Глава четвёртая

ДОРОГА НА ГОЛГОФУ

 

Засов лязгнул, дверь со скрипом открылась, не заходя в камеру, надзиратель крикнул:

— На выход! С вещами!

Смешно стало: какие вещи, всё отобрали - ищите добро у оперов СМЕРШа, оно у них. Толпой загнали на второй этаж, отсчитав первых сорок душ, завели в большой зал. И снова команда:

— Раздеться догола!

Пока нагие жались мы к холодной стене, смершевцы шмонали нашу одежду - каждый рубец, каждую складку пропускали между пальцев. На пол летели пуговицы, металлические застёжки, пряжки, супинаторы; отобрали даже спички, зажигалки, курево. Человек в штатском подходил к каждому, заглядывал в уши, глаза, рот; заставлял приседать, раздвигал ягодицы. После этой унизительной процедуры разрешили одеться, построили в колонну по пять, пересчитали и вывели во двор. Там в дальнюю дорогу уже были готовы шестнадцать товарных вагонов. Распахнули огромные двери, обитые колючей проволокой, и по пять человек загоняли внутрь. Первые десять заключённых заняли нары по левую сторону, другая партия устраивалась на полу под ними. Следующие двадцать - на противоположной стороне вагона. Постельного белья - никакого, вместо подушки - кулачок под голову. Один из шестнадцати вагонов занимала охрана. Сформированный состав - вертушка - из шестисот заключённых к вечеру был готов к этапу. В полутьме различаю знакомые лица: ба, Мишаня! Проходимец Алим тут же... Нам с Саней повезло - спим на нарах. Рядом устроился большой грузный человек, по виду интеллигент. Знакомимся и узнаём, что он хирург, немец, до войны жил и работал в Крыму. Когда фронт докатился до Крымского полуострова, призвали на службу в госпиталь. Работы хватало, бои шли ожесточённые, раненые поступали днём и ночью. Красная армия на побережье Чёрного моря долго не задержалась, а ему приказали остаться - лечить раненых. Когда ситуация изменилась и бои гремели вблизи западной границы, госпиталь, двинулся вслед войскам. Остановились в немецком городе Вердере. Вместе с начальником хирургического отделения Вернером (он едет в соседнему нами вагоне) продолжали оперировать раненых бойцов., В Вердере обоих арестовали. Контрразведчики обвинили врачей в том, что при отходе наших войск остались в Крыму на оккупированной территории. Трибунал признал хирургов виновными по статье 58-16 и, кроме свободы на десять лет, лишили звания врачей.

 

Объявили готовиться к ужину. Мы попрыгали из вагонов на землю; к составу доставили еду - по фляге баланды на группу, её разливали в банные шайки из жести, конвой называл их тазами. У каждого такого таза собирались по двадцать заключённых, деревянными ложками подхватывали горячую похлёбку и ели. Тишина идеальная, в ходу была поговорка: «Пока я ем, я глух и нем». Зрелище, как в кино: пока один заносит ложку над едой, второй и третий уже в полной готовности. Но вот ложка с баландой пошла ко рту, тёплая жижа полилась в глотку, а четвёртый и пятый уже наполняют свои ложки. И так волной - вверх-вниз, вверх-вниз. Отстать нельзя, схлопочешь по лбу. Хочется нырнуть ложкой ниже, зачерпнуть погуще. Кричат: «Быстрей, быстрей! Уже темнеет!» Закончив ужин, облизываем ложки, бросаем на дно пустого таза. И снова пятёрками строимся у вагонов.

Света нет. На ощупь находим свои места, устраиваемся на ночлег. Напротив двери в полу вырезано очко, не более пятнадцати сантиметров в диаметре. К нему прикреплена раковина - это наш туалет. Подтирочного материала ищи-свищи, пользуемся пальцем, вытирая его о стенку.

По всей длине вагона прокатился стук молотка. Что происходит, трудно понять. Всезнающий Мишаня поясняет:

— Если стучат в стенку, значит, скоро двинемся с места.

И действительно состав дрогнул, волной по вагонам прокатилась дрожь, и вертушка покатила по рельсам. Без сигнала, не включая фар. Прощай, Торгау!

Двигались только по ночам. Днём состав загоняли в глухой тупик: где народ не видит. Ещё вагоны для зэков называли ёжиками - из-за колючей проволоки, обтягивавшей весь вагон вдоль и поперёк. Эти ёжики вели ночной образ жизни, божьего света боялись, как чёрт ладана.

Когда достигли территории Польши, трое заключённых замыслили побег. Готовились к нему ещё в Торгау. Зачинщиками были Мишаня с Длимом. В сообщники взяли Виктора, немца с Украины. Увязался за отступающим немецким полком, но в Германии его арестовал наш патруль, осудили на десять лет. Ходил Виктор в длинной русской шинели, она и сослужила приятелям добрую службу. Алим добыл в тюрьме перочинный ножик, вынул лезвие и вшил его в воротник той самой шинели. Да так, что ни при одном шмоне не обнаружили.

На хилой железнодорожной станции Конон, когда лил долгий весенний дождь, приятели приступили к осуществлению своего дерзкого замысла. Шумно жаловались, что прихватил понос, попеременно занимали раковину. Подпилить надо было четыре доски. Когда шло простукивание, спиной упирались в доски, поддержи-

 

вая с обратной стороны. Всё прошло бы гладко, если б на одной из станций вертушка не задержалась и на рассвете её не отогнали в глухой тупик. Зэки заволновались: войдут конвоиры - и свободы не видать. Каждое утро и вечер проходила смена конвоя Распахивалась дверь вагона, звучала команда: «Налево!», и зэки сломя голову бросались в одну сторону. «Быстрей! Быстрей!..» Кто зазевался, получал удар палкой. Считали двое - один сдавал, другой принимал: «Один!.. Два!. Три!.. Двадцать!.. Тридцать!.. Сорок!..» Счёт сошёлся, конвой уходит, дверь запирается.

Перегнав зэков на левую сторону, конвоир заметил пропил двух досок, поднял тревогу. На шум примчался майор, начальник конвоя, определил: «Надрез свежий».

— Лучше признаться сразу и отдать нож мне.

В ответ - ни звука. Молчание нарушил Алим и выдал Виктора.

— Это он. Всю ночь ходил на парашу.

Виктора увели. Вину он взял на себя. Назад не пришёл - его притащили конвоиры и вбросили в вагон. Из него сделали отбивную котлету, но никого парень не выдал. Твердил одно: «Нож мой, пилил один. За ночь не успел и нож выбросил в раковину». На месте повреждённых досок прибили ещё две. На том ЧП и закончилось.

Я понял, что спать лучше днём, а не ночью, когда состав выводят из тупика, колотушки стучат по обшивкам вагонов, колёса на стыках эхом отдают: «На восток, на восток...», тогда не до сна, хоть мертвым сделайся. Сон - лучшее средство против голода и против безысходности. Между мной, хирургом и лейтенантом установилась дружба, которая бывает только в дороге. Вместе перебираем ошибки, допущенные в ходе следствия, вместе пытаемся определить ближайшее будущее. «Знать бы знать, да не ходить бы в рать, - горячо шепчет лейтенант. - Какие мы теперь герои?» На каждой остановке врача-немца уводили осматривать русских заключённых. От всех болезней из лекарств был йод: жаловались на понос - разводил йод водой и давал пить по ложке, если гноилась рана - выручал всё тот же йод, сердце давало сбои - пожалте йодовые капли. Машинист вёл вертушку по маршруту Берлин-Варшава-Минск. Когда паровоз с шумом выпустил пар и дал по тормозам, как раз напротив станции Бобёр, сердце моё заколотилось - я дома! Но к родному порогу путь заказан, я занесён в список людей, тех, кто должен умереть на каторге, независимо от срока - 8, 10 или 25 лет. Пока жив в Кремле палач, верховный вождь «всех угнетённых народов», выход один - на тот свет. Тысячи проклятий слали люди Сталину, молили Бога: «Услышь, Господи, стоны наши, накажи идола!» Бог у человечества один, он давал силы и веру в спра-

 

ведливость русским и татарам, калмыкам и узбекам... Господь услышал наши молитвы, не оставил без внимания.

После Смоленска вертушку отогнали на отстой. И тут начальник конвоя заметил дым, тянущийся от нашего вагона. Арестантов выгнали на платформу, под лай овчарок приказали: «Раздеться догола!», «Стать на колени!», «Сесть на землю!» Голый человек унижен, раздавлен, бессилен. Главное, должна быть смята, сокрушена его воля. Прошмонали одежду. Конвой делает всё нарочито громко, грубо. Результат - нулевой. Начальник злится: «Может, дыма и не было?»

— Ничего не найдёте, гражданин начальник,- вышел вперёд Мишаня. - Дайте слово офицера, что не потревожите больше, а я покажу, где хранится огонь.

Майор махнул рукой:

— Показывай!

Мишаня выдернул из фуфайки клочок ваты, скатал плотный фитилёк. Ещё выдернул клок, вложил в него фитилёк, ботинком раскатал по полу - так женщины каталкой утюжат белье - и фитиль загорелся. Начальник повертел в руках огонь, сплюнул и затёр сапогом пламя. Больше нас не тревожили.

За четыре месяца вертушка стала для нас родным домом. В ней провели зиму, согреваясь телами, встретили весну и повеселели, когда в середине мая потеплело. И сама та весна призывала к милосердию. Преодолев Уральские горы, паровоз свернул на Челябинск, далее - на Омск, Новосибирск, Красноярск, Тайшет, Иркутск, Улан-Удэ, Читу. Железнодорожная станция Сково-родино стала последней на нашем долгом пути. Колючую проволоку с вагонов сняли, скатали на колья - вагоны перестали быть ежами. По рядам прокатился слух - прибыли покупатели, мы стали товаром. Если так, то начальник конвоя должен неплохо заработать. У покупателя на руках бумаги, в них значится число зэков, сколько положено ему взять. У раскрытого вагона остановился, коротко бросал: «С четвёртого - шесть человек». Начальник дал ему право выбирать первым. Меня развели с Сашей Комиссаровым, больше его не видел, и была ли к нему милостива судьба - не знаю. Но так хотелось, чтобы моему гордому и доброму «американцу» в вольной жизни улыбнулось счастье.

Торг был в самом разгаре, когда один из конвоиров, молоденький солдат, обратил на меня внимание:

— Какого года рождения?

— Двадцать шестого.

— Ровесники. За что упрятали?

— Долго рассказывать, а если коротко - ни за что.

— На фронте успел повоевать?

 

— Дрался с фашистами... Имею ранения. Знаю, что такое немецкий плен...

Он хотел ещё о чём-то спросить, но его позвали. От разговора с солдатом потеплело на душе - честное, не мудрящее у парнишки сердце, к таким за годы испытаний не раз привязывался. И когда вновь он оказался рядом, сгорая от стыда, попросил:

— Денег нет, выручи, купи открытку. Мать моя убивается - не знает, где я, что со мной. Скоро год, как не писал домой. Ничего лишнего в открытке не сообщу, сам прочитаешь.

Солдат не ответил, молча ушёл, но к вечеру заглянул в вагон и передал для меня почтовую открытку и карандаш. Благодарю его и дрожащей рукой вывожу: «Дорогие мои, родные! Жив и здоров я, нахожусь в Сибири. Обвинили в том же, что и нашего соседа Фёдора. Ждите письма. Иван».

Не знаю, солдат ли или кто другой опустил открытку в почтовый ящик, но до адресата она дошла. С этой открыткой отец мой бросился разыскивать партизанских командиров. Первым, с кем встретился, был Яков Иванович Заяц - это он давал мне задания по разведке в кличевском гарнизоне. Я очень надеялся, что заместитель командира бригады не откажется дать отцу письменное заявление и не оставит в беде меня. Так и произошло. Заяц быстро связался с полковником Изохом и теми партизанами, через которых держал я связь. Вместе они написали ходатайство от имени партизанского штаба 277-й бригады на имя военного прокурора СССР. Об этом командир письменно сообщил моим родителям. Хотя позже проверкой и была доказана моя невиновность, приговор оставили в силе потому, что в нём говорилось: «Кассационному обжалованию не подлежит». Родина на этом ничего не теряла, ведь я добывал для неё золото.

За нами прибыла колонна грузовиков. Разбив по группам в двадцать человек, пересчитали, пофамильно сверили. Первыми в кузов поднялись солдаты с карабинами и поднятыми штыками, отгораживал нас от них деревянный щит. Усаживались на полу в «ёлочку» - спиной к кабине, каждый последующий ряд садился между ног первого, замыкающий ряд - спинами к заднему борту. В кабине рядом с шофёром ехал вооружённый сержант Колонна двигалась по Амуро-Якутской магистрали, разбитой гравийной дороге. Говорили, что это насыпь железнодорожной ветки, протянутой до Тынды. В войну рельсы разобрали и перебросили под Сталинград, где они сослужили добрую службу сражающейся Красной армии.

К ночи выдали по байковому одеялу, объяснили: впереди Становой хребет, там высоко и холодно. Действительно, дорога серпантином пошла вверх, всё выше и выше, природа менялась на

 

глазах, лес становился реже, деревья ниже, пока не стали кустарником. Жалкое зрелище представляют карликовые берёзки. По календарю - июль, а воздух холодный, в оврагах снег. От холода по всему телу пробегает дрожь. За одеяло спасибо, но скорей бы уж в лагерь! Моторы натужно ревут, грузовики возносят нас, арестантов, под облака. Но вот и облака остались внизу, серпантин стал короче, дорога прямей. Машины спускаются вниз, прибавляют в скорости. Непривычно в этой заоблачной глуши увидеть одиноко прилепившийся к дороге дом Шоферы говорят, что такие домики будут встречаться чаще. В них можно остановиться на ночлег, попить крутого кипятку, разогреть консервы и, набравшись сил, продолжить путь.

Спустились на Алданское плато, стало теплее. Дорога выровнялась, колёса закрутились веселей. Стали встречаться небольшие селения. В одном из них заночевали. Пять суток добирались от Сковородино до золотоносного Алдана. Город хоть и плохонький, но есть всё - и власть, и культурный центр, и двухэтажные деревянные дома, и улицы (носят имена героев первых пятилеток). Колонна остановилась у конторы с вывеской «Якутзолото». В клубе управления обосновались на ночлег. Утром машины протолкнули нас дальше, всасывая новый поток зэков в вечную мерзлоту. Даже горячие головы не могли знать, что на белом свете существует посёлок Нижний Куренах, по северным меркам средней величины, и что в километре от него - золотоносная шахта. Но и она не конец нашего крестного пути, ещё два километра нужно добираться до отдельного лагерного пункта. Охрана пересчитывает нас, сверяется со списком и под свирепый лай собак впускает на территорию лагеря. Начальник конвоя небрежно бросает. «Здесь вам жить, добывать державе золото». Я перекрестился: «Господи, дай дожить до светлого дня свободы!».