"Сменилось состояние..."

Михайлов не отделался только переломом ребер и освобождением от четырех зубов и моста. В связи с "изменением состояния" ему провели курс сульфазина, а после этого три месяца кололи аминазином. А потом его пришлось лечить от сердечного расстройства и острого гепатита. Но это уже вторичные последствия перемены состояния.

Вообще врачи не знают, что делать с поступающими в большинстве случаев сохранными больными; они не проявляют никакой патосимптоматики. "Лечение" организуется, поэтому по любому поводу. Стоит больному сказать сестре, что у него болит голова, сильный насморк или кашель, как его сразу же вызывает врач и назначает лечение. Журавкину назначи-

ли трифтазин, когда он пожаловался на простуду, Бороздину - аминазин, после того, как он сказал, что у него болит желудок;

Ямашкину, пожаловавшемуся на боль в печени, - галоперидол.

Ночные сестры строго следят за сном больных, и не дай Бог кому-нибудь не заснуть /или не сделать вид, что спит/ - утром ему назначают инъекции аминазина.

Но самый надежный повод для назначения ней-ролептиков - так называемое "изменение состояния". Врач считает сменой состояния больного любые с точки зрения обычной психиатрии нормальные поведенческие моменты, но невозможные применительно к тюремной специфике спецбольницы и вообще к существующей идеологической системе в СССР, которая в свою очередь отражает тюремную специфику полицейского государства. Такими моментами могут быть отдельные нарушения тюремного режима, а в частности упорное нежелание пациента называть тюремщика врачом, тюремную камеру - палатой, а саму тюрьму - больницей. Или те или иные политические взгляды, симпатии или антипатии, религиозные убеждения, отказ смотреть по телевидению нелепые тенденциозные советские фильмы вроде: "молодая гвардия", "Чапаев" или "Светлый путь".

Об "изменении состояния" больного может свидетельствовать масса самых невероятных для обычной /неполицейской/ логики признаков. Сычёвские врачи имеют инструкцию Института им. Сербского в Москве о том, что "бредовыми высказываниями следует считать высказывания, порочащие советский государственный и общественный строй или выражающие несвойственные марксистско-ленинской идеологии суждения" /Москва, Инструкция ЦНИИСП им. Сербского от 5 марта 1963 года/. Нетрудно понять, что такое указание не имеет ничего

общего с медициной, а составлено едва ли не рукой КГБ.

Как я уже сказал "лечение" мне было назначено заочно. "Исходя из данных определения суда" - объяснил мне главный врач Сычёвской психотюрьмы Игорь Кушаковский. Но в определении Владимирского облсуда от 30 марта 1972 года ничего не говорится о симптомах заболевания, а только о составе преступления. Это расценено как симптоматика. Принимая во внимание такую практику, тюремных психиатров не обвинишь в несоблюдении инструкции института им. Сербского, данной им, подчеркнем, ровно 10 лет после смерти Сталина.

3 месяца меня лечили аминазином. Последние 2 с половиной месяца лечение носило чисто формальный характер: 50 миллиграмм. Но стоило мне через 2 месяца написать адвокату Эрнесту Когану в Москву письмо, в котором я просил его взять на себя ведение моего дела, как сразу же снова назначили лечение: трижды в день инъекции аминазина, трифтазин и сульфазин. Зеленеев, вызвавший меня, сказал то, что я ожидал услышать, а именно:

- У тебя изменилось состояние. - И пояснил:

- Провокационный смысл твоего обращения к Когану понятен. Только бредовый больной может выражать сомнение в справедливости нашей юридической системы. Но ты к тому же невменяем и никто твоих жалоб всерьез не примет. Ты - очень болен. Иди и лечись.

"Лечение" было отменено внезапно через две недели. Необходимо пояснить, что лечение нейролептиками истинные врачи-психиатры проводят весьма осторожно, принимая во внимание их противопоказания и побочные явления. Прежде чем начать лечение, больного тщательно обследуют, так как низкое кровяное давление, воспалительные процессы в почках, же-

лудке, печени, легких, заболевания сердечно сосудистой системы могут даже исключать возможность применения отдельных препаратов. При этом начинают и заканчивают курс лечения минимальными дозами, соответственно повышаемыми и понижаемыми. Большие дозы в начале курса приводят к перегрузкам, вызывающим потерю сознания, обмороки, кровотечения, нарушения диуреза, в отдельных случаях - сердечные припадки и даже смерть. Внезапное прекращение больших доз вызывает мучительную бессонницу, тревожные состояния, нарушения памяти.

Все это прекрасно знают и тюремные врачи, но преступно - умышленно проводят именно такую практику. Она стоила жизни политзаключенному Николаю Володину, умерщвленному таким образом в 1974 году врачом Виктором Царевым. Аналогично Елена Максимова умертвила Эдуарда Каца, москвича, брошенного в Сычёвку за желание выехать в Израиль.

Зеленеев сильно подорвал такой методикой "лечения" здоровье Михайлова, политзаключенного Николая Каменского, Виктора Пронькина. Упомянутая уже врач Максимова нанесла ущерб здоровью диакона Василия Шипилова, довела до инфаркта Лом-Лопату. Врач Смирнов искалечил здоровье политзаключенных Ильи Улецкого, Владимира Максимова, Виктора Аксенова.

Можно было бы перечислить сотни узников Сы-чёвки, искалеченных преступно - безответственным "лечением" людей, недостойных звания врача. Пусть меня простят за то, что я не все смог увидеть и узнать. Но из того, что я увидел и узнал никого и ничего я не забыл, несмотря на старания врачей-карателей. Это еще один пример того, что память - божественный дар и неподвластна злой воле людей, ушедших из человечества.

Но вернемся к моему случаю. Через неделю после прекращения "лечения", меня вновь вызвал Зеленеев и учинил мне допрос. Его интересовало: каким образом я передал информацию о своем деле и о Сычёвке на радиостанцию "Свобода"? Вместе с ним был майор КГБ Станкевич. Он предупредил меня, что я могу вообще не выйти из Сычёвки, что меня залечат и сделают "дураком"'. Зеленеев ему поддакивал.

И снова - большие дозы аминазина. Пытка усиливается тем, что через 7-8 дней Зеленеев внезапно прерывает курс уколов, а через 3-4 дня возобновляет. И снова - перерыв, и вновь уколы. Три месяца "лечения" не проходят бесследно: острое воспаление почек, анурия, сердечные приступы, гипотонический криз.

Через месяц писатель Краснов-Левитин, заключенный в то время в непсихиатрической половине Сычёвского концлагеря, сообщил обо мне в "Хронику". Сразу же после передачи радиостанции "Свобода" и "Радио Швеция", работники КГБ, вызвав меня в кабинет начальника психтюрьмы, снова учинили мне допрос. Я отказался отвечать, мотивировав это тем, что показания невменяемого не имеют по закону юридической силы. Меня спрашивали о связи с Петром Якиром. Потрясали моей нелегально отосланной открыткой, изъятой ими во время обыска у Ирины Белогородской. Спрашивали о связях с Красновым-Левитиным и Чалидзе. Их монолог, имевший, видимо, целью поразить меня осведомленностью КГБ о моей антисоветской деятельности в сумасшедшем доме, закончился угрозой отправить меня вновь в тюрьму.

Вечером того же дня Зеленеев назначил мне лечение галоперидолом, распорядившись при этом не давать мне корректоров, спасающих от паркинсоновских побочных явлений. Но, с помощью симпатизировавших мне врачей, мне удалось достать упаковку циклодола. Спасаясь

от паралича шейных мышц и дискинезии я, однако, стал слепнуть от корректора. И только случай помог мне спастись от этой кары.

Доведенный до отчаяния постоянными избиениями и издевательствами латыш Вернер Дакаре, которого выпускали работать в столярную мастерскую, покалечил топором особенно жестокого уголовника-санитара Александра Петровича и ранил еще двоих. После случая с Петровичем, Зеленеев, на которого было уже и так очень много жалоб родственников больных, был отстранен от работы и переведен в другое отделение простым ординатором.

Новый зав. отделением Владимир Москальков немедленно отменил мне это лечение, сказав, что его назначение ничем не обосновано и кроме вреда ничего мне не принесло. Москальков, молодой человек из Рудни, только что закончивший мединститут в Смоленске, подписал контракт с МВД на отработку в Сычёвке в течение трех лет". Он был поражен порядками в психтюрьме, но в силу соей безынициативности не противился указаниям начальства. Он не симпатизировал политическим, так как у него не было никаких убеждений, но отчетливо видел пропасть между врачебным долгом и обязанностями врача, работающего в системе МВД и КГБ.

Несмотря на почти год работы в 4-ом отделении Москалькову не удалось вырваться из цепких объятий Пискуновой, которая его ненавидела и, лицемерно подчиняясь на словах, делала все по-своему. Встречаясь с Зеленеевым на улице, Пискунова подобострастно здоровалась с ним, и подолгу кокетливо разговаривала. Через 10 месяцев она все же дождалась возвращения Зеленеева и злорадно - победоносно объявила больным: "Ну, кончилась малина. Теперь держитесь: Альберт Иович вам покажет...

И Зеленеев вернулся в отделение полноправным хозяином. Более полугода он добивался реабилитации и униженно просил, писал жалобы, умолял КГБ заступиться за него, невинно оклеветанного. А то, что за последний год его начальства в отделении было убито трое больных, четверо умерли от "лечения" и 11 было искалечено - оказалось "клеветой".

С каким удовольствием Зеленеев рассказывал мне, что выписанного год назад Николая Барченкова, жаловавшегося на него в ЦК КПСС, он лично вновь отправил в сумасшедший дом: ЦК передал жалобу в прокуратуру РСФСР, та отфутболила ее прокурору Бадейкину в Сычёвку. Бадейкин передал жалобу Зеленееву. Зеленеев специально съездил в Москву и потребовал у диспансера госпитализации жалобщика. Требование было выполнено сразу. -Психиатры нашли опасное изменение состояния больного. Зеленеев сожалел только о том, что Барченкова не отправили в психтюрьму.

Свое возвращение в отделение Зеленеев отпраздновал убийством Дехнича. Но в тот день, когда после длительных угроз он решил назначить мне лечение трифтазином, галоперидолом и модитен-депо, чекисты вывезли меня внезапно ночью из Сычёвки в Смоленскую тюрьму.