Глава девятая

БЕЗЗАКОНИЕ СИЛЬНЕЕ ЗАКОНА

С осени пятьдесят первого по лагерю поплыл слух, что Сталин тяжело болен. Мы понимали: пока вождь жив, свободы не видать. Слабым утешением было осознание того, что никто не вечен под луной. Даже слово «СССР» по-своему расшифровали: смерть Сталина спасёт Россию. И день этот настал: 5 марта 1953 года. Это известие застало меня на реке Чунка, в Озёрлаге на строительстве железнодорожной трассы БАМ. День рабочий, а на трассу не выпускают. Завтракали с опозданием. И сразу - в барак, дверь - на замок. Поняли: что-то случилось.

Где-то часов в десять утра старательные конвоиры вывели заключённых на плац. У проходной, пока строили нас в шеренгу, терпеливо дожидался начальник Озёрлага Евстигнеев, некогда генеральный прокурор Украины, носил четыре ромба в петлицах. Вперёд вышел начальник третьего отдела - так называемый Третьяк, отвечающий за дисциплину в зоне:

- Сегодня ночью в Москве умер дорогой и любимый вождь

Иосиф Виссарионович Сталин. Склоним головы в траурном молчании.

Вышла заминка, часть зэков шапок не сняла. Я тоже стоял в головном уборе, пока за рукав меня не дёрнул Исбах:

- Шапку, шапку долой, дурак!..

Пять минут стояли в скорбном молчании. Потом Третьяк приказал покинуть строй тех, кто не снял головного убора. Спросил первого стоявшего:

- Умер вождь, страна в трауре... От одной мысли страшно, как будем жить без Сталина. С высоты Кремля он видел всё и указывал путь, каким идти. Кто сейчас укажет дорогу к коммунизму? А ты не снял шапку, говно!

- Для вас, может, и траур, а для меня - праздник!

Точно так же ответил второй заключённый, только добавил:

- Этого дня ждал четырнадцать лет.

За строптивыми прибыл воронок, увёз в Тайшетскую тюрьму.

^*Наступила ночь, барак не спал. Заключённые не могли сдержать слёз, плакали от обиды - лучшие годы отдали ГУЛАГу, власть видела в них только рабов. Они и вкалывали как рабы - кто десять, кто двадцать лет. Не таясь, крестились, благодарили Всевышнего за то, что услышал их молитвы, низвёл идола. В ту ночь приснился мне Сталин. Будто во время Потсдамской конференции не капитан Ханипов, а я, вытянувшись в струнку, докладываю Верховному главнокомандующему о положении дел в комендатуре. Он молча слушает меня, а потом усохшей рукой протягивает револьвер и грозит пальцем: «Стрэляйся, всё равно умрёшь...» «Не виновен! Не виновен!..» - упорно твердил я. Проснулся в холодном поту. Подумал, к чему бы это, и что ждёт меня впереди.

Исбах на смерть Сталина откликнулся поэмой. Герой - всё тот же китайский юноша, что и в стихотворении «На смерть Ленина», так же бродит по улицам Пекина, и слёзы заливают его плоское скуластое лицо. Но прошли годы, юноша в Народном Китае стал министром сельского хозяйства и прибыл в Москву в составе правительственной делегации - отдать последние почести вождю всех народов Иосифу Сталину. И видит: проходят мимо гроба соратники вождя: Берия, Маленков, Молотов, Каганович, Ворошилов... Клянутся в верности вождю, обещая свято выполнять его заветы.

Но не успел Александр Исаевич Исбах отправить поэму в Москву, как арестовали и предали суду Берия - пришлось строки, посвященные верному слуге Кобы, вырезать. А вслед за Берия Никита Сергеевич Хрущёв отправил в отставку антиправительственную группировку - Маленкова, Молотова, Кагановича

и примкнувшего к ним Шепилова. Как поступил дальше со своей поэмой Исбах, не знаю, потому что с ним вскоре расстались он дотягивал срок в Озёрлаге, а меня перебросили в Омск, в Камышлаг.

Лагерный пункт в Омске, где содержали заключённых, находился в жилом массиве. В городе был ещё один лагерь, но мало кто знал о нём, говорили, что там отбывали срок литовцы и бандеровцы, отданные под суд за неприятие советской власти. Сказать, что по своей структуре Камышлаг чем-то отличался от Озёрлага, не могу - такая же зона, с четырёх сторон колючая проволока и сторожевые вышки, такой же вольер для овчарок, деревянные бараки с зарешечёнными окнами и тяжёлыми двойными дверями, двухъярусными нарами. Только и разница, что один находился в глухой тайге, другой - в шумном областном центре.

Новый лагерь - новые знакомства. В Омске подружился с Юрием Бауманом, инженером-строителем высочайшего класса. Пятидесятилетний уроженец Таллинна из Эстонии человеком был известным, строил объект государственной важности - морской терминал. И в Сибири нашли ему дело государственное: с нуля возвести комплекс теплоэлектростанции. Кроме того, Юрия Карловича видели на стройплощадке ремонтного завода.

С приходом коммунистов-освободителей семья Баумана покинула Эстонию и поселилась в Англии. Новая власть прилепила Юрию Карловичу ярлык врага народа и на десять лет отправила в систему ГУЛАГа. В Омске и пересеклись наши пути-дорожки. Бауман - первый из заключённых, кому разрешили свободное перемещение по городу. Несмотря на разницу в возрасте с эстонцем сдружился, любил вести с ним разговоры, но мне не хватало человеческого - того, что может личностно заинтересовать другого. А Юрий Карлович, по сути, стал моим наставником, покровителем, и, когда требовалось, то и защитником. Началось формирование бригады на строительство железобетонного туннеля для инженерных сетей ТЭЦ-3, Бауман предложил мне подобрать людей.

Конечно же, первым зачислил в бригаду Станислава Ковалёва - того самого, с кем били стахановские рекорды в золотоносных шахтах Нижнего Куренаха. Вторым записал Антона Ботяновского, солдата Польской армии. В годы оккупации сражался он вместе с партизанами против фашистов. Когда Красная армия изгнала немцев из Белоруссии, вызвали его в военкомат и предложили службу в Польской армии, формировавшуюся на территории Советского Союза. Но вместо службы загремел Антон в советские лагеря. Дело в том, что польских партизан Советское правительство объявило вне закона. ГУЛАГ принял и других узников

братской страны - участников героического Варшавского восстания. Летом сорок пятого в Москве прошёл процесс по делу поляков. На скамье подсудимых оказались генералы Окуницкий и Янковский, члены подпольного правительства. После капитуляции Бур-Комаровского Окуницкий взял на себя командование Армией Краевой, это и поставили ему в вину.

В бригаде Бауман поручил мне составление нарядов на выполненную работу. Учил уму-разуму, всяким премудростям, например, откуда взять недостающие проценты - от них зависела наша хлебная пайка. Зэки говорили: «Не тот бригадир хороший, кто заставляет много работать, а тот, кто умеет составлять отчёты» Эту премудрость усвоил скоро.

А хлеба всё равно не хватало, в лагере голодали. Запомнился случай, когда ранним утром нашу колонну гнали пыльной улицей из шестого микрорайона на стройучасток ТЭЦ-3. За жалкими, немощными, тонкими, как одуванчики, заключёнными следовала женщина, пытливо всматриваясь в лица. Стриженые головы делали нас одинаковыми. Не найдя знакомых, бросила в толпу буханку чёрного хлеба. Невидимый сейсмограф как бы пытался зафиксировать приближение опасности, но опасность не виделась, скорее робко угадывалась. Хлеб на лету поймали, жадно разодрали на мелкие кусочки. Обозлившийся конвоир спустил на благодетельницу овчарку, собака в два прыжка сбила женщину с ног. Худая, в развевающейся, как флаг, белой, разодранной сорочке, разбросала она в разные стороны длинные руки. Смотрит на нас жуткими раскрывшимися глазами и вдруг безжизненно роняет голову. Большое, кирпичного цвета пятно расползается по рыжей высохшей траве, набухает, как опухоль. В знак протеста колонна дальше не тронулась - без всякой команды мы опустились на корточки, и никакая сила не могла сдвинуть нас с этого проклятого места. Конвоиры угрожали, стреляли поверх голов из автоматов, били прикладами, но «враги народа» упорно сидели, и ни один мускул не дрогнул на лицах. Вспомнил, как в сорок четвёртом точно также фашисты гнали нас по белорусской земле в неволю. И так же сердобольные люди кидали нам хлеб, немцы травили их собаками, раз за разом выпуская вверх обоймы Подумал, чем наши конвоиры лучше немецких?

И всё же после расстрела Берия в системе ГУЛАГа произошли крупные перемены, и главная - увеличение нормы питания. В Камышлаге, например, хлеб свободно лежал на столах, в столовой стояли бочки с солёной горбушей и треской - трескай, сколько хочешь, никто тебе слова не скажет. Лагерное начальство распорядилось, чтобы заключённые на объекте работали без присмотра. Первыми ушли на бесконвойку военнопленные, узники

немецких лагерей, имевшие срок наказания до десяти лег Иран да, поставили условие: на ночлег возвращаться в зону. Среди этих счастливчиков оказался и я. Мне даже дали возможность отрастить на два сантиметра волосы и потом стричься «под бокс». Избавился и от ненавистной лагерной униформы. В швейной мастерской для меня заказали костюм, довольно приличный, в нём и щеголял по городу.

Я получил работу в пригородном посёлке Николаевка, там заканчивали строительство рабочей столовой, пришла пора стеклить окна. Старший надзиратель вручил мне проездной билет на автобус, а вместе с ним стеклорез: «Давай, действуй!» Поначалу работа не клеилась, много стекла уходило на брак. Потом наловчился - не боги горшки обжигают! - и дело пошло веселей. Четыре дня ушло на остекление, и поскольку других заданий не было, отправлялся на берег Иртыша и там загорал. Любовался пароходами, которые величаво проплывали мимо меня, подавая протяжный сигнал. Так вот какая она - свобода! Ты можешь безбоязненно плыть вместе с этими счастливыми людьми, строить планы на завтра и никто тебя не окликнет, не возьмёт за шиворот, не скажет: «Нельзя, запрещено!» Ох, как хотелось уплыть этими пароходами к тому берегу, где начинается свобода, по которой истосковалось моё сердце за долгие годы тюрем и лагерей. И с еще большим нетерпением и надеждой стал ждать ответа из Москвы, куда послал прошение на пересмотр дела.

Ближе к вечеру направился в центр города, нужно было отыскать улицу Шилова, дом 14. Когда покидал Озёрлаг, ко мне обратился заключённый с Западной Украины, просил отыскать в Омске родителей, их после его осуждения туда выслали: «Расскажи про меня всё, что знаешь, про наш лагерь, про великую стройку БАМ. Успокой, как можешь...»

Дом оказался бревенчатым, в один этаж. Стучусь, на порог выходит миленькая девушка, из-за спины не сводит с меня строгих глаз хозяйка.

- По этому адресу проживает семья Василия...

- Васька нашего знаешь? - не дав договорить мне, вскрикивают женщины.

- Дэ бачилысь в останний раз?

- Глазоньки по нему выплакала, - причитает мать и крестится. Я видел, как безудержно льются слёзы по её измученному лицу. Разговор в доме был долгим. На столе появились яблоки, жбанчик кислого молока, хлеб... Когда волнение улеглось, говорю:

- Вы на работу ходите мимо лозунга «Труд в СССР есть дело чести, дело славы, дело доблести и геройства». Такой точно при-

колочен к проходной Озёрлага, откуда с Василием мы каждодневно уходили в тайгу валить деревья. Стройка века - БАМ - требовала, кроме леса, ещё и геройства, без него железную дорогу в болотистой таёжной глуши не поднять. Под каждой шпалой магистрали лежит жертва - наглядное пособие воплощения светлых слов Конституции в тёмную действительность

- А много на тий стройки наших, з Украины?

- Не сосчитать... Но признаюсь, трудятся там не только колхозники, в голодные годы унёсшие с поля горсть колосков и по лучившие за это срок, но и раскулаченные, и прошедшие немец кий плен солдаты и офицеры. В колонне, бредущей на стройку, есть и генералы-орденоносцы, и крупные партийные работники, всех не перечесть - из них можно создать целое государство.

Я поглядываю на часы, успеть бы к отбою. Торопливо прошу рассказать о себе, как устроились. Узнаю, что три сестры трудятся на шинном заводе. Предприятие закрытое, спецпропуска, вкалывают на одном станке, меняясь сменами - и так с утра и до утра. Мать по старости лет на работу не ходит. Прощаясь, просит меня чаще бывать в их доме, примет за сына. Такое слово даю.

В каждом прожитом дне есть внешняя, видимая миру жизнь и скрытая, внутренняя. Ещё не откатила назад волна урок, выпущенных по амнистии пятьдесят третьего. Ночь оказывалась во власти преступного мира. Дай вору хоть золотую гору, воровать не перестанет. Хозяева квартир первых этажей клали под подушки топоры - для самообороны. Да и гулять по городу небезопасно. Рабочие шинного завода отказались выходить в третью смену. На помощь призвали кавалерийский полк, солдаты до утра патрулировали улицы города. И сам Омск, и его окрестности густо усеяны лагерями. В городе часто устраивались облавы, искали беглецов. Людей останавливали посреди улицы, требовали документы, если надо задерживали до выяснения личности. Не знаю, какие звёзды покровительствовали мне, но я ни разу не попал под подозрение милиции.

Признаюсь, в свои двадцать восемь я ещё не испытал близости с женщиной. А природа, как известно, требует своего, давая толчок чувствам, тревожному, волнующему току крови. Может, виной тому моё воспитание, полученное в глухой деревне, в православной семье. Примером было трепетное отношение отца к матери, думал, если женюсь, то с супругой буду вести себя точно также. Отец учил: «Мужчина не должен говорить о двух вещах - о любви и болезнях». Родители много занимались нашим воспитанием: в семье не курили, водкой не баловались - только если в доме появлялись гости. От отца не слышал бранных слов, никогда дурно не говорил он о женщинах. Все эти качества пере-

дались и нам. Должна существовать та основа, тот нравственный цемент, который не даст душе распасться, не сделает её способной к ожесточению и подлости. Потому, знакомясь в парке, в кинотеатре или просто на улице с девушкой, не мог первым напроситься в гости, тем более сблизиться. Вот если бы дружба переросла в любовь и сама женщина пожелала того же, только тогда бы мог нарушить семейный закон.

Мои приятели наоборот, получив вольный выход в город, бросались в пучину страсти - сразу и безоглядно. И ко мне однажды подошёл ночной сторож, человек в возрасте, предложил:

- Смотрю на тебя, Ваня, и не пойму, от природы ты такой стеснительный или Бог чем обидел? Есть у меня на примете красавица, девчонка ещё, вроде характерами с ней вы схожи. Дай, думаю, познакомлю с Аней, авось что-нибудь меж вами и сладится.

- Кто ж такая?

- Студентка, живёт в общежитии, одинока. Видать, из бедной семьи, в люди выбивается сама, день и ночь за книжками. Так как же?

- Ну, что ж, давай адресок, может, загляну на часок.

Дня через два разыскал общежитие и без стука отворил дверь. И пожалел - устроилась моя Аня на коленях двухметрового амбала в погонах - ну чистый Тамерлан! - ласкается, на лице дрожит улыбка.

- Вижу, я тут лишний...

- Отчего же, могу и тебя принять, - и машет рукой.

- Да нет, приятеля ищу, не видели - родинка у него на щеке. Славный парень, затерялся где-то на этажах, - ретируюсь и ухожу. - Со свиданием опоздал.

С головой ушёл в работу. Ежедневно на стройку выходило полтысячи заключённых - шоферов, трактористов, крановщиков, бетонщиков, слесарей и не только их. Зэки трудились и в многочисленных мастерских - швейных, столярных, бондарных... Горожане относились к нам, как к равным, никто дурного не сказал, не попрекнул тем, что ты - заключённый. И мы платили им теплотой и вниманием.

А вот власть была неблагодарна. Помню, когда сдали мы в эксплуатацию первую очередь теплоэлектростанции, и прошёл митинг, о нас никто не вспомнил. Славили рабочих-коммунистов, комсомольцев-добровольцев, инженеров, но не нас, на чьих плечах выехала стройка. На банкете играл оркестр, стреляли пробки шампанского. Партийное руководство города и области получило из рук министра премии. Но ни одним словом не помянули истинных строителей ТЭЦ - узников Камышлага.

Когда летом пятьдесят третьего пришла сногсшибательная весть: Берия - враг народа! - лагерь проснулся в безумии. Не плачь битый, плачь небитый! С арестом Берия в системе ГУЛАГ начались перемены, которые я окрестил началом демобилизации «врагов народа». Лагерь перестали пополнять новыми заключёнными. С нас сняли личные номера, вернув фамилии, почти забытые. Охрана не поднимала рук на зэка. И, что было особенно приятно, увеличили норму питания. Лагерь политзаключённых, осуждённых по Пятьдесят Восьмой, продолжать жить прежней жизнью.

В пятьдесят четвёртом Президиум Верховного Совета СССР принял постановление ввести условно-досрочное освобождение из мест заключения. Лица, доказавшие своё исправление честным отношением к труду и примерным поведением, по отбытии ими не менее двух третей срока наказания, попадали под условно-досрочное освобождение. В сентябре мы проводили на волю товарища по несчастью - нарядчика под номером... Под каким - хоть убейте! - не помню. А 8 октября и я предстал перед Омским областным судом, решившим мою дальнейшую судьбу. Ответил на заданный один-единственный вопрос: «Где находились до ареста?» - «Служил в рядах Советской Армии». На этом процесс закончился. После короткого совещания председательствующий суда зачитал решение: «Заключённый Шалай Иван Иванович отбыл в местах лишения свободы более двух третей срока наказания из десяти лет по приговору Военного трибунала СВА провинции Бранденбург от 24 декабря 1946 года и за честное отношение к труду и примерное поведение в местах лишения свободы подлежит досрочному освобождению от отбывания дальнейшего срока наказания». Под решением суда я расписался.

Суд проходил в лагерном клубе, и зал его заполнили свободные от работ заключённые. Они первыми поздравили меня, на радостях целовали, кто-то обронил слова надежды:

- Дай Бог, Ваня, чтобы ты был той первой ласточкой, которая весну приносит в студёные края.

Но до весны было далеко, из лагеря меня не выпустили. В пятьдесят четвёртом действовал ещё главный сталинский закон - беззаконие. Решение Омского суда уничтожили и заменили его «Извещением от 13.Х. 1954 г.», в котором указывался номер моего личного дела П-638, рассмотренный судом. Пункт одиннадцатый гласил: «Освобождён 13.Х-1954 г. по определению Омского облсуда от 8/Х-54 г. и Указа Верховного Совета СССР от 14/VII-54 г. Убыл в распоряжение УМВД Карагандинской области в ссылку на... (срок не указан, значит - бессрочно?) Вот тебе бабушка и Юрьев день! Задался целью отыскать решение суда, под которым поставил

свою подпись. Всё безуспешно! Забегая вперёд скажу: обращался я и к начальнику Управления Комитета госбезопасности по Могилёвской области, где хранится моё дело, там меня отфутболили в Омск. Но и в Омске - тупик. Лишь спустя полвека, 15 июля 2002 года начальник отдела СМ. Белояров сообщил: «Возвращаем для дальнейшей проверки ваше заявление. УФСБ РФ по Омской области запрашиваемыми сведениями не располагает. По архивному уголовному делу № П-638 проходит другое лицо» Круг замкнулся. Думаю, решение суда уничтожило лагерное начальство. В результате их произвола моё наказание продлилось ещё на год, десять месяцев и двадцать дней. Но и за пятьдесят лет виноватого не нашли. Беззаконие в стране породила большевистская система и те, кто проводил её в жизнь - по ним давно уже плачет верёвка.

И ещё одна памятная дата в моей биографии: 13 октября 1954 года. В тот день, как сейчас помню, старший надзиратель выкрикнул:

- Шалай Иван Иванович! С вещами на выход!

За восемь лет лагерей я вещей не накопил - гол, как сокол. Всё ценное осталось в Потсдаме, став собственностью чекистов. Сказано же в приговоре: «...с конфискацией имущества».

На проходной дожидались этапа семеро зэков. Кое-кого знал - Станислава Ковалёва, Петра Золотухина, моего земляка Петра Качана, венгра Януша. И тут только понял, что нас увозят из почти семьи, от людей, ставших близкими. Грузовик доставил на железнодорожный вокзал, к самому отправлению поезда «Омск-Караганда». В вагоне заняли мы два первых купе. Вагон хоть и купейный, но бельё не выдают, входить и выходить не разрешают. Если по нужде, то до туалета следует за тобой сержант-охранник. В Караганде сопровождавший группу офицер пересадил нас в автобус и по прибытии в посёлок Новый Майкодук сдал в руки военного коменданта. Вручил каждому сухие пайки на три дня, а мне ещё и облигации государственного займа на четыреста рублей - родители присылали деньги на питание, но на руки их не выдали. Не сказав «До свидания!», лейтенант исчез.