как пытал счастья в Ленинграде -учился в пединституте, подрабатывал в порту грузчиком. Усталый, возвращался ночью в общежитие и не заметил, как снегом замело трамвайные рельсы. А когда обернулся на скрип и звон трамвая, было поздно, ноги оказались под колёсами. Друзья ходили в больницу, приносили курсовые, вместе с ними и одолел беду. Когда вручали диплом, попросился в родные края. Так и оказался в Кличеве.

Седьмой класс считался выпускным и мы, стараясь получить высокие оценки, всё свободное время тратили на учёбу, занимались много и упорно. Я даже в шахматный кружок записался, чтобы научиться аналитически мыслить. По окончании семилетки выдавали аттестат, с ним можно было поступить в техникум или училище и уже через три-четыре года получить диплом, а значит и профессию. Многие мои одноклассники отправились на учёбу в Харьков и Гомель учиться в ФЗО, дав слово родителям освоить рабочие профессии и остаться в городе. Городская жизнь тогда ни в какое сравнение не шла с деревенской - платят живые деньги, на них можно купить приличную одежду, обувь, сходить в театр, кино, а получив прописку, встать в очередь на жильё.

Меня тянуло в Ленинград, в лётное училище - не мог изменить своей мечте! Но в военные училища принимали только после восьмого класса, и поездку в северную столицу пришлось отложить на год.

 

Последний экзамен сдали 17 июня 1941 года. Отметить это событие решили в воскресенье 22 июня. День был ясный, солнечный. С утра отправились на рынок за продуктами и только там узнали, что праздник отменяется: война. Известие о войне ошеломило. Базарная площадь опустела за полчаса. Успели только сфотографироваться на память. Из ребят, запёчатлённых на том снимке, в живых осталось четверо. Я и сегодня смотрю на них, живо представляя то время.