Глава восьмая

МОЛИТВА ОТЦА

 

И все же война людей переменила - друг друга сторонились, а повстречавшись, угрюмо кивали, если и говорили, то скороговоркой, расходились не прощаясь. Семья за столом долго не засиживалась. Работали ложками вперегонки, а отобедав расходились каждый по своим делам. Не знаю, где и по каким сусекам мать что и наскребала, чтобы набить наши животы. Закрома опустели. Хотя и старались мы по весне кинуть что-нибудь в землю, а убрав спрятать - еды на восемь ртов не хватало. Основная пища - бульба, из зерновых - рожь, ячмень. Мололи вручную на жерновах. Ячмень толкли на крупу. Постное масло давили из зёрнышек конопли и льна. Ждали лета, оно было сытнее - лес кормил. Плохо было с солью, она у нас привозная, а в войну какой привоз?

Отец мой, Иван Карпович, посуровел, на слова стал скуп, присядет незаметно где-нибудь в уголке и молчит. В тайне ото всех я

 

гордился отцом, для меня он был бог и царь. Помню его рассказы о первой мировой войне, на которую призван был двадцатилетним. Георгиевский крест, полученный им за проявленную воинскую доблесть, не раз держал в руках. Свою награду в советские времена отец не носил - царские ордена к ношению были запрещены, а Георгиевский крест подлежал сдаче государству. Но Иван Карлович своего «Георгия» сохранил.

А дело было так. 16 августа 1915 года, когда полк его прибыл в Черновцы, на Юго-Западном фронте между русской армией и немецкой шли ожесточённые бои. Заняли позицию между реками Прут и Сирет. По рассказу отца, на земле живого клочка не было, изрыта окопами, воронками от разрывов снарядов Поле переходило из рук в руки. Немецкое командование не знало, что русские перебросили сюда свежие силы, и считало, что против них стоят обескровленные части. Артобстрел начался с утра. Во второй половине дня цепи наступавших немцев поднялись в атаку. Командир приказал: «Без команды не стрелять! Подпустить ближе». Й вот противник был уже настолько близко, что можно разглядеть лица фрицев. Такое поведение русских раздражало немцев, у них сдали нервы, послышалось: «Рус, сдавайся!» И тут по сигналу ракеты ударил плотный залп огня, ряды противника смешались, шеренга повернула назад. Поле впереди окопов усеяли убитые и раненые. Воспользовавшись благоприятной обстановкой, командир поднял полк в контратаку, и он сходу занял окопы противника.

Наступила ночь, пошёл дождь. Командир не спал, надо было выяснить, как далеко немцы отодвинули позиции. В разведку ушёл мой отец с однополчанином. Пройдя километра три, напоролись на часового, бесшумно сняли его. Два фрица, прижавшись друг к другу, спали в траншее. Пришлось потревожить их сон. Сопротивления они не оказали. На бруствере окопа стоял покрытый плащ-палаткой пулемёт. Пулемёт и пленных доставили в распоряжение штаба полка. Из их рассказа стало ясно, что сплошной обороны у немцев нет, выставлены лишь отдельные посты. Узнали, что в ближайшие день-два должно прибыть пополнение Командир, проанализировав полученные данные, через свободный участок бесшумно вывел полк в тыл немецкой обороны Результат превзошёл ожидания: три сотни солдат и офицеров сдались в плен, шестикилометровый участок фронта оказался открытым. Успех сопутствовал русским ещё несколько дней, и 30 августа полк занял позицию на левом берегу Сирети.

За этот бой и за разведку отец мой, Иван Карпович Шалай, и его товарищ были представлены к награде. Генерал Брусилов лично поблагодарил отважных воинов за службу царю и Отече-

 

тву и прикрепил к груди Георгиевские кресты первой степени.

И как жалел отец, что в свои пятьдесят лет не на фронте, не бьёт ненавистного немца. А так хотелось ещё разок испытать себя, дать молодым урок, показать, как могут драться их отцы и деды, не посрамившие русского оружия в первую мировую.

.За три года войны освоили мы новый для себя промысел. Со сбитых самолётов сдирали алюминий и кустарным способом отливали миски, тарелки, кружки, ложки, гребешки. Сложнее было с чугунками, для их изготовления мы с братом Виктором соорудили даже маленький литейных цех. Германский дюраль при литье капризен - дашь чуть больше огня, воспламеняется. Пытались тушить водой, но не тут-то было: дюраль не гас, стрелял в разные стороны огненными искрами и разлетался. Потом приноровились, стали гасить песком. Все эти чашки-плошки меняли на продукты.

Труднее было с одеждой - донашивали старую, довоенную. Её латали, перелицовывали, и она сходила за новенькую. Обуви, кроме лаптей, никакой. Известно, голь на выдумки хитра: снимали с колёс разбитых самолётов, искорёженных машин и мотоциклов покрышки, расчленяли надвое, срезали слой корда и заготовки для ботинок, сандалий, чунь были готовы! Если приловчиться и срезать корд потолще, можно сладить отличные каблуки и подошву. Резиновые камеры шли на галоши для валенок и бурок. Для склеивания умудрялись «варить» клей. Бензобаки юнкерсов и мессершмиттов немцы покрывали резиной толщиной в палец. В пулевые отверстия бензин вытекал, резина разбухала, перекрывая дыры. Размягчённую, её резали, как лапшу, бросали в банку с бензином, и через сутки получался густой сироп -это и был клей, готовый к употреблению.

Первый звонок беды прозвучал в ноябре. Немцы в Морговщине появились неожиданно. Брат Виктор коротал время у соседей, засобирался домой. Только за порог, а чёрт поперёк - остановил его патруль, велел залезать в кузов крытой машины, к вечеру очутился на пересыльном пункте Бобруйска. О том, что произошло с ним, в семье не знали. Да и чем могли мы помочь бедняге? Мать заливалась слезами, отец, встав на колени перед иконой, торопливо, горячим шёпотом читал молитву, мелким крестом осенял себя, хотел, чтоб всё обошлось с сыном. Я замер, зачарованный магическими словами молитвы.

Бобруйский лагерь занимал разбитый дом и был забит до отказа. Готовилась очередная партия на работы в Германию. Виктору досталось местечко на третьем этаже. Здание не было обнесено колючей проволокой и охранялось одним часовым. У брата созрела дерзкая идея бежать. Но как? Он содрал с потолка элект-

 

ропроводку, привязал конец к оконной раме и, улучив момент, когда часовой удалился, спустился вниз. Случайные прохожие подсказали, как дойти до Березины и, минуя немецкий пост на мосту, выйти к рыбакам. За небольшую плату и за продукты лодочники перевозили людей на другой берег. Виктор помог двум женщинам донести сумки до переправы и вместе с ними благополучно добрался до деревни Сергевичи. Там и застала путников ночь Испытывать судьбу не стал, двинулся дальше правым берегом Ольсы. Расстояние немаленькое, пока дойдёшь, все думы передумаешь. На родной стороне каждый камешек знаком Когда появился на пороге родного дома, мать, всплеснув руками, заплакала: отцова молитва помогла.

— Мама, из еды что-нибудь найдётся? - только и смог вымолвить Виктор.

Близился Новый год. Этот праздник с детства связан у меня с надеждой на лучшее. Верилось, пробьют часы полночь, сойдутся стрелки на цифре «12» - и жизнь потечёт по новому руслу. Стали поговаривать, что Красная армия близко, что восточные районы Белоруссии уже очищены от ненавистного врага и вот-вот будут у нас. В Кличеве по-прежнему правили фашисты. Но партизаны второй раз громить гарнизон не стали, а создали оккупантам такие невыносимые условия, что они сами бежали. Не ожидая прихода народных мстителей, 4 января 1944 года оккупанты добровольно оставили Кличев.

День их бегства запомнил на всю жизнь. С утра сыпал мелкий снежок. Выходить не хотелось, мороз затянул стёкла окон, мешал наблюдать за улицей. Уже собрались завтракать, как дверь распахнулась, и в дом с мороза вошёл Миша Шалай, наш двоюродный брат. Усадили его за стол, и десяти раз не успели зачерпнуть ложками горячих щей, как до нашего слуха долетел шум моторов. Бросились к окнам, потёрли ладонями заиндевевшие стёкла и увидели, как на высокой скорости свернули в нашу деревню машины, последняя затормозила у отцовского дома. Двое солдат установили пулемёт на крыше землянки, взяв под прицел дорогу. Третий направился к нам во двор, осмотрел сарай - пусто, заглянул в горницу, вонзается в нас колючим ищущим взглядом, задерживаясь на каждом и, покидая дом, приказал никому не выходить: «Нихт геен». Что-то защемило изнутри, я обмер. Прятать нам нечего, жили по-спартански - всё добро на виду. Машина с фрицем вернулась, толкнув внутрь дверь, обер-лейтенант - характерный острый профиль арийца, не спутать ни с кем другим - с порога пальцем указал на Виктора и на меня: «Ты и ты, на выход». Этот крючковатый, хищный нос. Повернувшись к двоюродному брату Михасю, ариец отчеканил: «Ком мит мир».

 

Оделись на ходу, мать успела сунуть мне в руки полбуханки хлеба, завёрнутую в рушник - все, что осталось от завтрака. Вслед за нами в кузов машины попрыгали часовые. Обер-лейтенант дал в сторону кустарника из «шмайссера» несколько длинных очередей. «Салютует, гад», - зло шепнул Виктор. В Кличеве грузовик пополнили ещё пятеро таких, как мы, молодых ребят.

На Бобруйск двигались медленно - не больше двадцати километров в час, потому что впереди колонны ехали полицейские верхом на лошадях - какая уж там скорость? Когда дотащились до места, было уже темно. За колючей проволокой в полусгоревшем двухэтажном здании и сараях томились около двухсот человек. На ночлег устроились на втором этаже. Уснуть не мог долго, думал: сколько раз уходил от рук фашистов, но вот хищно дотянулись они и до меня, теперь и мне предстоит испить горькую чашу неволи. В голове теснились мысли одна горше другой: что ждёт впереди, как Длинна дорога на чужбину, приведёт ли она когда домой? Что с мамой? Помню, как запричитала она вслед нам: «Заступница усердная, матерь Господа Всевышнего, всех молящихся за сына твоего, Христа - Бога нашего, всех нас заступи. Державный твой покров прибегаем...»

Проснулся с головной болью и от жуткого холода, он сковал ноги, руки, я не мог повернуть шею. Кормить никто не собирался. Отломил я каждому по щепотке хлеба - кто знает, сколько дней будут морить голодом?

На шум во дворе поднялся. Вижу, немцы загнали на площадку, засыпанную снегом, более полусотни немощных стариков, женщин v, детей. Как выяснилось, на трёх грузовиках их привезли из Жиздринского района. Отступая, фашисты заняли село, а жителей эвакуировали в Бобруйск. С ними нас разделяла колючая проволока, но они - на свободе, а мы - узники. Говорить с новенькими не запрещалось, они смогли даже передать нам кое-что из продуктов. Патрулировавший русский полицейский агрессивности не проявлял, свободно вступал с переселенцами в разговор, интересовался, далеко ли отсюда фронт. Из общей массы я выделил одну семью, в тайне мы договорились, как стемнеет, они отвлекут внимание полицейского - заметили, он курящий, - а жёны раздвинут шире проволоку, нам троим и минуты хватит, чтобы смешаться с жиздринцами и оказаться на воле. Так всё и произошло. Через три дня, в день великого праздника Рождества Христова, подкатили грузовики, всех нас посадили в кузова и к вечеру доставили в деревню Лапичи Осиповического района. Немцы объявили нам, чтобы мы сами искали себе жильё и работу, а когда, мол, Орловщина будет очищена от большевиков, разрешат вернуться. Выбрали старосту, составили семейные

 

списки, отправили к бургомистру. Он разрешил поселиться в этой деревне, уплотнив в хатах местных жителей. Впервые переночевали в тепле, хотя и на полу. Утром хозяева посоветовали попытать счастья в соседней Троицкой Слободе, всего в километре от Лапичей. Мирная жизнь ещё не ушла отсюда. Только сейчас почувствовал себя свободным от фашистского глаза. Но свобода была призрачной - что делать дальше, не знал, к тому же ни у кого из нас документов не было. Постучали в первый попавшийся дом, нам открыли дверь: «Проходите, садитесь». Их было трое: старик лет семидесяти с бородкой, как у Калинина, дочь сорока лет, зять того же примерно возраста. Как после узнали, примак, из отступавших военных - приняли за зятя. Он и спросил: «Вы хоть что-то делать умеете? Дети немалые...» Виктор ответил за всех троих: «Отец портняжить научил, всю домашнюю работу переделать можем». В ответ услышали: «Ну коли так, с голоду не помрёте».

Старик обвёл нас глазами и, поднимаясь, сказал:

— Отведу вас к Людвиге Сугак. Одинокая она, да и старость к земле всё больше гнёт, будете ей помощниками. Как стемнеет, снова загляните ко мне, к тому часу работу подыщу.

Когда вошли к бабушке Людвиге, она была не одна - с соседкой и невесткой, хлопотавшей по домашним делам. Хозяйка поднялась навстречу:

— Что же встали? В горницу проходите, присаживайтесь, - сказала мягко, с польским акцентом. — Чем панам могу помочь?

— Пришли проситься под вашу крышу, - первым как старший из нас заговорил Виктор.

— Как долго нужна будет моя крыша?

— По обстоятельству, как Богу угодно будет...

— Если это угодно Богу, то, значит, и нам неплохо будет, - на её лице появилась потаённая улыбка, улыбка много испытавшего человека, знающего истинную цену вещам. - Звать-то вас как?

— Я Виктор, это мой младший брат Ваня, а Михась - двоюродный брат.

— Издалека будете?

— Как сказать, мы и сами не знаем, как далёко судьба нас забросила. Кличевские мы.

— Быть не была в Кличеве, а слыхала. Думаю, вёрст сто будет...

— Пожалуй, что и так, - кивнула соседка.

— В доме место найдётся. А как жить собираетесь, каким ремеслом владеете?

— Мы с Иваном можем портняжить.

— В нашей Слободке портных нет, раньше носили в Лапичи,

 

этим и обходились.

— А Михасю работу дам я, - оживилась соседка. - За войну у меня набралось её много.

— Как оказались вы в нашем забытом Богом краю? Каким ветром занесло?

— Всё та же война, будь она проклята...

— Немцы схватили нас и бросили в Бобруйский лагерь. Нашлись добрые люди, помогли избежать неволи.

— Слыхала, в той партии, прибывшей в Лапичи, много немощных и больных.

— Да, одни старики и дети... Сколько мучения людям! Один Господь знает, когда мир вернётся на нашу землю.

Соседка увела Михася к себе домой. А мы с Виктором внесли из сеней в горницу железную кровать, невестка бабушки Людвиги устроила нам постель - не пуховую, а какую могла. На столе появился свекольник, пшённая каша, вишнёвый компот. В животе заныло, так есть хотелось, но свой порыв сдержали - стыдно было перед людьми, да и сказалось христианское воспитание: чужого не тронь. После ужина меня повело на сон, стал клевать носом. Оно и понятно: двое суток на ногах, установились крещенские морозы, нужно всё время было двигаться, притопывать, прихлопывать, чтобы не окоченеть. Какой уж тут сон! Забравшись под одеяло, мгновенно уснул, запомнил только, что пожелала хозяйка: «Сон на новом месте вещий, утром расскажете».

В глубине души я ещё не мог поверить, что на свободе, настолько круто время испытывало меня на прочность. Едва расплющил веки, как услышал:

— Пора, пора вставать! Давайте знакомиться: я — Владимир, а это моя жена Людмила.

При слабом свете керосиновой лампы я рассмотрел русоволосого крепыша и улыбчивую милую женщину. Познакомились. Он оказался сыном нашей хозяйки. По деревне прошёл слух, что у Людвиги объявились гости, и сын, не дожидаясь восхода солнца, поспешил к матери. От него мы узнали, что в Троицкой Слободе размещён взвод немецких солдат. И что среди полицейских ни одного местного, все из бывших военнопленных. За старшего сержант Ткаченко, с местными старается поддерживать хорошие отношения. Как только немцы задумают какую-то операцию, он первым известит о ней. Владимир с горечью рассказал, что в деревне молодёжи нет, угнали в Германию.

Михась с утра колол дрова, хозяйка складывала их в поленницу. Когда чурочки кончались, вдвоём брались за пилу - и дело спорилось. Двоюродный брат рассказывал, что работал только до обеда, а потом отправлялся на покой. Хозяйка приговаривала:

 

«У Бога дней много, успеем, всё сделаем». Муж соседки Анны был на фронте, воевал в рядах Красной армии. Любила она его и молила Бога вернуть живым и здоровым. О таких, как она, говорили: «Бабий век - сорок лет, сорок пять - баба ягодка опять. Где чёрт не сладит - туда бабу пошлёт». Скроена хорошо, сердцем добрая. На месте и минуты не усидит, но Михася жалела, лучший кусочек во время обеда ему подкладывала. Мой двоюродный брат навёл в доме порядок, забор поправил, поставил на место двери сарая. Когда соседка попыталась уговорить Анну, чтоб Миша и у неё забор починил, та взбунтовала и в просьбе отказала.

Когда в деревне узнали, что мы портные, отбоя от заказов не было. Кое у кого были швейные машинки, но как на них работать, сельчане не знали. Мы быстро разобрались, что к чему. Если машинка оказывалась неисправной, возились, смазывали, прочищали до тех пор, пока она не заработает. Первый дом, где показали своё мастерство, был у женщины, имеющей собственную ручную машинку «Зингер». Правда, машинка не работала. На ремонт ушло полдня, пока я не догадался, что нитка, пропущенная через иголку, была зажата и не делала снизу петлю. Пришлось снять челнок, ослабить зажим - и машина не стала делать пропусков. Хозяйка руками всплеснула: «Всё так просто! А я уже хотела было продать её». Но «Зингер» тарахтел, как мотоцикл. Пришлось работу приостановить. Мы разобрали машинку, смазали детали, и неприятное постукивание исчезло. Не зря народ подметил: «Машина любит смазку, а баба ласку». «Зингер» оказалась очень хорошей машинкой, на такой приятно работать.

Хозяйка попросила нас перелицевать ей пальто. Сразу замечу, что Виктор больше меня понимал в швейном деле и был как бы мастером, а я у него в подмастерьях. Он поручил мне пороть швы, очищать их от ниток и утюгом расправлять детали. Поначалу я осторожничал, боялся захватить живую ткань. Но уже к концу дня робость прошла, и с заданием справился отлично. «Это тебе не бублики месить», - весело скалил зубы брат. Пальто вручную сметали, примерили на хозяйке - нормально. При перелицовке правая пола становилась левой и наоборот. Нужно было переместить пуговицы и сделать новые прорези для петель. Брат следил за всеми моими действиями. Подкладка оказалась прочной, и мы поставили её обратно. На пальто ушло чуть более двух дней. Хозяйка надела перелицованное пальто и долго с замиранием сердца гляделась в зеркало. Чтобы она могла оценить работу и спинку, мы поднесли второе зеркало. Она искренне обрадовалась обнове и поспешила к подружке показать нашу работу. Вернулась счастливой - подруга похвалила нас и спросила,

 

сколько она заплатила. Сказала, что очень дёшево - всего за четыре буханки. Подумал: уж если «малая ассамблея» оценила наше мастерство, значит, выживем, с голоду не умрём.

Портновской работы в деревне – делать - не переделать. Впору собственное ателье открывать. Мы упросили хозяйку «Зингера» ссудить в аренду машинку и под честное слово получили её: «Вернёте в рабочем состоянии, а вот нитки пусть ищут заказчики». Из нового материала сшили только полушубок, остальную одежду перелицовывали или латали. Да по-другому и быть не могло. Кроме швейных, выполняли и много других работ, чаще плотницких. Денег у людей не было, да на них всё равно ничего не купишь. В каком доме работали, в том жили и столовались.

В воскресенье нам давали передохнуть, приговаривая: «Сам Бог шесть дней работал, на седьмой отдыхал». Люди забирали на стирку наше бельё, а выдавали своё, чистое, и оно становилось нашим. К бабушке Людвиге ходили чаще всего - в семье сохранили для нас кровать. По вечерам туда, где работали, приходил Михасик, собирались девчата. Молодёжи в Слободе не было - кто на фронте дрался с фашистами, кто батрачил в Германии. Виктору перевалило за двадцать, нам с Михасем не было и по восемнадцати, но чем мы не кавалеры? Да притом непьющие, некурящие. Выходило что-то вроде посиделок, только без танцев и гармошки. Из деревенских приглянулась Рая Романова, моя однолетка. Что-то волнующее, необычное чувствовал, когда оказывался с ней рядом. В доме у неё всегда чисто, опрятно - это я оценил сразу. В отношениях с ней мешала застенчивость. В компании я был словоохотлив, остёр на язык, а когда оставался наедине с Раей, чувствовал себя неловко, разговор не клеился, больше молчал или отвечал односложно: «да», «нет». Ну, какой из меня ухажёр? Злился на себя, а поделать ничего не мог. Так в любви и не объяснился.

Троицкая Слобода - тихое, уютное местечко. Война не сожгла ни одного дома, бомбы не падали на головы её обитателей, партизаны не совершали опустошительных налётов. И зверств не было - фашисты боялись глухих мест, только полицаи со слобожан драли продовольственный налог. Военный гарнизон находился в соседних Лапичах, командовал им финский офицер, под его началом служили солдаты-финны. Те, кто попадал в их лапы, отмечали большую, чем у немцев, жестокость. Гарнизон держал под прицелом проходившую в двухстах метрах от Лапичей дорогу Минск-Осиповичи-Бобруйск-Гомель.

Четыре месяца никто нас не беспокоил. Но вот в последних числах апреля наведался в дом к Людвиге Сугак посыльный, приказал, чтобы постояльцы прибыли в Лапичи к бургомистру.

 

Как узнал бургомистр о том, что мы квартируем в Троицкой Слободе, для меня и сегодня остаётся загадкой. Втроём поспешили к Людвиге, хотелось от всей семьи - сына Владимира, невестки Людмилы - услышать совет: идти к бургомистру или нет. Боялись пуще всего, если потребуют показать документы, спросят, кто да откуда. И если правда откроется, что не орловские мы, то несдобровать нам. Сказать правду, что бежали из лагеря, очень опасно. Если он передаст нас коменданту, тот точно погонит этапом в Германию. Второй вариант: нас, беглецов, расстреляют. Последний - более вероятный. Решили не идти. Людвига заключила: «Придут ещё раз, скажу, что, мол, не живут они у меня, а где работают - не знаю». На том и остановились.